Остаток детства доживал он у сердечных людей, работая подпаском. Нанятый с чужой стороны пастух, как водилось из лета в лето, вместе с Васей ночевал и кормился по очереди в каждой избе. С приходом новой зимы он покидал село, для Васи же пастбищный сезон будто бы не кончался: в школу он уходил из одной избы, а ночевать приходил в соседнюю — так шло по круговой, пока не заночует во всех ста двадцати дворах Горицы. В каждом доме о нем говорили: «Курицы не обидит», любили и жалели, как своего, а Вася по причине большой застенчивости часто недоедал, уроки учил, чтоб не мешать хозяевам, где-нибудь в уголке, ссутулив узкую спинку.
В шестнадцать лет Васе всем миром справили костюм, шапку, новое пальто, две пары ботинок и проводили в город выучиться какому-нибудь ремеслу. Все полагали, что бойкая городская жизнь и общежитие сделают его, как и всякого подростка, проворным да сметливым, но Вася не менялся. В первые дни новой своей жизни просыпался он по пастушеской привычке — затемно. Опасаясь грубого окрика пастуха, он расторопно протирал глаза и нашаривал брюки. Случалось, что, уже одевшись, Вася вспоминал, что коров-то гнать ему не надо, и, несказанно радуясь, валился в постель одетым и не вставал уже до общей побудки.
Временно Вася прикреплен к отделу главного механика, который зовется здесь ОГЭМ. Приближаясь к мастерским, Вася еще издали старается увидеть Константиныча и по его походке угадать, сердитый сегодня бригадир или не сердитый. Если Константиныч сердитый, то носится он стремительно и слегка пригибается; в добром настрое души бригадир ходит тише.
В этот раз, увидев Константиныча, Вася невольно поискал глазами затишку, где можно было бы укрыться и переждать, чтоб не попасться бригадиру под горячую руку: тот почти бежал… И, будто бы прочитав Васины мысли, Констаптиныч обернулся и крикнул:
— Королев, что идешь как спутанный?
— Да я… я же не опоздал ведь, Иван Константпныч.
— Не опоздал… Ты своей снулой походочкой тоску нагоняешь. Поищи в кладовке ключ семнадцать на девятнадцать!
Опять придирается с самого утра, аж работа на ум не идет. Да и какая это работа: делаешь что попало! Васе хотелось выучиться на электросварщика, он и выбрал-то не завод, а стройку потому лишь, что здесь обещали открыть через неделю курсы сварщиков, но вот уже и третий месяц на исходе, а главный инженер все волынит, и Вася из-за этого числится разнорабочим, то есть делает что придется. Вчера с места на место перетаскивал радиаторы отопления, позавчера грузил раствор. Разве это жизнь?
Думая свою несладкую думу, Вася копошился в железках. Громко стуча коваными ботинками, забежал Константиныч.
— Королев, ты чего здесь пришúпился?
— А ключ ищу.
— Нашелся ключ. Ступай к Рыжову. Да поскорей, поскорее!
«Вот и опять новое место… И за что он на меня взъелся?»
Однажды, после очередной взбучки от Константиныча, Васе было особенно тоскливо, и он поехал в кино. Картина, однако, оказалась не комедией, и Вася убил время попусту, не развеселился. С досады он пошел погулять по городу, еще мало знакомому. Не удаляясь из многолюдного центра, Вася переходил из улицы в улицу, дивился затейливой игре неоновых огней на стенах магазинов, кинотеатров и главпочты. В одном пустынном, тихом переулке Вася услышал скрипку. Мелодия неслась со второго этажа невысокого дома — из комнаты с открытым настежь окном, под которым стояли молодые вязки. Вася привалился к одному из них спиной, стал слушать скрипку, и под ее негромкий голосок вспомнилось ему самое хорошее из его жизни. Это самое хорошее случалось у него всегда в поле, на раздолье ветра и трав, и всегда по утрам, когда было еще не жарко, и коровы еще не пугались слепней. Можно было сесть в траву, а еще лучше опрокинуться навзничь, найти в небесной сини глазами жаворонка и замереть, вслушиваясь. Этот бесхитростный голосок с неба… он не переставал удивлять Васю всегда одним и тем же: откуда у такой крохотной, со спичечную коробку птахи… откуда у нее эти хватающие за душу трели? И отчего они так отчетливо слышны с такой большой высоты и с такой дальности? Тайна, чистая тайна этот жаворонок! Да и только ли жаворонок тайна? Сколько ни ходи полем — даже одним и тем же, сколько не мерь его взад-вперед шагами, всегда тут тебя что-нибудь да обрадует. Сверчки и чибисы, перепела и суслики на сурчинах, шумят травы, шумят хлеба. А возьми хотя бы ковыль… Склонись к нему пониже, притихни, и тебе запоет несчетное множество струн — то отрывисто и протяжно, то нежно и грустно.
