Можно разглядеть, впрочем, что умирание чувства всегда начинается так: о н а становится неинтересна. Между вами больше нет зазора. Нет полюсов — ток останавливается. Вот, кажется, уяснено хоть что-то, пусть самое малое. Но нет же, куда там; тут-то и вопрос: а разве любовь создана всего лишь для интереса? Разве интересно, например, дышать воздухом?
Что такое? Почему? В какой момент все вывернулось наизнанку?
Никто не знает. Дом горит — никто не видит, а кто видит — тот молчит.
Тогда как на самом деле я отдала ему не частицу души. Если бы я и не хотела, он бы высосал ее из меня всю целиком. Но я отдала ему ее всю добровольно, не могла не отдать, ведь я его любила=была настроена без помех на его волну, и на волне этой слышались только: СОС! я несчастен. Несчастен. Роковое слово. Ты его полюбила свободно, ровно настолько, чтобы сойтись с ним, заключив вольный союз, а теперь жалость приневолит тебя полюбить гораздо глубже. Утонуть. Он утопит тебя в своем несчастье.
Пропади ты пропадом, несчастный человек. Чтобы тебя намочило. Чтобы у тебя язык отсох.
Прости, несчастный человек.
Но хотя бы — где самое начало смерти влечения? Да где же, как не в его осуществлении. Тут-то бы, при начале, его и — купировать. И предаваться счастливой беспредельности неосуществленного влечения.
Отсечь. Физическая близость с женщиной, сказал бы я, есть прежде всего тяжелая обязанность, принимать которую на себя не следует без крайней необходимости.
Несчастье, постигшее человека, свято. Удар судеб, глас Божий. Еще в юности оплакала я судьбу всех Мармеладовых мира, литературных и живых (будто литературные неживые; о ком же тогда плачешь?). И сейчас люблю бедных, а не богатых, хотя уже знаю — это предрассудок 19 века, богатые страдают не меньше бедных: Царство не-Божье так же внутри нас, всех, без различия имущественного состояния, как и его противоположность. Но я — всей своей нынешней ороговевшей душой — против тех несчастных-хроников, которым нужен сопереживающий, а сами они никому не сопереживают. Теперь, когда научилась их различать, я против тех несчастных, которые хотят лишь понижения дозы своего несчастья, не желая расстаться с ним, стать счастливым — ведь это значило бы отказаться от самого себя. Таким несчастным нужен только сопровождающий, дежурный по несчастью, а уж его они сделают из первой же, кто решит его спасать — и разрешит затянуть себя в паучьи сети.
Сейчас я уже достаточно знаю о профессиональных несчастных. Профессиональных нищих. А странно сказать, еще и в 30 с лишком казалось, что не надо обобщать, выборка, как сказал бы когдатошний руководитель моей темы, недостаточно репрезентативна, просто мне неудачно попался такой э т о т ... и еще один такой э т о т, все это единичные случаи, в следующий раз мне повезет. Не в том, что следующий он окажется не-несчастным — это-то я и тогда уже понимала: в России не-несчастным может быть или дурак, или подлец, или святой. Есть еще тип простого-интеллигентного-хорошего парня-до-шестидесяти-лет — инженера-туриста-альпиниста, завсегдатая Грушинского фестиваля; но такие не про меня. Никогда, даже после рюмки-другой в хорошей компании, не могла себя заставить петь вместе со всеми Визбора про Донбай. Или Донбасс? Донбасский вальс иль Донбайский? И не упомнишь. Чего-то во мне не хватает простого и задушевного, именно что не в душе, а за душой, — и так уж эта недостача со мной и пребудет. Down by Донбай. Now it’s time to say good bye. Вот тебе моя Lullaby.
Ведь, вступая в близость, совершаешь нечто чрезвычайное — и за это принимаешь на себя чрезвычайные обязательства. Я, свободный человек, принадлежащий всему человечеству как личность — и никому не принадлежащий как вещь, должен принадлежать ей одной!
Нет, следующий мой тоже окажется несчастным. Но мне непременно повезет в том, что он действительно будет нуждаться именно во м н е , в моей помощи, для того, чтобы со мною стать счастливым. Я верила, что и вправду рождена кого-то спасти. Смешно.
Посмеемся.
Любить=спасти=пересотворить.
