— Наладится, товарищ главврач, наладится…
Надя обошла мастерские, гараж, жилые помещения, столовую. Некоторым рабочим она велела приходить на осмотр каждый день, а кое-кого, освободив от работы, отослала в Иртыш:
— Весной нам нужны здоровые и сильные люди… Поправляйтесь, пока есть время.
В одном из уголков вагона-больницы Надя устроила небольшую библиотеку. Если одним она давала лекарства или делала уколы, то другие получали интересную книгу.
Вернувшись с работы, она убирала комнаты, готовила обед. Байтенов приходил домой поздно, но его всегда ждали. Порой Джамал клонило ко сну, и Надя уговаривала её лечь спать, но Джамал обязательно должна была пожелать отцу доброй ночи.
Однажды Байтенов вернулся раньше обычного, Надя гладила бельё, Джамал убежала к уста Мейраму. Байтенов посмотрел на усталое лицо жены, на её покрасневшие от стирки руки.
— Надя, дорогая, если так будет продолжаться, ты свалишься с ног. И лечить тебя некому: ты у нас единственный доктор.
Надя усмехнулась.
— Знаешь, Байжен, на днях был интересный фельетон в газете. Не удивляйся, пожалуйста. Там говорилось о жене, которая хорошо выполняла все свои общественные дела, а дома жила, словно в гостях. Пришла домой — легла спать. Проснулась — отправилась на работу. И всё твердила мужу о том, что у неё высшее образование, ответственная должность и много нагрузок. В конце концов муж рассердился. «Кто-то из нас двоих, — говорит, — должен стать женщиной и заботиться о доме, иначе семья развалится».
Едва Надя кончила рассказ, как в комнату ворвалась запыхавшаяся от бега Джамал:
— Папа, ты давно?
— Нет, доченька, только что пришёл.
— А почему не позвал? — Она повисла у него на шее.
Надя отставила утюг.
— Давайте ужинать. Джамал, накрывай на стол, а я разогрею еду.
Едва успели поесть, как в комнату ввалился Захаров. Он был слегка пьян и чем-то взвинчен.
— У меня радость, Байжен! Профессору понравилась глава из моей диссертации!
— Поздравляю.
— Придётся поднажать. Профессор требует… Впрочем, что он требует?! Всего-то лишь новых данных! Вот после пахоты и пошлю ему новую главу. А после уборки — ещё! У меня всё в принципе определено, надо только цифры подставить!
— Новый метод в науке. Почти реактивная скорость, — насмешливо заметил Байтенов.
— Ничего. Главное — заработать кандидатскую степень. Пойдём, Байжен, погуляем…
— Нет, спасибо. Я хочу побыть со своими.
Только тут Захаров заметил сердитые взгляды жены и дочери Байтенова.
— Ах, простите… Я, так сказать, нарушил семейный уют. Виноват, исчезаю…
Когда Джамал заснула, Надя сказала:
— Очень мне не нравится этот твой друг.
— Какой он мне друг?!
— Приходит, шумит, ни с чем не считается… Джамал и то спрашивает, почему он всегда кричит и от него пахнет водкой. Держись ты от него подальше.
— Я и так от него далёк. Но ведь не выгонишь, когда он приходит.
— Если надо, то и выгнать не грех.
Инженер лгал: профессор вовсе не был доволен диссертацией. Захаров, по его мнению, лишь повторял известные вещи, иллюстрируя их данными о строительстве нового совхоза. Профессор предостерегал: если и дальше идти таким путём, то получится не диссертация, а статистический очерк. Цифры надо анализировать, а не подгонять под заранее намеченную схему.
Но главный инженер до этого столько говорил всем о своей научной работе, что ему было страшно признаться в неудаче. Он надеялся «отыграться» в последующих главах; надо было только придумать, как бы перехитрить профессора.
Байтенов много ездил. Большую часть времени он проводил в степи, где размечал участки под пахоту. К нему стал всё чаще присоединяться Захаров — надо ж и ему показываться на людях. Он производил расчёты примерного количества машин, которые потребуются, чтобы поднять целину. Вернувшись из одной такой поездки, Байтенов и Захаров пошли к Соловьёву. В вагончике директора сидел уста Мейрам. Было тепло и тихо. На столе стоял большой чайник с кипятком.
— Раздевайтесь, — сказал Соловьёв, — грейтесь. Мы тут как раз о распределении участков говорим. По тракторным бригадам.
