Как это бывает часто в Ленинградской области, серые и скучные дни сменились солнечными, ясными. Начались интенсивные тренировочные полеты. В воздухе, сосредоточиваясь, я забывал о черноглазой, но, когда вечерами шел вновь к началу вечера танцев, знал, что буду ждать только ее. Однажды после очередного вылета, приказав механику быстро заправить самолет горючим, я побежал в аэродромную столовую.
— Быстро что-нибудь!..
Навстречу мне, с подносом в руках вышла моя черноглазая.
— Черт возьми! Так вот где я тебя видел! Сегодня жду в клубе! Теперь-то ты от меня не убежишь! —сказал я.
— А я и не убегала, — просто сказала она.
Вскоре мы поженились. Свадьбы шумной не справляли. Написал отцу письмо. Рассказал о Тамаре, о том, что я чувствую, что думаю о ней, но умолчал о свершившемся. Одна-
ко отца, который прекрасно знал меня, трудно было обмануть такому дипломату, как я. Ответ его был предельно прост и ясен: «Титовы женятся один раз»... Это было и благословение, и напутствие, и поздравление.
Я понимал, что в семейной жизни может случиться всякое, не всегда муж и жена бывают довольны друг другом, и старался найти общий язык в решении всех семейных вопросов. Помню, однажды Тамара настойчиво требовала сменить всю обстановку в нашей квартире, купить новую мебель и, конечно, разные безделушки. Я предоставил ей полную свободу действий, однако предупредил, что многое придется оставить на старой квартире, если будем переезжать на новое место. Тамара возражала, я же говорил, что у меня просто трезвый взгляд на жизнь: ведь один переезд бывает равен двум пожарам...
В те дни нам часто приходилось перебазироваться с места на место, и мой аргумент оказался весомым. Впоследствии, когда мы обзаводились чем-нибудь, Тамара спрашивала: «А пожара не будет?»
Она любила стихи, но, когда я читал вслух Маяковского, уходила в другую комнату. Что ей тогда не нравилось — мое исполнение или Маяковский, не знаю, но прошло время, и теперь, когда мы вместе раскрываем томик поэта, жена с удовольствием слушает.
Когда у нас родился сын, врачи обнаружили у него врожденный порок сердца. Один из крупных специалистов, предварительно успокоив жену, со мной решил поговорить начистоту.
— Мне трудно сказать, сколько проживет ребенок — месяц, три, — начал врач. — Но он обречен...
Я сделал все, чтобы подготовить Тамару к беде. Порой мне казалось, что она все поняла, но когда ребенок умер — переживала страшно. В эти тяжелые минуты она стала мне еще ближе и дороже. Я старался не оставлять ее одну, чтобы она легче перенесла утрату. Все свободное от работы время мы проводили вместе, пропадали на выставках картин, в театрах и, бывало, засиживаясь до полуночи, обсуждали то, что мы увидели или прочитали вместе. Время и дружба оказались лучшим доктором.
Своими мыслями я всегда делился с Тамарой, и она, постепенно привыкая к моему внутреннему миру, начинала жить тем же, чем я, — любовью к пятому океану, к правдивому роману, стихам или фильму. Одним словом—ко всему, что нам вместе казалось хорошим, настоящим, нужным.
LTLJAC, КОСМОНАВТОВ, часто — и особенно часто это делают падкие до сенсации западные журналисты — называют броским словом «супермены». Сверхчеловеки, стало быть... Меня это смешит, иногда сердит, хоть я и понимаю природу того чувства изумления, с которым люди встретили известие о первом, а затем и о втором полете человека в космос. Это удивительное и грандиозное торжество разума, и какого бы склада ума и характера ни были люди, они не остались равно-
Г¥1
душными к полетам советских космических кораблей с человеком на борту. ; - •
Первые шаги человека на дороги Вселенной, первое единоборство с гигантской силой земного притяжения, первые победы человеческого ума, который в неимоверном сплетении космических скоростей, бесконечных расстояний и времени смог точно рассчитать траектории спутников, контейнера с Лайкой, лунника, станции, посланной на Венеру, и, наконец, кораблей с символическим названием «Восток», — кто не сравнит все это с самой дерзновенной фантазией, волшебством, чудом?..