Что знаю я об этом сегодня? То же, что и вчера: ничего. По-прежнему не знаю, правильное ли это чувство.
Не может не быть правильно, поскольку неизбывно. Инстинкты не лгут.
Не может быть правильно: по плодах их. А кончается плохо. Всегда.
Ей одной. Нонсенс. Но треклятой сексуальности не откажешь в содержательной нагрузке.
Раздеть любимое существо, затем раздвинуть его — собой. Обладать им=подчинить себе. Другого способа подчинить себе женщину, противополого человека, просто нет — только телесно обладаемый мною другой как-то подчиняется моей власти, любой другой другой, друг, сестра, мать — всегда свободен от нее, всегда суверенен, как бы ни любил меня, как бы ни был близок, и потому снова и снова мы прибегаем к одному-единственному доказательству своего высокого места в миропорядке.
И как только подчиним себе окончательно — удовлетворенное, насыщенное, пресыщенное, объевшееся желание умирает.
Так они говорят. Женщины. Такими эпитетами награждают мужскую жажду обладания. Потребитель-эксплуататор-сексист.
Но заблуждаются.
Всегда одно и то же. Он безошибочно знает: материнское в тебе — твоя ахиллесова пята. КПД использования им знания твоего слабого места — 150%. Твое же желание стать самой Пигмалионом, а его посадить (поставить) на место Галатеи, эта трансвестия никого еще не привела к цели, да к тому же и выявляает в тебе отнюдь не самое лестное.
По мере того, как пытаюсь спасти его, — все время натыкаюсь на противодействие (ведь он-то, опять же, хотел от меня совсем не того, он хотел только и г р ы в с п а с е н и е, игры в одни ворота, чтобы я, истово веруя, отдавала все свои силы на его спасение, а он брал бы их и использовал на свои энергетические и психологические нужды, сам оставаясь каким был). Противодействие человека, которого лишают привычного состояния комфорта (статичное и есть собственно комфортное, оставаться собой — это и есть самое комфортное для любого человека, сколь бы ни был он хронически несчастен; комфортно несчастен). И, напарываясь на его противодействие, но продолжая действовать (потому что вправду верю: ему это нужнее всего — ведь он же, подлый, мне ничего не говорит о своих истинных целях, он продолжает лицемерно играть в спасение не как в игру в спасение, а я верю... потому что он верит сам себе... а его странное поведение списываю на неадекватные реакции человека с истощенной нервной системой), — я взламываю линию его обороны, и вот, в самых лучших целях, — вот, уже я, не замечая в пылу сражения, насилую его волю, присваиваю его свободу, пытаюсь управлять им вопреки его естеству.
Незаметно меняемся местами. Теперь уже я, вовсе того не желая, высасываю из него кровь, пью его жизненные соки — раз он сопротивляется мне с силой человека, у которого отбирают жизнь, раз уж он тратит на это всю живую кровь, я должна признать: сколь бы цели мои ни были по видимости бескорыстны=противоположны вампирическим, — результат моих действий безусловно вампиричен.
Как они заблуждаются! Я вижу все совсем иначе. Жажда обнажить любимое существо, физически проникнуть в него, обладать им как предметом — те же сиптомы чисто мужского стремления к истине как к проанализированной, разъятой на составные в е щ и; то же самое стремление тянет разбирать готовые радиоприемники и собирать новые по схеме. Да, чувство истины как вещи из мира механики — ложно, но все же за ним — пусть искривленное в незапамятные времена — вечное стремление вглубь или ввысь. Материалистическое стремление к небу. Неуемное желание проверить, такова ли под платьем твоя возлюбленная, как положено всему их р о д у … И сначала — восхищенное удивление, робкое касание нагого — проверка: и вправду такова, смотри, и это есть, и это, ну надо же, из высшего мира — а все как у людей, как у тебя, хоть и по-другому... Да, сначала по видимости целомудренное восхищение, потом — спокойная констатация: как же еще? только так и может быть — и хорошо, и прекрасно; и наконец — привычное: “Ну да, дважды два — четыре; а дальше что?”. Этапы небольшого пути. Этапы честного служения лжи. Оказалось, мы открыли лишь то, что знали и так.