Он расставил стаканы, налил чаю и, усмехнувшись, сказал:
— Завидую Байтенову: у него вся семья уже в сборе. А я, признаться, истосковался в одиночестве. А вы как, Иван Михайлович?
Захаров иронически усмехнулся:
— Сейчас столько работы, Игнат Фёдорович, что не до жены. Вернёшься вот так из степи — ноги гудят, голова трещит, тут не до семейных радостей. Да и смотрю я на всё это несколько иначе, чем вы.
— Как же, если не секрет?
— Я пришёл к выводу, что холостяцкая жизнь — настоящее блаженство. Жена мешает работать, во всё вмешивается, контролирует: куда пошёл, зачем пошёл, откуда вернулся, почему поздно, почему рано… Одни неудобства!
— Ого! — Соловьёв вскинул брови. — Вы, я вижу, изрядный шутник!
— Он всегда шутит, — хмуро заметил Байтенов, — даже когда работает и то шутит.
— Так жить легче, — отпарировал Захаров.
— Вы думаете, — спросил Соловьёв, — что женщины не способны помогать нам?
— Их помощь обходится слишком дорого. За бытовые удобства, которые предоставляет нам жена, мы должны жертвовать свободой. Сомнительная выгода!
Байтенов пожал плечами, Соловьёв заинтересованно слушал, уста Мейрам молчаливо поглаживал бороду.
Захаров продолжал:
— У нас, научных работников, должна быть свежая голова. Все бабьи придирки только мешают достигнуть цели.
— Какой цели? — быстро спросил Соловьёв.
Захаров пожевал губами, как бы подыскивая нужное слово.
— У меня цель одна — помочь нашей науке, нашей стране. Наверное, вы помните Гулливера. Свифт говорил, что люди, сумевшие вырастить два колоса там, где раньше вырастал лишь один, достойны благодарности всего человечества.
— Понятно. Значит, вас интересует больше всего благодарность человечества? — насмешливо спросил Байтенов.
— Отчасти. Но только отчасти.
Соловьёв, переглянувшись с Байтеновым, спросил:
— А вы помните, что к этим словам англичанина Свифта добавил русский Тимирязев?
Захаров наморщил лоб и потёр его пальцами, словно он хорошо знал, о чём идёт речь, но никак не мог вспомнить самих слов. Соловьёв пришёл на помощь:
— Тимирязев сказал, что это не только агрономический, но и политический вопрос. И он, знаете, глубоко прав: и капиталисты думают о двух колосьях, и мы боремся за это. Но они заботятся о наживе, а мы — о народе и потому поднимаем целину!
Захаров пожал плечами:
— Целина может выручить сначала, а потом истощиться. Разве так не бывало?
— Люди раньше были неграмотными, — вступил Байтенов. — А у нас не только техника, но и наука — агрономия!
Захаров покровительственно усмехнулся:
— Агрономическая наука?! Да возьмите хотя бы вопрос о том, как оборачивать пласты земли. Куда отбросить сухой, дерновый, целинный пласт? Ведь он же мешает севу! Одни говорят так, другие — этак! Вот вам и наука!
Соловьёв слушал Захарова с возрастающим недоумением.
Неожиданно в разговор вступил уста Мейрам:
— Вот вы, товарищ главный инженер, научный труд пишете. О чём же вы там говорите? О технике?
— Конечно. И работа моя имеет прежде всего практический смысл: рациональное использование техники на целине.
— Понятно. Очень хорошо. А только ведь вы ещё не всё знаете. Мы ещё не пахали, не сеяли. До уборки тоже далеко. Выводы ещё неизвестны. Может, окажется, что не агрономы отстают, а техники.
— Ну, это смешное предположение! Вы правы только в одном: мне ещё надо собрать много различных данных.
Уста Мейрам вздохнул:
— Боюсь, Иван Михайлович, что это работники совхоза будут собирать данные, а не вы… Вы не сердитесь, но вот несколько лет назад в «Жане тур-мыс» приехал один учёный, казах. Приехал, переоделся и пошёл на ферму. День и ночь проводил рядом с доярками и чабанами. Вместе с ними ел, пил, работал. По ночам писал при свете лампы. Мы его спрашивали: «Товарищ учёный, зачем писать свой труд здесь, на ферме? У нас ведь бывали тут и журналисты и учёные. Расспросят, конечно, как и что, запишут в блокнот и уедут. А потом у себя дома сочиняют». Так этот человек ответил так: «Я должен всё сам попробовать, своими руками пощупать, своими глазами увидеть. А потом уже и домой можно ехать». Теперь, знаете ли, по его книге на всех фермах учатся.
