Писательнице не всегда удавалось преодолеть трудности жанра рассказа. Вот почему некоторые ее произведения носят полуочерковый характер. В них ослаблен сюжет и очень сильно звучит публицистика. Идея произведения раскрывается не в образе, а непосредственно авторскими сентенциями («Плиевские трофеи», «Наша дорога»). А такой рассказ, как «На раскопках», наоборот, потерял ясность конечной мысли из-за увлечения автора внешне эффектными, романтически яркими картинами.
Наиболее сильной как художник Е. Уруймагова оказывается в тех произведениях, где человеческий характер рисуется в развитии, в процессе его формирования. В этом отношении особый интерес представляют рассказы «Седьмой сын», «Неистовый», «По долгу службы». Они вбирают в себя очень большой жизненный материал. Его могло бы хватить на целую повесть. Но Е. Уруймагова умела сказать о многом очень коротко. И достигала она этого прежде всего весьма тщательным отбором самых ярких и самых характерных поступков из жизни героя, которые, словно вехи, отмечали его духовное развитие.
Вот, например, герой рассказа «Неистовый». Впервые мы встречаем его еще на школьной скамье. «Он ничем не выделялся среди других учеников. Серые тиковые шаровары были закатаны выше колен, косоворотка в заплатах перетянута ремешком из сыромятной кожи. На узком девичьем лице светились большие озорные глаза; острый нос был усыпан теплыми веснушками. Учился он посредственно, часто шалил. Однажды на уроке связал тонкой ниткой несколько мух и пустил их по классу.
— Володькина эскадрилья! — закричали ребята.
Я выгнала его из класса. Вместо того, чтобы выйти в дверь, он выскочил в окно».
Вслед за этим автор дает еще одну сцену из детства Владимира: он попал в милицию за озорство. Два небольших эпизода всего лишь на две страницы, но как ярко очерчен и внешний и внутренний облик маленького героя! Так и видишь этого живого, пытливого и озорного мальчугана, но за всем этим ощущается нежное и доброе сердце. Его трогательная любовь к матери подкупает с первого знакомства. Веришь, что позднее это большое чувство сложится в ту великую силу патриотизма, которая определит характер всей жизни героя.
И действительно, предчувствие не обманывает читателя. Каждая последующая встреча с Владимиром — это не только новая страница из его биографии, но и новые штрихи в его характере. Бригадир молодежной бригады в колхозе… Защитник Москвы на фронте… Раненый в санитарном поезде… И вот последний эпизод: потеряв руку на войне, Владимир возглавляет родной колхоз. Работа для него стала источником величайшего вдохновения. Он творит, мечтает, увлечен своим делом. Он весь в порыве к светлому будущему. Романтика мечтателя и трезвый практический ум сочетаются в этой духовно богатой натуре. Труд для него — поэзия жизни, счастье людей — цель, для достижения которой отдаются все силы. Так любовь к матери у озорного мальчугана со временем становится одним из источников благородного чувства советского патриотизма.
Рассказ «Неистовый» — одно из лучших произведений сборника. В нем наиболее полно выразились сильные стороны художественного мастерства писательницы. Е. Уруймагова прекрасно владела искусством композиции и четко, выпукло лепила характер, повествование у нее всегда велось динамично, без излишних длиннот, а речь отличалась сочетанием экспрессивности с лаконизмом и энергичностью лермонтовской прозы.
Очень коротким был творческий путь Е. Уруймаговой — всего лишь несколько лет. В литературу она пришла уже зрелым человеком, с большим жизненным опытом и богатством впечатлений. Она много видела и знала. Она много думала. О всем этом ей хотелось рассказать людям, помочь им устроить свою жизнь как можно лучше. В своих чувствах она была очень искренна, в своих произведениях — очень эмоциональна.
В ее художественной прозе и публицистике всегда ощущается горячее сердце автора, который не может жить, «добру и злу внимая равнодушно». Ее короткий творческий путь — это постоянные искания своего места в искусстве социалистического реализма. Здесь были и радости и печали. Были большие творческие удачи и просчеты. Было все то, что связано с процессом становления писателя.
Произведения, которые читатель найдет в данном сборнике, как раз и запечатлели этот сложный процесс. Они помогут еще лучше, еще глубже понять самобытный характер творческого облика Езетхан Уруймаговой — бесспорно талантливой советской писательницы.