Да, стоит только вглядеться в происходящее, чтобы увидеть, нравится мне или нет: вампиризм в сильной степени присущ и мне. Глупо отрицать, вглядевшись, чуть-чуть освоившись с темнотой своей души, что мною в некоторой степени (скажем уж честно, в сильной степени) движет желание самоутверждения.
И, конечно, когда я пытаюсь заставить его отказаться от лишней рюмки, от нытья и вздорных ламентаций, демонстративно выхожу из комнаты, как только он заводит свою бесконечную песнь о непонимании и т. д., — я никогда не отделю в себе любовь к нему, исходящую строго из его пользы, любовь врача к пациенту (дурачок, я сама не хочу, чтобы так тяжело, все же повисает здесь, в семье, на мне, но что делать, если тебе может помочь только шоковая терапия!), — от желания поставить на своем (чтобы хоть раз все было по-моему, я тоже человек, с моим голосом тоже нужно хоть когда-то считаться).
Но мы служили лжи честно. И за это, за честность свою, — вознаграждены.
Обнаружение лжи как лжи, в самом умирании псевдоподвига — вот награда за доблестное служение ей.
Так обнаруживает себя, выглядывает из мутных вод и смотрит мне в глаза мое же лицо. Но я вижу, как из болотного зеркала неопределенности возникает рядом с моим лицом и ее , женское. Влюбленность никогда не умирает без вмешательства, без сопутствующей моей вине вины очередной ее.
В первую очередь это само ее отношение к тебе. Я испытал на себе воздействие только двух видов; исходя из своего житейского опыта, подозреваю, что третьего вида не существует вообще.
Первый — от начала до конца безоговорочное приятие меня. От меня ничего не требуют, как только чтобы я — был и позволял ей и только ей любить себя. Вроде бы чего и надо еще: тебя неизменно, преданно любят за то, что ты таков, как есть, ничего от тебя не требуя.
На самом же деле сталкиваешься с чем-то... С одной стороны, тебя просто боготворят, будто бы уж ты и только ты — свет в окошке; с другой же — относятся к тебе едва ли не как к любимой вещи, которая, чтобы ее любили, всегда должна быть всего-навсего под рукой. И только-то. Не они ли говорят без конца, что потребительство в любви, отношение к человеку как к вещи оскорбительно? А что сами? Все то же, выходит: источник любви ко мне — не во мне самом, а в ней, Душечке; в ней текут реки любви, всегда готовой — актуализоваться на любом встречном. Что прикажете думать этому первому попавшемуся из возможных встречных? долго ли он будет еще влюбленным, чувствуя себя случайным-до-гроба-любимым?
Самоутверждение? Что же, когда не самоутверждение. Гордыня? Еще какая гордыня. Но что делать? Важен результат. Не мытьем, так катаньем нужно заставить любимого сдвинуться; пока еще он любим — оставшейся энергией любви сдвинуть его с мертвой точки. Из любви же: завтра не выдержишь боли и гниения этой умирающей, агонизирующей любви, уйдешь, покинешь вахту, — кто ему поможет? Следующая баба, которая будет восхищаться им, пить с ним горько-сладкую, без конца “понимать” его, — и погубит окончательно, по своей глупой дурости?
Но имею ли право? Если не могу отделить в себе самой одно от другого, как сумею отделить в том насилии, которое чиню, насилие необходимое и разумное — от насилия, ломающего грифельный, твердый и хрупкий, стержень его личности? Он имеет взрослый опыт самостоянья, худо-бедно, а как-то прожил на своих ногах 30-40 лет до встречи со мной, не чувствует за мной права его учить, а за собой обязанности мне подчиняться. Это безусловное посягательство на суверенитет личности.
Второй вариант — тебя любят требовательно, по нарастающей, шаг за шагом захватывая все большую территорию. Хотят, чтобы ты “стал лучше”, и не отстанут, пока ты не изменишься — или не уйдешь. А поскольку измениться гораздо, неизмеримо, несопоставимо труднее, чем уйти (уйти — это одномоментный акт, для него требуется только, чтобы у тебя однажды достало пороху, а измениться — это только сказано, чтобы мягко постелить, в форме совершенного вида, по сути это всегда требует вида несовершенного, это на самом деле и з м е н я т ь с я, это все время, долго, неуютно, миг за мигом многие дни и месяцы отказываться от приросших к себе привычек, удовольствий, отношения к жизни, к женщине, к э т о й женщине, — то выбор предопределен.
