6
к*
ДЕТСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
О/ в
/f о
Т-ЧЬ
6
У///
6/
ф ,
t
9
4
4*
к*
у
Государственное Издательство
ДЕТСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
Министерства Просвещения РСФСР
МОСКВА 1963
ГЕРОЙ СОВЕТСКОГО СОЮЗА /j /1ЕТЧИК—КОСМОНАВТ СССР /%
О/ в
И
С. ЕМ НАЛ ИА Тй» КОСМИЧЕСКИХ 30 Pi»
АВТОБИОГРАФИЧЕСКАЯ ПОВЕСТЬ -
ев-гам
6Т5.2
Т45
Литературная запись специальных корреспондентов Агентства Печати Новости ПАВЛА БАРАШЕВА и ЮРИЯ ДОКУЧАЕВА
Оформление Ю. КОПЕЙКО
Фотографии
АПН
и
ТАСС
-
ж
ОЧЕТСЯ собраться с мыслями, понять, прочувствовать наступающее свершение, но что-то упорно мешает сосредоточиться. Что это? А, это кузнечик... Затаился где-то в кустах горькой, как обида, полыни и звонко, на всю казахскую степь, строчит и строчит свою извечную песню. Зачем он здесь и почему так упорно трещит, когда сейчас произойдет такое?..
Я смотрю вдаль, туда, где высится гигантское тело ракеты. Серебристая, огромная, без поддерживающих монтажных
ферм, она так просто вписывается в панораму степи и, почти сливаясь с белесым от безжалостного солнца небом, будто дрожит — то ли от марева утренней дымки, то ли от нетерпения: скорее, скорее оторваться от Земли и умчаться в бездну Вселенной!
А там, на вершине фантастической сигары, за холодными листами металла, за крепкой тканью скафандра — человек.
Там — Юрий...
Мы стоим небольшой группой, в стороне от стартовой площадки. Напряжение достигло предела. Какая-то тяжесть давит на плечи. Нет, тяжесть не физическая. Кажется, будто сама вековая история человечества стоит сейчас за нашими спинами и сурово смотрит на нас, ожидая ответа: чем же, чем мы сейчас отчитаемся за все содеянное Человеком, прошедшим такой долгий и трудный путь — от каменного ножа до небывалого корабля-спутника? Чем отчитаемся за жизни миллионов безымянных рабов, соорудивших египетские пирамиды, чем ответим за гигантское напряжение воли и мысли великих безбожников прошлого—Архимеда и Коперника, Галилея и Бруно, Ломоносова и Ньютона, Кибальчича и Циолковского, Конструкторов и Теоретиков наших дней? Чем мы ответим Истории в эти несколько секунд, которые стартовая команда космодрома уже считает в обратном порядке — Десять... Семь... Три... Две... Одна...
— Подъем!
— Ну, поехали! — слышу я чуть искаженный радиоприемником голос моего друга и, кажется, острее, чем он, чувствую, как напряглись все двадцать миллионов лошадиных сил двигателей ракеты, чтобы разорвать цепи неумолимого земного плена.
Чудовищный грохот, огонь, дым и снова огонь прокатились по степи. Серебристая сигара медленно оторвалась от стартовой плиты и будто нехотя пошла в небо. Потом ее скорость начала нарастать. Вот она уже мчится блестящей кометой... Вот она исчезла из глаз...
А когда стих гул двигателей, я снова услышал все тот же равнодушный стрекот кузнечиков. Легкий ветерок донес пряный аромат весеннего разнотравья. Все, все осталось в этой древней степи таким же, каким было много веков назад, только где-то в небе навеки зажглась рукотворная звезда «Восток»— Аврора космической эры.
...Когда мы, одетые в скафандры, ехали с Юрием на космодром, один из ученых нагнулся к Гагарину, обнял его и... заплакал. Юрий пожал ему руку и сказал, как ребенку:
— Ну, ну, нельзя...