Захаров усмехнулся:
— Что ж, уста Мейрам, я понял ваш намёк. Но всё дело в том, что техника, машины — это не то, что пастухи и доярки. Мне незачем бежать за трактором и смотреть, как он пашет. Я это н так знаю. Мне для размышления нужны цифры и факты. Выработка, экономия горючего и всё в этом роде — вот что является моим фундаментом!
— Эх, Иван Михайлович, не сводку ждать надо, чтобы полезный вывод сделать, а самому подумать, вперёд заглянуть. Вот надо нам оборудовать ремонтную летучку, чтобы мелкие поломки исправлять на поле.
— У нас есть мастерская, зачем усложнять дело? — удивился Захаров.
— Расстояния у нас большие. За каждой мелочью ехать в усадьбу — терять время.
— Вы перестраховщик, уста Мейрам, — снисходительно заметил Захаров, — техника у нас новая, не подведёт. Ремонтная летучка — излишняя предосторожность.
В предложении уста Мейрама Захаров почувствовал для себя опасность: чего доброго, навалятся ещё на него лишние хлопоты. Он решительно поднялся, как бы считая разговор исчерпанным:
— Я пойду, Игнат Фёдорович, у меня дела…
Когда Захаров вышел, Соловьёв спросил:
— Что вы думаете, друзья мои, обо всём этом?
— Мы с ним не сработаемся, — ответил Байтенов. — Наладить технику Захаров не сможет.
— Вот это вывод! — воскликнул Соловьёв. Не слишком ли резко? У него, конечно, могут быть заскоки, непродуманные мнения, но ведь в своём-то деле он специалист! Нет, отпустить мы его не можем. Мы, если хотите знать, должны его исправить здесь, в нашем коллективе!
— Исправить можно человека, который ошибается, — хмуро сказал Байтенов, — а Захаров знает, зачем он приехал. Он сам сбежит, как только мы ему больше не будем нужны…
Соловьёв вздохнул. Ему хотелось, чтобы слова Байтенова не подтвердились. Но в глубине души у Соловьёва затаилось сомнение: а вдруг Захаров именно такой, каким его рисуют и Байтенов, и уста Мейрам, и многие другие?
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
ЗАПАХ ВЕСНЫ
Трудно уловить первое дуновение весны в бескрайных просторах степи, которая, как и небо, ещё лишена ярких красок и благоухания. Здесь нет ни кустика, ни деревца, чтобы по набухшим почкам определить начало новой поры.
Но небо с каждым днём становится синее, чернеет влажная дымящаяся земля, впитывая тающий снежный покров, ветер остро пахнет сыростью прошлогодней травы, и как будто бы звенит свежий тугой воздух.
Юноши и девушки, испытавшие все тяготы мартовской вьюжной стужи, решили, что весна никогда сюда не придёт. И вдруг…
— В степи запахло фиалками, как у нас в Подмосковье.
— И лёд на озере тает, как на Ладоге.
— А ветер тёплый, как в Баку, когда зеленеют акации.
— Ребята, а не весна ли идёт в наши края?
Люди смотрели в степь с ожиданием и радостью.
Казалось, что машины и тракторы тоже смотрят в степь — мы готовы, мы ждём.
Нетерпеливый Саша Михайлов обратился к Соловьёву:
— Игнат Фёдорович! Пора начинать! Трактористы рвутся в бой!
— Ещё и экзамена не сдали, а уже трактористы!
— Как бы время не упустить.
— А вот Байтенов, наш бог земли, говорит — ещё рано. И он, между прочим, прав.
— Зима вернётся? — насмешливо спросил Саша.
— Как знать, — уклончиво ответил Соловьёв. — А вот экзамены и в самом деле нечего откладывать…
За совхозным посёлком вдоль озера лежала большая ровная полоса, где курсанты учились водить трактор. Место это называлось «полигоном». И вот после того как все сдали экзамены по материальной части, в один из дней, наливающихся теплом и светом, трактористы перешли на полигон. Саша Михайлов вывел трактор и остановил его на краю «полигона». Собрался народ, пришло начальство.
— Выдержат? — с тревогой спросил Соловьёв уста Мейрама.
— Почему сомневаешься?! Ребята честно работали! — успокоил старый мастер. — Можешь не волноваться, товарищ директор!
— Да и ты, Мейрам-ата, не волнуйся.
— Я совершенно спокоен, Игнат Фёдорович…
Курсанты толпились поодаль. Уста Мейрам оглядел своих учеников.