[1]
Рассказы
Чинаровая роща
[2]
С рассветом ветер прорвался в ущелье.
Мутная ночь сменилась прозрачным утром. Словно обвал — эхом в горах отозвался сперва пронизывающий свист, затем грохот. Горы поглотили свист, за ним другой. Небольшой, стиснутый казачьими землями аул, в прошлом за свое вольнодумье не пользовавшийся доверием царя, не раз слыхал свист. И когда в феврале 1917 года прогрохотал первый выстрел, аул не испугался. Сегодня вместе с этим свистящим звуком в серые каменные стены просочилась холодная тревога. Неприятно ожил, засуетился аул. Завыли собаки, застонали ржавые петли, у здания ревкома затолпились мохнатые шапки, овчинные шубы.
Проскакал конь, за ним другой, третий, и черные бурки всадников, как траурные покрывала, замелькали чаще. Куда прятал аул столько смелых человеческих жизней? В толпу врезался всадник, немигающим глазом охватив ее сразу, просто сказал:
— Страшного ничего нет, это белые через Военно-Грузинскую дорогу хотят пробраться в Грузию, а оттуда за границу. С севера напирают на них красные, в эти ворота они хотят спрятать разбитую голову, но пускать их дальше нельзя, по пути разоряют они наши аулы.
Последние слова заглушил снова свистящий звук, а потом грохочущее эхо в горах. Черные всадники на конях задвигались тревожно, где-то на свист завыла собака.
— Мухар, веди отряд к реке, буду и я сейчас, замок с горняшки сниму, стрелять некому из нее — так будет лучше, — выпалил залпом Атарбек.
Снова мелькали черные бурки. Тишина, зловеще выжидая, на миг стянула кривенькие улицы аула. Окруженный волчьим отрядом Шкуро, аул, за час еще спокойно спавший, притаился в знакомых естественных прикрытиях.
Затрещал за рекой пулемет белых, на него сухими одинокими хлопками ответил аул. К развалине древней часовенки, куда каждый год с первым громом язычник-осетин приносит обильные жертвы, быстро бороздя снег, Мухар притащил «максимку». Устанавливая его за обрывчиком, он громко позвал:
— Атарбек, готово, стреляй!
Брат легко выскочил из канавы и, шмыгнув за часовенку, серым концом башлыка зацепился за сухую ветку кустарника:
— У-у-у!.. — зло отрывая башлык, выругался он и прилип к земле.
В 1914 году, в жаркий сентябрьский полдень жужжали пчелы, слетая на виноградный мед. С родимых гор на далекую чужбину угнала война и Атарбека вместе со многими осетинами. По случаю ранения отстав от своего полка, попал Атарбек в пулеметную команду подносчиком патронов. Дни вплетались в недели, недели в месяцы, прошумело два года в окопах. Дождливым апрельским утром повстречались соседи — Атарбек и Гаспар.
— Долговечен да будет твой род, Атарбек! Как воюешь, сосед? Расскажи. Скоро германца побьем и тогда в горы, — весело проговорил Гаспар, подавая ему руку.
— Да, и тогда в горы… — сквозь зубы процедил солдат и замолчал; рябинки на лице вспыхнули, тонкий длинный нос задышал часто, серый прищуренный глаз перебросился с лакированных носков офицерских сапог на тонкую руку с голубыми жилками…
И сейчас, припадая к пулемету, Атарбек снова вспомнил кисть руки с голубыми жилками. Захаркал пулемет горячим свинцом. Вразнобой трещали винтовки разных систем. За рекой, пронизывающе свистя, разорвался снаряд.
— Перелетел, — злорадно прошипел Атарбек, вставляя ленту в приемник.
Ветер свирепо сеял холод и человеческий стон; а за рекой, быстро перебегая черными точками, отряд белых приближался к аулу. Стрельба усиливалась. Синевой застилая горы, холодная ночь наступала быстро, как будто ничего не случилось.
— Лента кончилась, патронов почти нет, — выдохнул Атарбек и подумал: «Пулемет ломать. Нет, спрятать, не ломать».