А спустя сто восемь минут ученый снова обнял Юрия. Юрий был такой же земной, как и перед стартом, но теперь он вернулся из космоса. Наш друг ученый снова не мог сдержать себя... И ни Юрий, ни кто другой не сказали ему ни слова, ибо теперь это были слезы радости за великую победу Человека.
Стало легче дышать. Тяжесть предстартовых секунд исчезла, укатилась куда-то за горизонт солнечной степи так же, как навсегда растворился в ней грохот ракетных двигателей.
Мы выдержали испытание...
Таким я запомнил Утро Космической Эры.
События, свершившиеся в тот день, еще долго продолжали будоражить сердца людей, переполнять их счастьем весомого ощущения собственной силы и величия, а у советских космонавтов шла обычная, будничная работа. Теперь надо было делать больше, идти дальше.
Вселенная ждала второго землянина. Вторым посчастливилось быть мне...
/f о
$
Vw/ОВЕТСЯ эта речушка Бобровкой, и течет она недалеко от нашего села. Вода в ней чистая, прозрачная, берега так поросли ивняком, что местами Бобровка совсем скрывается в его зеленых тоннелях. А там, где расступится зеленая ограда, к воде выбегают песчаные плесы.
В таких местах мелко, дно твердое, а у самых волн лежат валуны. За день камни нагреваются, и, когда скроется солнце за облаками или налетит свежий ветер, на этих валунах, наку-
певшись до «гусиной кожи», мы любили греться. Ляжешь на камень, как на грелку, живот чуть согреешь, холодок пробежит по спине, а солнце все еще где-то плутает в облаках. Потом перевернешься на валун спиной...
Надоест вертеться на круглом камне, согреешься — и снова плюхаешься в воду. Стаи пескарей — врассыпную. Но некуда им деться, потому что в ту же минуту с гиканьем шлепается в речку вся наша ватага...
Сибирь, Алтайский край...
Убежден, что среди самых красивейших, самобытных мест земного шара эта земля по красоте своей займет не последнее место. Леса там богаты дичью, реки — рыбой, луга — неповторимым разнообразием цветов. И — чистый, почти горный воздух. Фиолетовое, почти черное по ночам небо в мириадах ярких, сверкающих звезд. Зимы — суровые, с метелями и вьюгами, весны — быстрые, как горные потоки. Живут в этом краю спокойные и смелые, уважающие друг друга, любящие жизнь и свою землю люди. Это — моя родина.
Звезды... Я думаю о них часто, но сейчас непременно хочу оговориться. Звезды наши алтайские, видимо, такие же, как и звезды, горящие по ночам в Техасе или Генуе. Но почему-то журналисты и писатели эту деталь моих воспоминаний о родном крае превращают чуть ли не в знамение того, что мне на роду было написано стать космонавтом. Скажу откровенно: мальчишкой я даже не мечтал стать летчиком. Я просто подолгу и с увлечением рассматривал искрящиеся холодным светом дальние и близкие планеты. Смотрел на них, наверное, так же, как с восхищением рассматривают непостижимую Галактику миллионы парнишек в Америке, во Франции и Африке.
Помню, в 1941 году меня потрясло небывалое в наших краях северное сияние. До сих пор не могу забыть фантастическую красоту горящего всеми цветами радуги неба. Но никогда не мечтал я стать исследователем Арктики, где полярное сияние — неотъемлемая деталь суровой романтики. А если бы стал им да еще вдруг прославился, то наверняка друзья-журналисты назвали бы это небывалое северное сияние днем рождения знаменитого полярника...
Было же все проще. Так, как бывает в жизни.
Первое свое путешествие в двадцать километров я совершил вместе с родителями на телеге из родильного дома в родительский дом. По словам отца, путешествие это я проделал инкогнито, так как имени еще не имел. Помог повстречавшийся на пути колхозный конюх Степан Железников. Поздравив родителей с сыном, он удивился, что я еще безымянный.