— Ребята! Я старый тракторист, но сейчас, когда я смотрю на трактор, мне кажется, я его вижу в первый раз, — такая это удивительная машина! А тракторист, по-моему, самый сильный человек в степи… Вот вы и должны доказать это. Кто смелый? Выходи!
Никто не откликнулся.
— Ашраф! Что ж ты молчишь? Иди!
— Уста, тут постарше меня люди есть.
— Постарше! — передразнил уста Мейрам. — Геярчин, где ты?
Неожиданно вперёд протиснулся Алимджан.
— Кто волка боится, овец не держит. Я готов.
— Заводи! — одобрил уста Мейрам.
Зарокотал мотор. Радостно забилось сердце
Алимджана. Он выжал сцепление, и трактор двинулся вперёд. И хотя Алимджан молчал, стиснув зубы, но сверкающие глаза светились и торжеством и восторгом. Трактор ревел и упрямо, сильно шёл вперёд. Когда трактор развернулся и приблизился к толпе, уста Мейрам сказал:
— Молодец! Руки у тебя — золотые!
Соловьёв с весёлым удивлением спросил:
— Алимджан? Тракторист? Когда же он успел?
— Если человек хочет — он всё может. Надо только понять это, — с лёгкой укоризной проговорил уста Мейрам.
— Эх, сторонись, ребята! — вдруг закричала Тося. — Наш тракторист искупался в мазуте!
Алимджан покосился на девушку, во взгляде его был горький упрёк.
— Она права, сынок, — сказал уста Мейрам. — Мотор любит чистоту. От капли масла он чихает и кашляет. Как же поступить с трактористом, если он сам весь в масле?
— Отправить в баню, — не утерпела Тося.
Алимджан сердито глянул на неё.
— Да, — улыбнулся Соловьёв. — Помыть следует.
— И хорошо пропесочить! — добавил Асад.
Он вёл себя, как старый тракторный волк, — бросал насмешливые реплики, давал советы и наставления, покровительственно похлопывал по плечу.
Только когда очередь дошла до Геярчин, Асад замолчал, исподлобья наблюдая за девушкой.
Геярчин уже надоело сидеть в инструменталке. Она с нетерпением ждала дня, когда вырвется на простор и будет работать под открытым сияющим небом. Она и сама сияла, легко и спокойно ведя трактор, оставлявший на влажной земле чёрные-полосы.
Девушка изредка оборачивалась, как бы спрашивая: «Ну как, отец?» И уста Мейрам одобрительно кивал головой: «Всё в порядке, всё хорошо…»
Геярчин развернулась и поехала обратно.
Как только мотор замолк, старик озабоченно спросил:
— Мотор стучал. Значит, в подшипниках поплавился баббит. Почему?
У Геярчин задрожали губы. Она с испугом смотрела на своего учителя. Старик напряжённо ожидал ответа. Ильхам с тревогой подумал: неужели не знает? Ему хотелось помочь Геярчин, но он мог только ободряюще улыбнуться ей.
— А разве я не налила масла?
— Налила.
— Тогда испортился насос.
— Правильно! — И как будто бы Геярчин перестала его интересовать, уста Мейрам повернулся к Ашрафу: — Ты, кажется, умеешь заводить мотор?
Ашраф с застывшей улыбкой повёл трактор. Уста Мейрам внимательно наблюдал за каждым движением юноши, словно предостерегай: «Не торопись, мой сын, следи за машиной!»
Но Ашраф искал глазами Тогжан. Она увлечённо что-то говорила Геярчин. «Даже смотреть на меня не хочет, — подумал Ашраф. — А ведь знает, кто она для меня…»
— Ашраф, не спи! — крикнул уста Мейрам. — Скорость прибавь!
Ашраф повёл трактор на второй скорости, говоря самому себе: «Ты молодец, трактор твой летит, как птица. Теперь Тогжан увидит, какой я тракторист».
— Эй! Ашраф! Ты что, ослеп?! — раздался сердитый возглас уста Мейрама.
Трактор сошёл с колеи и направлялся прямо к озеру. Ашраф от растерянности так крепко вцепился в руль, что его напряжённые руки не могли повернуть баранку, а трактор упорно шёл к озеру. Донёсся насмешливый голос Асада:
— Купаться поехал? Тебе полезно!
Ашраф похолодел: он представил, как сейчас, за его спиной директор совхоза наклоняется к Саше Михайлову и с возмущением спрашивает: «Зачем посадили его на трактор? Место Ашрафа — в кузнице. Не осилить ему второй профессии!»