— Но Мелик-шах пожаловал титул наместника тюрк-скому рабу Ануш-Тегижу не для того, чтобы в лице Самарканда видеть своего врага, — твердил свое визирь.
Эмир перебил:
— Ты воспеваешь Самарканд, забывая про то, как часто он увозит в хурджунах золото, которое по закону должно доставаться воинам Мерва. Гнев и презрение должны бушевать в тех, кто видит, как злодей подлого происхождения был возвышен, а теперь готовит измену.
— В послании Арслан-хана мы этого не услышали, — сказал, словно подбросив дров в огонь, султан.
— Величайший, это можно прочесть в действиях горожан. Меня удивляют визири. В народе говорят: рука руку моет…
— Ты хочешь сказать: обе руки обмывают мое лицо? — отозвался султан.
Визирь побледнел еще больше. Рука его нащупала кинжал. Сторонники эмира Кумача плотнее сгрудились около предводителя.
— Небо будет судьей, если искренность не руководит мною в эту тяжелую для государства минуту, — ответил визирь. Но и он, и все окружающие поняли, что поединок им проигран. И все-таки ал Фадл решил сопротивляться до конца. — Но разве не Арслан-хан тридцать лет подряд приезжает в Мерв на великое преклонение, щедро пополняя казну государства? Не он ли беззубой черепахой ползает перед троном, не зная, чем отблагодарить судьбу за назначение их рода на должность правителя Самарканда?
— А ты хотел, чтобы я возил подарки в Самарканд, мой славный визирь? — усмехнулся Санджар.
И эта улыбка напомнила визирю улыбку, которой сул-тан наградил борца-победителя в ту ночь на Мургабе. Ошарашенный визирь упал на колени.
— Слава нашему непобедимому! — крикнул эмир Кумач.
— Слава! — дружно выдохнули его соратники.
— Веди нас! — подхватил эмир Кумач. — На Самарканд!
— Веди! — подхватили прислужники, и десятки мечей заискрились над головой.
Санджар молча посмотрел на приближенных. Поднял руку. Воины успокоились, вложив мечи в ножны.
— Славные богатыри! Сегодня, благодаря небу, я узнал мысли и желания ваших отважных сердец.
— Слава тебе, опора ислама! — крикнул эмир Кумач.
— Слава! — подхватил Каймаз.
— Слава! — донеслось с ковров. Султан поднял руки к небу.
— Вижу вашу преданность. А теперь остудите разгоряченные груди соком виноградников Мерва, — султан высоко поднял резную чашу. И снова зазвенели медь и серебро, задымилось на деревянных блюдах мясо, сдобренное травами с гор богатой и далекой Армении.
Дважды выходил визирь из шатра, косясь в сторону Джейхуна. И оба раза видел, что переправа продолжалась. Из-за барханов прибывали и прибывали новые сотни и тысячи с тяжелыми бунчуками, украшенными конскими хвостами.
— Слава аллаху! — загадочно улыбался он. — Поход состоится.
— Мой господин, — предупредил визиря, высунувшийся из шатра горбун, — будьте осторожны. Эмиры, жаждущие наживы, замышляют против вас грязные дела…
— Иди и смотри за ними, не спуская глаз. Доноси обо всем быстро…
— Все это понятно, но рядом с нами воин в барсовой шкуре.
— Знаю. Я пошлю его к переправе.
— В шатре приготовлен панцырь. Прикройте грудь.
— Спасибо, жди меня…
«Ястреб всегда бьет фазанов по одному, — зло подумал визирь, — но он боится нападать на грачей, встречающих его всей стаей. Презренный Кумач — пастух, ты считаешь, что выбил меня из седла, подарив султану этого несчастного с лицом падшей продажной женщины?.. Но мало ведь пока кто знает, что ты задумал против султана. Клянусь, в нужную минуту я обоим объявлю мат. И палач наденет на твои ноги мешки с голодными крысами!.. А ты, презренный тупоумец, не видящий дальше винного бокала ничего, сломаешь шею под клич своих железноголовых. Иди на Самарканд! И если я проиграю сегодня, то твои силы иссякнут завтра. Грызи Самарканд! И помни, что в этой еде — яд… Кумач, любимый Кумач, мечтает о твоем, султан, троне. Да, я спорю, чтобы этим спором вызвать и подогреть поход на Самарканд, по пути к которому мой управляющий уже готовит торговые палатки. Награбленное потечет в мои подвалы. Ты не снял шкуру с барана, что висит на верблюде, но чует мое сердце, ты бросишь ее к ногам своих воинов. Я этого добьюсь, или не быть мне ал Фадлом.»— Визирь страстно поднял руки к небу.