Когда Вася вернулся к тому, где он есть, свет в окне был уже погашен. Закрытой была и рама. Вася решил этот дом запомнить — на всякий случай. На стене тускло отсвечивало стекло — это оказалась вывеска: «Музыкальная семилетняя школа».
На другой день после работы Вася не терял времени понапрасну, а сразу же отправился к музыкальной школе. В этот раз окна были открыты все подряд, и из каждого слышались голоса или музыка. Где-то вверху — казалось, на самом чердаке — ахали баяны. «Ра-ра-ри-ра-ра» — подсказывал кому-то красивый женский голос, а потом это не очень умело повторяло пианино; в соседнем окне звенели детские голоса. И во всей этой неразберихе затерялся, то угасая совсем, то едва-едва прорываясь, неуверенный голосок скрипки.
Вася замер под дальним от калитки вязком — все ждал, все надеялся, что скрипка, как и вчера, заиграет в одиночку, но свет во всех окнах погас почти в одно время, и музыканты разошлись по домам.
С этого вечера Вася зачастил к музыкальной школе. Делая вид, будто бы читает газету, он зорко и жадно наблюдал. Удивляло его одно: как это дети заходят во двор школы без робости? Идут и даже балуются на ходу — будто бы здесь обучают арифметике и прочим сухим наукам, но только никак не музыке…
До чего же хотелось Васе зайти однажды вместе со всеми в класс, положить на плечо скрипку, зажмуриться и заиграть тоже. Вася не раз заходил в магазин «Мелодия» и знал уже о скрипках все: сколько рублей они стоят, как их держать во время игры и что такое смычок.
Играть! Выучиться играть, чего бы это ни стоило! А потом во Дворце культуры «Строитель», на каком-нибудь торжестве, выступить бы со сцены… Что-то скажет тогда придира Константиныч? А Танька Плахова, самая проказливая из маляров, которая все подмигивает ему за обедом да тем и смущает?..
И, отправляясь к месту своего стояния под вязками, Вася думал каждый раз: «Сегодня зайду и уговорю, чтобы выучили б играть и меня». Но войти в школу он никак не решался.
Однажды Вася нес мешок с цементом с третьего этажа на второй, споткнулся о деревянный брус и, падая, уронил мешок. Тот лопнул и полетел в лестничный пролет. На Васину беду, внизу оказался Константиныч… Он, конечно, посыпал всякими бранными словами…
Тогда-то Вася и решился.
Подъезд музыкальной школы открыт был настежь. В коридоре — ни души, и только одна душа — музыка. Она была всюду: проникала из трещин паркета, вырывалась из-за каждой двери, летела с верхнего этажа и даже откуда-то из глубины, из подвала.
Увидев дверь «Канцелярия», Вася вкрадчиво постучался. А дверь будто бы только и ждала его прикосновения — беззвучно провалилась в глубину, и Вася очутился в просторной комнате, перед женщинами, которые сидели за столом и о чем-то спорили, но при появлении Васи все до одной умолкли. Вася кашлянул и, взглянув на самую серьезную, по его понятию, женщину, сказал ей то, что собирался сказать так много дней:
— Мне бы… научите, пожалуйста, меня играть на скрипке.
Смутившись своей смелости, он потупил глаза и тут только увидел, что на его гимнастерке не хватает двух пуговиц, а головки сапог все в цементе — пришел сюда прямо со стройки, не переодеваясь. «И лицо у меня, должно быть, не чистое», — спохватился Вася и снова оглядел женщин. Они были все нарядны, с накрашенными губами, и Вася застыдился своего вида еще больше. Но это не остановило его повторить свою просьбу:
— Научите…
— На скрипке? Ничего не получится. Вы опоздали, — ответила та самая женщина, на которую Вася надеялся.
— Мне нужно, очень…
— Поздно, дружок. Лет десять назад надо было бы об этом позаботиться. На скрипке учатся с шести-семи лет.
Васе хотелось возразить, что он, может, тоже попытался бы в семь лет, да ведь в его Горице не только музыкальной школы — там и скрипки-то ни у кого сроду не было. Но вместо всего этого он сказал:
— Да вы не бойтесь, я прилежный.