— К ущелью, к чинаровой роще! — прокричал Атарбек и, казалось, тем же ответили горы…
Взрывая снег, кони неслись к знакомым тропам за рекой.
— Гаспар, Гаспар! — тревожно пробежало от всадника к всаднику.
— Прорвать цепь, растерзать собачьего сына! — не своим голосом кричал Атарбек, размыкая фиолетовые губы.
Серая тонконогая кабардинка, высоко задрав голову, несла его прямо к чинаровой роще. Лошадь остановилась, заржала, пулемет из рощи выщелкал две очереди и замолк. Лошадь слева от Атарбека резко мотнула головой, неловко подогнула передние ноги и, падая на правый бок, смяла под собой седока. Обветренный, грубый голос чуть слышно шептал:
— Гаспар, уйдет опять Гаспар.
Снова защелкал пулемет, кони в беспорядке метнулись влево, потом вправо, и за крошечным бугорком отряд на минуту затаил дыхание, а потом черная пасть рощи одного за другим поглотила всадников. Гортанные крики, обрывки русской речи слышны были далеко за аулом. Серая кабардинка круто остановилась — железный трензель сдавил ей рот. На миг остановилось и время…
— Гаспар, собачий сын, пил холопскую кровь, дай попробовать твоей голубой! — заглушая порыв ветра, закричал Атарбек и, отразив удар шашки, наскочил на вороного коня.
— Патронов тратить не надо, Гаспар, камней много… Казак-кубанец дорогу в ущелий без тебя не найдет! — прохрипел Атарбек, вытирая о подол черкески скользкий окровавленный кинжал…
Здесь, у дверей ущелья, оставил молодой партизанский отряд своих лучших бойцов. Ночью в волчьем становище при свете сосновой лучины Атарбек, подсчитывая отряд, не досчитался половины. Лошадь Мухара в ущелье пришла одна — не сберегли мальчика.
— Ну берегись же теперь, шакалья порода! — скрежеща зубами, промолвил Атарбек, и замолкли все…
В темноте, в знакомом становище фыркнули лошади; пахло овчинами, лежалым сеном, потом: спало шестьдесят душ. Не спал Атарбек. Пробила пуля, вместе с жизнью Мухара, и последнее сомнение в сердце его: офицер-осетин не лучше офицера-русского…
Каракулевая шуба
[3]
Деревня живописно раскинулась в долине, уползала на холмы. Бурная горная река делит ее пополам. Осенью и зимой река — мелкая, прозрачная, летом — многоводная.
На самом красивом месте крутого берега, утопая в густых фруктовых садах, высится двухэтажное кирпичное здание районной больницы. В опустевшем саду больницы тоскливо. Больница эвакуировалась, остались только несколько тяжело больных, повариха, конюх, молодая хирургическая сестра Зоя и пожилая фельдшерица Ольга Васильевна.
С пушистыми, белыми, как снег, волосами, Ольга Васильевна величественна. Она с гордостью носит на груди медаль «За трудовую доблесть», а во внутреннем кармане серого шерстяного платья — партийный билет.
Хирургическая сестра Зоя, красивая шатенка, в шутку называет Ольгу Васильевну «доктором» и услужливо ей подчиняется.
Октябрь. Густой молочный туман висит над холмами, над неснятыми полями кукурузы и картофеля.
С утра прекратилась канонада. Больные поворачивают головы, и в их безмолвно-вопрошающих лицах Ольга Васильевна читает тревогу. «Почему не стреляют? Почему тихо?»
Она и сама хотела бы задать этот вопрос, но кому?
— Спите, спите! — шепчет она.
Торопливо прошла по длинному коридору и толкнула дверь. В маленькой квадратной дежурке на белоснежном диване, свернувшись калачиком, спала Зоя. На скрип двери она подняла голову и прошептала:
— Немца-фашиста во сне видела… Совсем не страшный: глаза голубые, сам курчавый! Гвоздúки мне подарил. Взяла…
Она сладко зевнула, потянулась и, улыбаясь, продолжала:
— Как вы думаете, Ольга Васильевна, неужели они такие, как про них в газетах пишут?
— Они такие! — не спуская глаз с девушки, ответила фельдшерица.
— Такие, говорите? А что же вы тогда остались? Почему не бежали?