И тем не менее мы, космонавты, никакие не «сверхлюди», и для того, чтобы рассеять это вольное или невольное определение, попытаюсь рассказать о том, как я и мои друзья стали космонавтами.
...Это было в конце 1959 года. В тот день мы, как всегда, готовились к полетам. Погода испортилась, подул сильный ветер, на аэродром то и дело обрушивались заряды сырого снега. Полеты были отменены, и я уже собирался идти в учебные классы, когда меня окликнули:
— Титов!..
Я обернулся. Передо мной стоял командир нашей части.
— Слушаю...
— Зайди ко мне в кабинет. Там тебя ждут.
Приказ есть приказ. Не особенно раздумывая над тем, кто меня ждет, я отправился в штаб. Толкнул знакомую дверь и в приятном и теплом свете настольной лампы увидел офицера, на плечах которого были погоны полковника медицинской службы. «Что за штука? Почему доктор?..»
Надо сказать, что я, как, впрочем, и многие другие летчики, врачей опасался. Они, наблюдая за нашим здоровьем, вечно выискивают что-нибудь такое, к чему можно «прицепиться» и отстранить человека от полетов. У меня до сих пор все было в порядке, и даже перелом руки удавалось скрыть. И вдруг — доктор, да еще в кабинете командира.
Полковник пригласил меня сесть. Еще раз перелистал медицинскую карту, взятую из моего личного дела, и вдруг неожиданно спросил:
— Вы хотите летать на новой технике?
— Еще бы! — совсем не по уставу вырвалось у меня.— Какой летчик этого не хочет!
Последнее время у нас в полку поговаривали о том, что скоро мы будем осваивать сверхзвуковые машины.
— А на ракетах? — продолжал допытываться полковник, пристально поглядывая на меня.
Я не успел ответить, а он продолжал свое:
— А на спутниках Земли?
Только сейчас, много времени спустя, я могу осмыслить все, что пронеслось тогда у меня в голове. Космос, спутники?.. Да, там, во Вселенной, уже побывали многочисленные искусственные планеты, но мне, простому летчику, даже и в голову не приходило, что настала очередь лететь туда и человеку. И лететь скоро...
Помню, тогда я ответил сразу:
— На спутниках! Еще бы!
— Ну и отлично, — сказал медик. — Ждите, вызовем.
Домой я мчался вихрем, не разбирая заснеженных тропинок. Ветер дул в лицо, больно бип ремешком шлема по щекам, пронизывал насквозь плотную меховую куртку, но мне было жарко.
«Черт возьми! — думал я. — Летать на спутниках! Еще недавно даже мне, знакомому с авиационной техникой, все это казалось далеким и почти несбыточным». Я думал, что не только мои дети, но и мои внуки еще не сумеют оторваться от Земли, и вдруг — «Хотите летать на спутниках?»... Да, конечно же!
Тамара ждала меня лишь к утру, после полетов, и была очень обеспокоена, когда я, возбужденный, ворвался в дом.
— Что случилось, Гера? Неприятности?
— Какие там неприятности! Где у нас тут завалялась бутылка «Токая»? Давай-ка рюмки. Выпьем за добрую дорогу!
— Скоро уедем? В другой полк?
— Ага, в другой...
Я был явно возбужден, шутил и, наверное, говорил какие-то глупые слова, но Тамару сбить с толку было не легко.
— Скажи все-таки, что произошло, что случилось?—не унималась она.
Но как я скажу, как объясню ей то, что и сам-то еще не понимал до конца?
Есть, говорят, святая ложь, и я солгал:
— Кажется, меня берут в испытатели. Вот и все.
— А как же мы?
Под «мы» она имела в виду ребенка, которого тогда ждала.
— Все будет в порядке, не волнуйся. Еще неизвестно — вызовут ли...
И тут я подумал, что меня действительно могут не взять — кто его знает, что там может произойти, — и окажусь я тогда хвастунишкой. В эту ночь я так и не уснул. «Вызовут или нет? Вызовут или нет?..»
Потянулись долгие, томительные дни. Полеты шли своим чередом. Приходилось отрабатывать технику перехвата, вести с механиками общеобразовательные занятия, выпускать бесчисленные боевые листки и волноваться за Тамару, за будущего ребенка... А в голове по-прежнему стоял один и тот же вопрос: «Вызовут или нет?»