— Гм… это вы у нас под окнами вечерами дежурите? — спросила его женщина, и Васе пришлось сознаться, что верно, он бывает здесь. Иногда…
— Как жаль! Но поздно, молодой человек, очень поздно. Помочь, как говорится, ничем не могу.
И Вася вынужден был уйти ни с чем. В коридоре он задержался возле расписания, узнал, что канцелярия открыта допоздна, и потому на следующий день уже не торопился. Сходил в душевую, выгладил брюки, надел чистую курточку. Он хотел было забежать еще и в парикмахерскую, да там оказалась длинная очередь.
В этот раз Вася чувствовал себя куда увереннее: ночью он долго думал и теперь знал, что надо сказать старшей в канцелярии женщине. И когда она заладила было свое привычное «поздно», Вася, в душе торжествуя, сказал:
— Ломоносов во-он когда пошел в первый класс. А всех догнал. И перегнал даже!
— Ну, Ломоносов все-таки Ломоносов!
Довод был невеским, и Вася осмелел:
— А я Королев. Может, потом тоже говорить будут: «Ну, Королев все-таки Королев!» Может ведь так быть, правда?
Женщина улыбнулась и посмотрела на Васю с интересом.
— Послушай, Королев, а ты ведь, наверное, и завтра к нам придешь?
— А как же! — просто сказал Вася. Он очень обрадовался, что его назвали на «ты» и по фамилии — это уже кое-что значило!
— Так-так-так, — задумчиво глядя на Васю, женщина постукивала карандашом. — Так и быть: завтра я покажу тебя Ивану Юрьевичу.
Иван Юрьевич, невысокий человек лет сорока, оказался очень горячим, колючим. Окинув Васю еле уловимым взглядом, он прямо-таки набросился с обидными словами на женщину:
— Знаю, наперед знаю, о чем говорить будете: школа, мол, на хозрасчете, больше учащихся — больше дохода и все такое… Но ведь это же скри-ипка!
— Да погодите вы, погодите, — говорила женщина очень спокойно, увлекая Ивана Юрьевича за собой.
Из-за двери, куда они ушли, доносился напористый их говор, но толстая обшивка скрадывала громкость, и разобрать, о чем они там спорят, было решительно невозможно. Наконец дверь резко открылась, Иван Юрьевпч, идущий первым, весь пылал. Бросив на Васю очень злой взгляд, он процедил: «Так идем же, идем, что ли!»
Пришли в тесную комнатку об одном окне. На подоконнике, свесив ноги, сидел парнишка лет тринадцати. При виде учителя он соскочил с подоконника и расторопно взял свою скрипку, что лежала на старом обшарпанном пианино.
— Готов, Олег? Поехали! — голосом Константиныча скомандовал Иван Юрьевич и сел за пианино.
Вася остался стоять у стены.
Парнишка расставил ноги пошире, набрал полную грудь воздуха и тронул смычком струны, но Иван Юрьевич сразу же оборвал его ударом ладони по крышке: внутри пианино застонало, завыло, словно бы там что-то надорвалось. Парнишка бросил играть и посмотрел на учителя. Спокойно так посмотрел…
— Не вози смычком! Что это тебе, под носом рукавом возить? Вот, во-от, так лучше!
Звук затянулся надолго, и Иван Юрьевич весь подался вперед.
— Во-во-во! Держи, держи-и… Куда полез? В яму падаешь! — и опять ладонью по крышке. — Правая рука — деревяшка. Ты меня понял, Олег? Без головы играешь… Пускай голова подсказывает пальцам, ты меня понял?
Олег играл, а Иван Юрьевич и руками размахивал, и вскакивал, и садился, и бил об пол каблуком.
— Текстом увлекаешься… Думай вперед. Ищи, ищи… Радости мало, панихида!
«Это он нарочно так громко кричит, нарочно… острастку на меня нагоняет», — подумал Вася.
— Сколько бьюсь с тобой, Олег, а толку? Лень, лень-матушка… Валяй домой.
Он и после ухода Олега все кипел: «Кретины! Не живется как всем. Бегал бы себе, пинал бы мяч!»
А в комнату между тем вошел бледный худенький мальчик лет шести. Задумчиво глядя в окно, он достал из футляра малюсенькую, словно бы игрушечную скрипочку, а из кармана брюк — красную плюшевую подушечку.
— Саша, ты научился привязывать подушку? — спросил учитель.
— Нет еще, — признался малыш и покраснел.