Рядом заревел верблюд, подоспел обоз с танцовщицами. Под звуки барабанов, цимбал, чанга уже заволновались юные обнаженные тела. Аджап грациозно и выжидательно замерла в танце перед султаном. И как бы стараясь проверить настроение владыки, уколола хитрунья его сердце сладким рубай.
Глаза Санджара блеснули, руки с силой разломили айву, и горестная улыбка скользнула по лицу великого сельд-жукида, напоминая о Зейнаб. Подозвав визиря, Санджар что-то шепнул ему на ухо. Аджап заволновалась сильнее. После памятной ночи султан не тревожил ее, но в поход все же приказал собираться. Девушка умолкла, опускаясь на ковер.
Главный визирь вошел в шатер в сопровождении горбатого воина.
— Тигр душит лань, — сказал султан. — А лань рвет цветы и траву…Таков закон неба… Пей, луноподобный! — протянул он кубок Каймазу, насмешливо посмотрев на главного визиря, не скрывавшего зависти.
У входа на ковре распластался горбун. Санджар кивком указал на Аджап и добавил:
— Мой верный слуга, твое усердие давно заслуживает награды. И сегодня, по случаю начала нашего похода, я делаю тебе подарок. Возьми ее себе! — и палец, унизанный перстнями, указал на побледневшую Аджап. — Бери лучшую мою красавицу.
Санджар знал, что милость перед боем рождает у воинов большие надежды. В шатре поняли его настроение.
— Слава щедрому и непобедимому! — крикнул эмир Кумач.
— Слава!
Султан молчал. Он знал и третью тайну: эмир Кумач ненавидел Арслан-хана и со смертью его рассчитывал поставить управителем Самарканда своего старшего сына.
— О султан султанов, — снова упал к ногам эмир Кумач, поймав на себе взгляд повелителя. — Грязная нечисть подняла руку на нашу величайшую святость. Имя твое — султан Санджар, а это значит — пронизывающий копьем! Само имя должно устрашать врагов и карать неверных! Слон, познавший кровь высшего существа, должен быть умерщвлен. Ему надо немедленно вскрыть череп жезлом.
Не обращая внимания на этот лепет, Санджар вышел из шатра. От Джейхуна тянуло прохладным ветром. Слышались отдаленные крики уток и фазанов. На том берегу уже искрились тысячи костров. Но по-прежнему настороженно и глухо шумели камыши, рыдали испуганные чайки, и волны предательски похлопывали грязными ладонями обрывистые берега. Слуги из шатра вынесли ковры, разложили подушки. В костер подбросили сухого саксаула.
А Санджар долго еще смотрел в потемневшее небо с яркими звездами, и какая-то тревожная, притаенная мысль не давала покоя.
— Удивительное небо сегодня! — вздохнул он, ощупывая скрытую кольчугу.
— Оно будет еще краше, если пожары Самарканда достигнут его, — отозвался эмир Кумач.
— Ягмур! — позвал Санджар своего телохранителя. — Где воин?
— Он ждет вашего приказания, — отозвался Каймаз, не снимая с камышинки посиневшего пальца.
— Нет его!..
— Воина в барсовой шкуре нет, — отозвался визирь, — я отослал его на переправу. — И тут же визирь понял, что снова чем-то не угодил султану.