За это время я не раз издали заводил разговор с Тамарой о спутниках, о том, что скоро, должно быть, полетит в космос и человек, и выпалил однажды:
— Вот бы мне туда...
— Еще чего выдумал, Гера!—удивилась Тамара.
— Да, конечно, — для успокоения соглашался я,—в испытатели тоже не берут последних...
Чтобы узнать ближе, что это такое — космос и «с чем его едят», я зарылся в труды Циолковского, Цандера, перечитал кучу книг по астрономии и научно-фантастических романов, в которых рассказывалось о полетах на Луну, Венеру и на другие реальные и выдуманные планеты Галактики. В мечтах и я уже был где-то во Вселенной, а вызова все еще не было. Иногда мне казалось, что я в каком-то бреду выдумал все это сам, что не было никакого врача-полковника, никакого разговора с ним. А посоветоваться с кем-нибудь, поделиться своим волнением не мог. Полковник-врач предупредил, что наш разговор не для широкой публики. Лучше бы он и не приезжал, этот доктор!
Подошел срок отпуска. Мы уехали на Алтай.
Я давно не был в родном доме, давно не видел отца и мать, сестренку Земфиру. Но, кажется, никогда так не торопился обратно в часть, как в тот раз. И, когда вернулся, сразу же помчался в штаб.
— Был вызов?
— Был, да тебя не было. Бумагу вернули в дивизию.
Сейчас трудно вспомнить, сколько раз я надоедал дивизионным врачам, сколько раз обивал пороги их кабинетов, пока все-таки не нашел бумагу и в декабре не выехал в Москву.
Адрес института был обозначен на вызове, и я очень скоро отыскал небольшой особняк, где разместилось это новое и таинственное для меня учреждение.
В приемной главного врача толпились летчики. Они все были примерно моих лет. Съехались сюда из разных частей и округов, волновались, и в первую же минуту можно было определить, кто и с чем уходит отсюда. Одни, например, с деланно напускной небрежностью уже чертыхались в адрес врачей:
— Ну и наплевать! Не больно-то я и хотел летать на каких-то там ракетах!
Было ясно: этих забраковали.
Другие с опаской поглядывали на дверь, за которой начинается, а может быть, и нет, мир новой, неизвестной жизни. Кто-то из неудачников пару раз произнес имя — Евгений Алексеевич. Я понял, что это главный врач.
В первый день очередь до меня не дошла, не дошла и на второй. И, когда я пришел в третий раз, в приемной уже никого не было. Набрался смелости и без разрешения шагнул в кабинет.
— Вам кого? — строго спросил меня полковник медицинской службы.
— Вас.
— По какому вопросу?
— По космическому. — Я протянул полковнику вызов.
Он прочитал, улыбнулся.
— Вы не особенно спешили с приездом. Так долго решали?
— Как раз наоборот, товарищ полковник. Решил сразу, но ваш вызов искал по разным канцеляриям недели три. И вот — нашел...
— Ну что ж, будем смотреть. Вот вам направление в госпиталь.
— Зачем в госпиталь? — удивился я. — Я ведь здоров.
— Потому-то мы вас и вызвали...
Я думал, что медицинская комиссия будет похожа на обычную полковую комиссию. Врачи простукают и прослушают грудную клетку, пощупают суставы, пару раз попросят подуть в измеритель активного объема легких, заставят угадывать цифры на табличках, читать какие-то путаные слова, напечатанные мелким шрифтом, и потом напишут на медицинской карте свое непререкаемое «годен» или «нет» — и на том делу конец. Здесь оказалось все значительно сложнее.
Меня положили в госпиталь. Одели в пижаму, дали мягкие шлепанцы и заставили лежать в постели. Обходительные сестры называли «больным», и это меня особенно бесило. Бесконечное количество раз вызывали к терапевтам, осматривали, брали анализы, выслушивали сердце, капали под веки какую-то дрянь, от которой зрачки становились, как у вареного судака, а окулисты измеряли внутриглазное давление.