— Эх ты, герой героич! А концерт слушал?
— Слушал.
— Ну и как концерт?
— Хороший…
— Ответ достойный профессионала! А что мы на сегодня подготовили?
— «Сурок».
— Это уже дело! Ну что ж, и «Сурок» сыграем, и пьеску, а покамест давай погоняем гаммы.
Зажмурив глаза, мальчик медленно водил смычком по струнам, и скрипочка жужжала негромко и сытно — как пчела над большим цветком. Иван Юрьевич тоже закрыл глаза, закивал в такт, заулыбался, и мягкая его улыбка долго не сходила с лица. Но когда он проводил мальчика и с глазу на глаз остался с Васей, лицо его опять сделалось постным и недовольным, каким было оно все время, когда упражнялся Олег.
— Что будем делать, брат Королев?
— Учиться. А скрипку надо купить свою?
— Погоди со скрипкой… Иди-ка сюда, повторяй за мной, — и легонько утопил клавишу. Вася напел голосом. Учитель нажимал еще и еще, а Вася повторял за ним голосом.
— Слух превосходный. К сожалению… А ну-ка постучи как я, — учитель выбивал карандашом то медленные и простенькие, то стремительные и замысловатые комбинации, а Вася повторял за ним легко и ни разу не сбился.
— Да, брат, да-а! — а сам смотрел на Васю с прищуром. — И все-таки скрипку покупать не спеши. Пока мы сделаем вот что, — Иван Юрьевич вырвал из блокнота лист и начал быстро писать. — Зайдешь в библиотеку и для начала прочитаешь вот это. А потом увидим, что к чему.
Книжек дали семь штук, и все такие толстые, что они еле поместились под мышками.
«И куда их столько? Для чего? Когда их прочитаешь», — думал Вася потерянно.
А с очередной получки он купил самую дешевую — немую скрипочку. Столь непривычного своего приобретения Вася стыдился ужасно и прятал скрипочку подальше от чужих глаз — под простыню и подушку, но когда оставался в комнате один, вынимал ее из футляра и поглаживал ладонью плавную прохладную спинку и круто изогнутые бока. Трогать струны он пока еще не решался.
Среди книг одна оказалась такой, после которой все другие пришлось отложить. Эта книга была о скрипаче Паганини. Вот уже более сотни лет, утверждал писатель этой книги, мир не знает скрипача равного итальянцу Никколо Паганини.
Вася недоумевал, не верил. Этого никак не может быть, твердил он себе, ведь все на свете меняется и улучшается. Выше ставят теперь дома. Химия изменила мануфактуру, а вместе с этим и всю одежду. Вместо керосиновой лампы давно повсюду электричество, да и само электричество вон какое разное: есть лампочки-груши — и большие и с наперсток, есть лампочки вытянутые, в виде свечек, и есть даже сплюснутые, как грибы. А чего стоит дневной свет — эти морозно-белые палки!.. И вот если все на свете так решительно меняется и улучшается, то почему бы отставать от жизни скрипачам? Они ведь, наверное, стараются тоже — кому охота плестись позади? Да и от людей было бы совестно играть слабее, чем сотню лет назад играли.
Нет, тут писатель что-то напутал, тут он наверняка дал маху. Не может того быть, чтоб не было сейчас скрипача сильнее Паганини.
Снова и снова перечитывал Вася те места и страницы в книге, которым так не доверял, а однажды об этом же заговорил с учителем, и Иван Юрьевич с обычной своей категоричностью подтвердил: да, сильнее Паганини скрипача не было и пока что на мировом небосклоне не видно. «На мировом небосклоне…» Так и сказал.
«Не видно? Нет? Ну что ж… Будет скрипач покрепче самого Паганини!» — сказал себе Вася и стал с того дня упражняться на скрипке прямо-таки неистово. Учитель задавал ему на дом разучить пьеску, а Вася сам, по своей охоте, разучивал еще три, а то и все четыре. Играл он каждую свободную минуту и везде — у себя в комнате, на лестничной клетке, не раз приходилось подыматься и на чердак. Пастушья привычка вставать чем свет оказалась теперь как никогда кстати: до выхода на работу Вася успевал наиграться так, что в голове стоял гуд. Над ним смеялись: «Зуди, зуди — на старости лет кусок хлеба», ему придумали обидное прозвище — Скрипун. Вася переживал, обижался до слез, однако от своего не отступал. И тогда комендант общежития положил однажды перед ним дверной ключ: «Играй в красном уголке, все одно туда никто не заглядывает».