Тяжелыми, решительными шагами Санджар подошел к туше, и одним вдохом вогнал под шкуру барана столько воздуха, что она сразу же отделилась от мяса. Сильные руки вывернули тушу и бросили к ногам придворных скользкую шкуру…
О случившемся Ягмур узнал, вернувшись с переправы. Встревоженный событиями, он долго метался по берегу, расспрашивая про исчезнувшую Аджап. Вечером в кустах камыша он нашел тяжело избитого огуза. Около полуживого старца валялся топор. Несчастный рассказал, что воины, переправив сотника на тот берег, вернули ему лодку и стали помогать грузить скарб, но в это время налетел небольшой отряд и послышалась 'ругань.
— Именем султана!.. — Словно Дьявол кричал среди них горбун. — Будь я проклят до седьмого колена, если этот голос не вызвал во мне содрогания. Хватит того, что во имя славы султана погиб мой сын. О, будь проклят этот страшный налог кровью, который огузы платят своими воинами. — Рука схватила топор. Еще бы миг и горбун развалился на двое. Но тьма закрыла мои глаза и я очнулся в камышах. И все же хорошо помню — с горбуном была красивая девушка, дочь царского хранителя книг, который позволял читать мне книги великого Авиценны.
Черным покрывалом легло на лицо джигита большое горе.
— Будь стойким в беле, сын мой, знал я о несчастье, — сказал старик. — Не только твое сердце раздавил конь султана. Народный гнев накапливается в сердцах огузов. Послушай меня, джигит: ищи род славного богатура Чепни.
— Ты знаешь славного Чепни! — вспомнил Ягмур. — Этот человек не оставит в беде. Поеду к Чепни.
— Да пошлет тебе небо счастья и удач!
— Пусть и тебе даст небо силы, а топор поможет найти счастье и отомстить за опозоренную честь.
Становясь черным от злости, старик процедил сквозь зубы:
— Смерть султану Санджару!
Ягмур вздрогнул Оглянулся Вспомнился мастер Ай-так, дервиш абу-Муслим, Аджап, горбун… Вспомнились глаза султана, наполненные ужасом смерти… и рябое лицо его около убитого барса. И какое-то новое тягостное чувство стало овладевать им. Невольно рука потянулась к мечу. Но губы были крепко сжаты, молчали.
Вскочив в седло, Ягмур послал коня вплавь через реку, направляясь к стойбищу воинов Чепни.
ПОД ЧЕРНЫМ ЗНАМЕНЕМ
Стрела ранит тело, а слово — душу.
…А пока в шатре с позолоченным куполом делилась шкура неубитой лани, хорасанское войско жило своими законами и обычаями. Огромное, разноплеменное, оно, как проголодавшийся хищник, готово было поглотить любые города, народности, богатства… Еще Низам-аль-Мулком, атабек Мелик-шаха выработал особую систему дрессировки этого страшного зверя, съедавшего большую часть казны у государства. Мудрый правитель в те времена советовал Ме-лик-шаху не давать застаиваться армии на одном месте, советуя, как саранчу, гнать ее на новые нивы.
И сейчас, видя перед собой лакомый кусочек, этот прожорливый хищник мурлыкал, облизываясь и предвкушая жирную добычу, лучшая часть которой должна достаться военачальникам.
Огузы, как родственники султана, в армии занимали особое положение, — хотя у придворной знати к ним были свои скрытые отношения. Еще Мелик-шах хотел степных братьев приобщить к иранской культуре. С этой целью на службу во дворец была взята именитая молодежь. 15 тысяч отборных огузских воинов составляли лучшую часть войска. Они принимали участие во всех походах султана. Закаленные кочевники были храбрыми и ловкими воинами. Зная гордый характер степняков, мало кто из приближенных к трону пытался вставать на их пути. Свободные огузы за каждое оскорбление платили ударами меча. Арабские и персидские военачальники старались стороной обходить родственников султана — его испытанную гвардию.
В лагере под Самаркандом огузы разбили стоянку отдельно от других тысячей. Узкая ложбина, заполненная горячими степняками, пылала таким количеством костров, что их можно было сравнить с количеством звезд на небе. Но хотя костры и были одинаковы по размеру, законы около каждого из них — свои.