Перед домом родители посовещались. Мать предложила назвать меня Виктором. Но побаивались моего деда. «Тот мог хмыкнуть, — вспоминает отец, — и сказать: Сидор, Анподист или Захар — теперь не ко времени, но и Виктор — какое-то разбойничье имя». У деда характер и язык были с перцем. Вспомнили имя «Герман». Такое было в семье учителя, работавшего когда-то в местной школе. Так в память о нем и назвали они меня.
Отчий дом с ранних лет вспоминается ярко, отчетливо.
Зимними вечерами отец любил собирать всю семью за столом. Отец и мать обсуждали дела минувшего дня. Сестренку Земфиру укладывали спать. Меня же, как старшего, не гнали без надобности в кровать — я сам знал свое время.
Отец относился ко мне как к равному. Шел ли разговор о школе или о предстоящей лекции в сельском клубе, он всегда говорил так, будто и я тоже принимаю участие в их «взрослых» делах. Я любил эти вечера, хотя многого и не понимал из разговоров родителей. Но сознание того, что я — равноправный член семьи, наполняло меня чувством гордости и, главное, ответственности.
— Сегодня не пришел в школу Николай. Ребята говорят — заболел. А ему нельзя пропускать уроки, — горевал отец.— Ты, Гера, отнеси завтра с утра его матери эту тетрадь. Пусть Николай ошибки в своем диктанте посмотрит. Передашь тетрадь тете Даше, скажешь, чтобы ко мне зашла. Может, врача нужно вызвать из района...
— Отнесу...
— А у тебя как прошел день? — так же по-деловому спрашивал он меня.
— Играли с Юркой, с ребятами... Лыжи бы мне, батя...
— Сделаем!
Иногда я думал: зачем мне отец такие поручения дает? Ведь, например, тетю Дашу, работающую в школе уборщицей, он первым увидит задолго до звонка, но просьба отца для меня была святой, и я уже жил одной мыслью — как бы завтра не проспать и выполнить это ответственное задание.
Разговор отца с матерью продолжается, а я краем глаза слежу за ходиками, понимая, что они отмахивают последние минуты моего времени, гоню надвигающуюся дремоту и стараюсь чинно сидеть за столом — вдруг отцу еще в чем-то понадобится моя помощь...
Помнится, в один из таких зимних вечеров кончилась снежная вьюга и стало кругом как-то особенно тихо. Только ходики громко тикали. Отец неторопливо разговаривал о чем-то с матерью. Сквозь рваные черные тучи на землю проскальзывал лунный свет, деревья и сугробы отбрасывали фиолетовые, будто чернильные, тени. И тени эти то темнели, то светлели, то исчезали совсем.
Я внимательно наблюдал за их игрой, а отец взял скрипку— ив комнате разлились звуки какого-то грустного романса. Мне казалось, что тени скользят по сугробам в такт музыке, а смычок своими легкими движениями дирижирует ими... Стало вокруг как-то таинственно, жутко, и вдруг я увидел, что мимо нашего окна, приближаясь к дому, не то идет, не то летит над сугробами человеческая фигура.
Я в ужасе закричал, заплакал. Разобравшись, в чем дело, отец спокойно, но настойчиво сказал:
— Одевайся, сын!
Я упирался. Он же набросил на плечи свое пальто и вышел в сени.
— Я жду, — послышался его голос.
Преодолевая страх, осторожно переступил порог...
Отец уже стоял посреди двора. Стоял, высоко подняв голову, любуясь присмиревшей природой, зимним небом. На меня он будто и внимания не обращал.
Я оглянулся. Никого нет. До отца шагов десять—пятнадцать. Отец молчит. Жутковато.
— Батя... — тихо позвал я.
— Что стоишь? Иди сюда, —отозвался он.
Я подошел.
— Следы от наших ног видишь на снегу?
— Вижу.