Вскоре в госпитале я завел кучу друзей, но мне было несколько тоскливо. Тамара уехала в Ленинград, а я не мог ей написать, почему лежу в госпитале и куда готовлюсь. Стал приглядываться к ребятам. Одни, и таких оказалось немало, вскоре собрали свои чемоданчики и вернулись в части. Скрывая свои провалы на испытательных стендах и снарядах, они, прощаясь, говорили, что ракеты их не особенно интересуют, что дело это еще за горами, за морями и тому подобное.
— Бросайте и вы, ребята! Тут на центрифуге пять минут посидишь, и то внутренности наружу лезут, а каково там, в ракете! — бросил как-то один из неудачников.
Каково в ракете — никто из нас не знал, но на центрифуге, действительно, было не сладко. Посадят в кресло, закрепленное на длинном коромысле, обвяжут тело всякими датчиками и счетчиками и начинают раскручивать. Через несколько секунд чувствуешь, как на тебя наваливается адская тяжесть. Будто слон наступил на грудь и давит, давит всем своим слоновьим весом... Веки наливаются свинцом, пальцы делаются пудовыми, и даже вдох и выдох стоят неимоверных усилий, а врачи по радиотелефону требуют, чтобы ты им «популярно» объяснял, как себя чувствуешь и что при этом видишь и думаешь... А что тут будешь думать, когда центрифуга несется все быстрей и быстрей, а перегрузки достигают восьмикрат и более.
Так прошел месяц. В списке кандидатов в космонавты, чис-; ло которых неумолимо сокращалось каждый день, я по-прежнему видел свое имя. Это был самый лучший показатель того,, что к моему здоровью врачи пока не могут предъявить никаких претензий. Вскоре закончились все их процедуры и проверки, но меня по-прежнему называли этим малоприятным словом «больной»... Так я сидел без дела день, второй, третий. Наконец не выдержал. Кинулся к Евгению Алексеевичу.
— Почему держите?
— Знаешь, друг мой, медицинская комиссия — дело сложное.
— Я должен ехать домой. Если здоров — берите, если нет...
Евгений Алексеевич долго стоял на своем, но потом все
же смилостивился.
Когда мы пришли с ним в канцелярию, я увидел там грустного Олега Чижа — моего однополчанина. Мы летали с ним в одной эскадрилье, вместе проходили эту комиссию. Но его в самый последний момент забраковали только потому, что когда-то, в пятилетием возрасте, он болел воспалением легких. Парень здоровый, отличный и смелый летчик, и тем не менее какие-то «остаточные пятна» сказали свое «нет»...
— С Колькой Ширяевым уедем, — сказал Олег. — Его на центрифуге отсеяли...
Я ничего не рассказал Тамаре при встрече. Да если бы она и пыталась найти хоть какую-нибудь лазейку, чтобы склонить меня к отступлению, было уже поздно. Раз решенное я никогда не менял.
До этого у нас с Тамарой не раз были разговоры о летной профессии, о той опасности, которая подстерегала пилотов и на земле и в небе. Тем более, что в нашем полковом поселке жили несколько женщин, к которым летчики относились с сердечной заботой и суровой нежностью: их мужья когда-то не вернулись на аэродром... Да, в авиации может случиться всякое. И всякое неизвестное, новое страшило, конечно, Тамару. Разговоры о том, чтобы я не ехал в Москву, она начинала снова и снова. А ведь она-то думала совсем о другом — боялась, чтобы я не стал летчиком-испытателем, а тут...
И я взялся за трудное дело подготовки жены к моей новой работе. Стал потихоньку подкладывать ей те книжки, которые сам знал уже наизусть. По второму кругу мы перечитали Циолковского, «Туманность Андромеды». Я рассказывал ей, что ждет человека во Вселенной, какие открываются перед ним пути, и о том, какое это счастье — быть одним из первых «вселеннопроходцев». Тамара слушала меня, иногда соглашалась, но чаще я видел в ее глазах недоверие и тревогу. А я продолжал свое, хотя до конечной цели было так же далеко, как до Луны...
m
8 П- I £ ЗНАЮ, сколько кандидатов прошло через строгие медицинские барьеры: сто, двести, тысяча, но в нашем отряде будущих космонавтов нас собралось не много — несколько десятков человек.