— Они такие, — повторила снова фельдшерица, — но я никогда не уйду от больных. Никогда. А вот ты должна была уйти. Тебе восемнадцать лет, и ты красива.
— Тем и лучше, — ответила Зоя. — Красива, значит, пожалеют, не убьют.
Ольга Васильевна удивленно глянула на нее.
— Глупая ты, Зоя. Говоришь — красива, молода, пожалеют, не убьют. Война жалости не знает, красоту не видит. Война — уродство, — закончила Ольга Васильевна, подошла к дивану и развернула большой сверток.
Черной, волнистой смолой рассыпался каракуль. Нафталиновые снежинки серебром отливали на лакированных завитушках меха. Она тряхнула шубу, и оранжевый атлас подкладки огнем сверкнул на фоне черного каракуля. На конце круглого шалевого воротника кокетливо прицепился крошечный букетик искусственных фиалок.
— Какая красивая! — воскликнула Зоя, вскочила с дивана, торопливо влезла в шубу и посмотрела в маленькое квадратное зеркальце, втиснутое в мрамор умывальника. — Какая приятная! Когда я буду такую носить?
— Будешь, ты доживешь, все у нас будет, успеешь.
— Где там успеешь, — возразила девушка. — Пока шубу заработаешь — седина пробьется.
Зоя продолжала вертеться у зеркального квадратика. Она то наглухо закрывала курчавым воротником шею, то откладывала воротник на плечи и, прищурив глаза, изумленно всматривалась в зеркало, будто не узнавала себя.
Потом порывисто скинула шубу, повесила на ширму и с нежностью, какой гладят головки маленьких детей, стала гладить спину каракулевой шубы.
— Небось, дорого вам шуба стала? — спросила Зоя, продолжая гладить каракуль.
— От матери осталась.
— Богатая, значит, у вас мать была, — перебила ее Зоя.
— Учительница музыки, а отец — военный врач, в империалистическую от немцев погиб. Немецкие империалисты мне кровники, понимаешь?..
— Понимаю, — ответила Зоя и глянула в бледное лицо Ольги Васильевны.
Ольге Васильевне показалось, что бьют в дно пустой бочки. Бьют долго, чем-то тяжелозвенящим. Когда она открыла глаза, то увидела испуганное лицо больничного дворника.
— Немцы! — прошептал старик и отступил в глубь комнаты.
Гулкие удары эхом отдавались в коридоре больницы. Больные столпились у дверей.
— В постель! Всем в постель! — прикрикнула Ольга Васильевна на них.
В это время в конце длинного коридора увидела немецкого офицера и трех солдат.
Ольга Васильевна молча смотрела на их черные фигуры.
Подойдя к ней вплотную, офицер уставился на нее холодными, бесцветными глазами. Его тонкие губы и синевато-розовый шрам на подбородке отталкивали.
Офицер улыбнулся, и Ольга Васильевна, не Понимая этой улыбки, недоуменно глянула назад и увидела Зою.
— Они не такие, как пишут про них в газетах. Видите? — сказала Зоя. Фельдшерица вздрогнула, отвернулась. Зоя улыбалась офицеру. Офицер отстранил Ольгу Васильевну и мимо нее, как мимо пустого места, вошел в палату.
Она рванулась за ним и встала впереди него. Офицер снова улыбнулся, обвел палату неподвижными глазами и резким голосом, на ломаном русском языке приказал:
— Пальной упрат, упрат!..
Ольга Васильевна приказала больным одеться и идти в кухню.
— Там тепло, — шепнула она и стала одевать тяжело больных.
Посвистывая, офицер оглядывался по сторонам. Его взгляд скользил от одного предмета к другому, как бы оценивая их, и остановился на Ольге Васильевне. Размеренно деловитым шагом он подошел к ней и спокойно взял ее за кисть руки…
На левой руке она носила миниатюрные эмалированные часики.
Лейтенант дернул рыжими бровями и сорвал с нее часы. Потом он стал кричать, размахивая стальным стеком, выталкивая больных в коридор. Ольга Васильевна умоляла офицера дать ей переждать дождь. Она доказывала, что бесчеловечно выбрасывать больных под проливной дождь. Больничный конюх в свою очередь умолял Ольгу Васильевну не сопротивляться, не кричать, а идти в конюшню.