Ярче других пылал костер Онгона. Вчера, когда солнце поднялось на высоту копья, хан со своими гулямами выезжал в степь. Им встретился небольшой отряд каракитаев. Воины славно порубились. В лагерь привезли полный мешок голов, и сегодня, в честь успешной битвы, хан Онгон решил устроить пир. Слуги разбили запасные шатры, расстелили дорогие ковры. Воины и стража принесли меха с вином, расставили серебряную и деревянную посуду, а чтобы доносчики не мешали гулять, Онгон послал к султанскому шатру гонца, чтобы предупредить визиря: огузы хотят перед завтрашним наступлением на Самарканд принести жертву небу.
В стороне от ковров в землю было врыто черное знамя. Около его древка темнела черная кошма.
Онгон зло перебирал волосы бороды.
— Где же он? — рычал он на охрану.
— Собаку силой на охоту не погонишь! — ответил сотник.
— Можно… силой. Мы же пришли под знамя султана, чтобы заплатить налог кровью. А почему это не касается Чепни? Разве его род не младше моего? Он должен подчиняться мне, Онгону!
— Мой господин, но Чепни уехал на охоту, и до заката солнца его никто не увидит.
— Возьми десятка три воинов. Обшарьте всю степь и не возвращайтесь без этого обрезка. Если не выполните приказ, то в кожаный мешок я сложу ваши головы! — Онгон прищурил маленькие глаза на жирном лице. — Я хочу веселиться. Пусть к победе моего меча прибавится и победа над презренным родом! — Онгон отпил из позолоченной чаши вина и шелковым платком вытер губы. — Я выполню завет своего деда. Я задушу этого негодяя собственными руками и заставлю род Чепни глотать пыль из-под копыт моего коня. Идите! И помните: тесная обувь достается хромому!..
Пир был в самом разгаре, когда из темноты к костру подъехал статный всадник. На его голове сверкал высокий, украшенный павлиньими перьями шлем. Грудь прикрывал панцирь, притянутый сыромятными ремнями. На боку — широкий меч. Огненный жеребец косил бешеным глазом, танцуя на песке.
— Слава великим огузам! — крикнул джигит, поднимая для приветствия правую руку.
— Слава! — охотно ответили сидевшие у костра.
— Иди к нам!..
— Сюда! У нас баран жирнее, — закричали воины, приглашая всадника к трапезе.
Сзади подъехало еще несколько молодых воинов. Почти у каждого виднелась убитая дичь. Воины спрыгнули с лошадей, подхватывая наполненные чаши.
— Больших вам побед, храбрые огузы!
В свете костров взметнулись кубки.
— Слава отважному Джавалдуру!
— Пусть сто лет его твердая рука будет крепка в бою, так же, как остер и крепок его ум в спорах.
Зазвенело оружие, зашуршали шелковые одежды.
И только Онгон не поднял кубка. Он ласково улыбался, а душа его клокотала. Рука потянулась к чаше с вином, но хотелось обнажить кинжал. Деды и прадеды Онгона были знатнее и богаче рода Джавалдура. Их стада баранов и ло-шадей никто и никогда не мог сосчитать. Но редко на пирах их род встречался с такими почестями. Онгон ненавидел Джавалдура и Чепни за их смелость, находчивость и отвагу. За почет и уважение к ним воинов. Но все это до поры… сегодня он покажет этим презренным нищим! Онгон посмотрел на черное знамя, которое тяжелой тучей нависло над кострами и колыхалось от ветра.
Разгоряченный вином и охотой, веселый Чепни уселся у костра, и лихо ударил по шелковым струнам чанга. Его голос был далеко слышен в широкой степи, и звонкая песня понеслась туда, где высились зубчатые стены Самарканда.
Лицо Онгона исказилось злобой В песне он слышал новые оскорбления. Ему казалось, что Чепни напоминает о том, что он — предок знатного рода всегда остается в тени.
— Клянусь острием моего меча, что мы вспомним о славных воинах старинного предания в битве, которая начнется завтра! И я хочу еще раз вашу кровь взволновать нашей, степной песней! — крикнул огузам Чепни.
— Сколько заплатишь, столько и бараньих потрохов съешь, — тихо сказал Онгон.