— А где же того человека следы?..
Замирая от скрипа снега под ногами, я потоптался вокруг отца, оглядывая наши следы и ровные, чистые, как искрящийся нафталин, волны сугробов. Никаких других следов не было.
— Здесь никто не проходил, Гера, — сказал он. — Это тени от деревьев тебя напугали.
И отец повернулся к дому.
— Идем спать, сынок.
Я бросился было за ним вдогонку, но, поборов страх, стараясь не спешить, подошел к окнам, еще и еще раз осмотрел только что наметенные сугробы снега. Когда окончательно убедился, что здесь никого не было, вернулся домой. Отец как ни в чем не бывало разговаривал с матерью о чем-то совершенно постороннем.
С тех пор я не помню случая, когда чем-нибудь вот так, без всякой причины, напугался. В минуты надвигающейся опасности, еще мальчишкой, прежде всего старался осмыслить, понять— что же там, за темным «окном» страха? Мне, конечно, как и всякому, не чужд страх, но с того дня я стал учиться владеть собой и перебарывать это неприятное чувство.
Отец и в детские годы и теперь остался авторитетным и любимым человеком. Став взрослым, я понял, откуда у отца такая преданность родному краю, такое тонкое понимание наших ребячьих душ, забав и бед. Он вырос здесь же. На таких же камнях на реке грелась ватага его сверстников.
Вместе со своим отцом — моим дедом — он построил не одну избу в селе. За такими же партами, за которыми учились и мы, прочел первый букварь. Какая судьба ожидала отца, если бы не произошла Октябрьская революция?
Сын крестьянина-бедняка, он в годы советской власти стал педагогом. Преподавал русский язык и литературу, неплохо рисовал, любил музыку, играл на скрипке. Отец был организатором драматических кружков учителей и колхозников нашего села. Сам мастерил мне игрушки, сам их чинил, помогал разбираться в несложных мальчишеских проблемах, терпеливо и настойчиво воспитывал во мне уважение к людям, к семье, товарищам, труду. Мне кажется по сей день, что все, что есть лучшего во мне, — от отца.
Вот только не сбылась его мечта вырастить из меня музыканта. Отец страстно любит и хорошо знает музыку. Он стремился частичку этой своей любви, своего восхищения чудесной гармонией звуков привить мне с детства. В ту пору трудно было из нашего села попасть в оперу или на концерт симфонической музыки. Отец поступил просто. Он купил патефон и набор пластинок. И в нашей избе зазвучала музыка Римского-Корсакова, Бородина, Мусоргского, Чайковского, Глинки.
Музыкантом я не стал. Дальше барабана, на котором я
играл в школьном оркестре, дело не пошло, но я благодарен отцу и за то, что он все-таки сумел посеять во мне ростки чувства прекрасного, рождаемого настоящей музыкой.
Мать... Ласковая и доверчивая... Неустанно в заботах и работе, она полностью доверила отцу наше воспитание. Я старался никогда не обидеть ее шалостью или непослушанием.
Как-то так получилось, что в раннем детстве я узнал силу товарищества.
Однажды за околицей вспыхнула наша мальчишеская драка. Из-за чего это произошло, не помню: то ли из-за бабок, то ли из-за рыболовного крючка — заглотыша. Только драку эту затеял я чуть ли не против пятерых ребят. Навалились они на меня. Пыль стояла столбом, мелькали голые пятки и кулаки, меня кто-то сбил с ног и прыгнул на спину, продолжая дубасить по чему попало. Мои противники уже заливались победным визгом, как вдруг я услышал звук крепкой оплеухи и рев... Сидевший на мне кубарем слетел наземь.
Когда я поднялся на ноги, то увидел, что все мальчишки топчутся поодаль, а тут же, в пыли катаются двое — мой главный противник и какой-то парень. Не раздумывая долго, я кинулся ему на помощь, и уже через минуту мы дружно догоняли убегающего врага.