Ты уходишь — еще раньше неосознанно подгоняя мысль о необходимости ухода, чтобы мысль, в свою очередь подгоняла чувство: заканчивай, кончай-ся! — так, отлюбив до конца, ты уходишь.
Посягательство на свободу пути, который он должен пройти сам. Я не знаю, как назвать ту силу, которая нас ведет — Бог, Абсолют, творящая Природа, Живой Космос... но меня никто не переубедит — нас нечто или некто ведет... даже когда уводит от собственного пути... я не знаю смысла происходящего, но знаю, что он — есть. И этого достаточно, чтобы уважать смысл пути другого и считаться с его свободой — даже когда она, кажется, разрушительна для него самого, все равно, он должен иметь право пройти свой путь.
Кто я такая, чтобы вставать на его пути? пути обнаружения им — пусть через саморазрушение — смысла-для-него? Что я знаю об этом?
Отвергнув чужую свободу — потеряю право на свою. Не хотелось бы.
Но надо же что-то делать! Нельзя же просто так смотреть, когда на твоих глазах пропадает любимый человек... И я вмешиваюсь. Внутрь свободы его отношений с... ну, пусть Природой Вещей — я ввожу толику несвободы его отношений со мной.
А нужно-то — не то и не другое. Нужно, чтобы от тебя не требовали — требовательно. Чтобы тебя принимали со всем темным, постыдным, недоделанным, что в тебе есть, — но принимали бы, а ясно видя, к о г о принимают. Чтобы ты чувствовал: тебя любят не как домашнего кота, а совершенно точно отдавая себе отчет, кто ты. Принимая твою безответственность, эгоизм и жестокосердие — потому, что, взвесив в своем сердце, тебя все же сочли достойным любви, потому что ты как целое оказался милее своих плохих и даже хороших частностей. Тебя полюбили=выдали бессрочно-срочный аванс под дело жизни, нестабильное дело многих лет жизни. Великого ожидания без гарантий; пенелопино дело. Эвристически-любовное отношение, когда тебя целиком приняли в большое сердце — с верой в то, что ты достоин такой любви, но если и окажещься недостоин, тебя не перестанут любить: потому что уже полюбили, любовь же — не перестанет.
Кто сказал, что я отнимаю у него именно т у свободу? Свобода отношений между ним и Природой Вещей и свобода отношений между ним и мной — вещи разные, только называемые одним словом. Очень может быть, первая не исключает, а включает в себя его человеческую несвободу — от другого, от маленького человеческого гвоздя в сапоге.
И кроме того, я лишаю его свободы — по любви, а любовь выше всего, даже свободы. Потому что если любовь — свободна, значит, свобода — предикат любви, не наоборот. Свобода для любви, не любовь для свободы.
Увы, ни разу не встретил подобного отношения к себе — и ни о чем в этом роде не слышал ни от одного знакомого (ведь то, что нужно мне, нужно всем, все ждут этого — и если бы кто-то дождался, я бы точно услышал). И то сказать — достоин ли я его? кто я такой, чтобы ожидать именно его? Сократ был не мне чета — а имел Ксантиппу на свою Сократову плешь. Что уж мне после этого?
Но ведь я только о том, почему умирает чувство, — не о том, хорошо это или плохо. Только о том, что вот если бы, дескать, то или то — тогда оно, глядишь, и не умирало бы. А так умирает.
Впрочем, это только сказано так: уйти. Одномоментный акт. Это редко. Чаще всего уход разбивается на многие долгие шаги. А то бывает еще латентный уход: внутри себя давно ушел за угол, а все еще как бы живешь с ней. Потому что они не всегда дают тебе повод или вынуждают уйти. Чаще — отдельными периодическими выкриками, захлестами; в промежутках все тихо. Даже если хотят изменить положение вещей, — до тех пор, пока они тебя любят, пока прикипели к тебе, они не хотят расставаться. Да и тебе от расставания как-то не по себе, муторно, двоится — хочется и колется. Но поскольку в сердце своем ты уже ушел, то при первой же серьезной (не умею несерьезно, я говорил?) возможности — разборчиво, по-своему ответственно — изменяешь.