Захаров с места возмущённо крикнул:
— Товарищи! Это какое-то недоразумение!
— Не волнуйтесь, товарищ Захаров, — перебил его Байтенов, — можете потом попросить слова и высказаться. А сейчас не перебивайте.
Уста Мейрам продолжал:
— Стыдно говорить, но главный инженер назвал нашего рационализатора бездельником, а мне пригрозил административными взысканиями. Молодой мастер ночи напролёт трудился, чтобы сделать лучше, а его оскорбили и запретили изобретать. Так, по-моему, настоящие коммунисты не делают. Если бы товарищ Захаров просто погорячился, мы бы не стали на него обижаться: мало ли что может наговорить человек, когда он сердится. Но главный инженер дал официальное распоряжение работать по-старому. Мы горим, товарищи!
— Не надо гореть, уста Мейрам, — бросил Мухтаров. — Вы нам очень нужны. Гореть от стыда должен тот, кто тормозит хорошие начинания.
Захаров прикусил губу. Только сейчас до него дошло, что события принимают слишком опасный оборот. Он сухо и презрительно спросил:
— Скажите, уста Мейрам, какое вы имели право портить станок?
— А кто сказал, что мы портим станок? Разве совершенствовать — значит портить? Мы это делали не в тайне. Директору было известно о нашей работе.
Если директор знал и разрешил это, то он, Захаров, оказывается в глупейшем положении: ведь то, чем должен заниматься главный инженер, делают другие!
— А как работает товарищ Захаров? — продолжал уста Мейрам. — Нам он говорит, что занят со строителями, а строителей уверяет, что у него дел по горло в мастерской. Спросите любого нашего рабочего, он вам скажет, что помощи от главного инженера он не видел.
— Можно мне? — поднялся Ильхам. — Уста Мейрам прав. Молодые рабочие, конечно, не бог весть какие изобретатели — ракету на Марс ещё не запустили, но то, что мы делаем, мы делаем для совхоза. И я совершенно не понимаю, чего хочет товарищ Захаров, — наверное, чтобы мы сорвали подготовку к уборке.
— Выходит, что я сознательно мешаю работе? — язвительно спросил Захаров.
— Выходит, так, — спокойно заметил Ильхам. — У нас в Баку на заводе работал старый инженер. Между прочим диссертацию он написал на заводе, а лекции читал в индустриальном институте. Он говорил, что ещё не велика заслуга работать, вылезая из кожи, — надо научиться работать мало, а делать много.
Байтенов обратился к Захарову:
— Пожалуйста, Иван Михайлович, вы хотели говорить.
— Нет, я говорить не буду.
— Почему? Товарищам интересно послушать и вас. Вопрос серьёзный.
Захаров отрицательно покачал головой. Он никогда не дорожил мнением этих людей и не привык с ними считаться. Но сейчас Захаров боялся их и думал только об одном: лучше не говорить вовсе, чем необдуманным словом ухудшить положение. Втайне Захаров надеялся, что его защитит Соловьёв, который раньше благоволил к нему. Да и дядин разговор по телефону всё-таки должен помочь.
Но этого не случилось. В наступившей напряжённой тишине раздался возмущённый голос Соловьёва:
— Очень странная позиция у инженера Захарова! Идёт острое обсуждение его поступков, а он осмеливается молчать! Да, да, осмеливается молчать! Мы приехали сюда выполнить задачу, поставленную партией и правительством. И все должны об этом помнить. Зачем сюда приехал инженер Захаров? Писать диссертацию и работать или же ездить на охоту и пьянствовать? Мы всё это терпели, надеясь, что он исправится. Мы дорожили им: как-никак специалист! Инженер с дипломом, аспирант! Я хорошо знаю, что сам виноват в потворстве Захарову. Но и моему терпению пришёл конец. И я прямо говорю: совхоз не исправительное заведение, а у нас и без инженера Захарова достаточно хлопот и огорчений. Если он молчит, значит ему нечего сказать, или же он не считается с коллективом… Вы, Иван Михайлович, часто жаловались на условия работы… Что ж, у каждого своё представление о жизни. Конечно, театры, сады, рестораны, отдельные квартиры в Павлодаре — совсем не то, что работа в степи, где ещё — ничего нет. Так зачем же здесь быть человеку, которому безразлично, как мы будем жить завтра. Он, как гастролёр, приезжает, чтобы схватить, урвать, воспользоваться конъюнктурой. Что ему до будущего нашего общества?! Что ему до стараний людей увеличить производительность труда?! От имени всего коллектива я могу сказать уста Мейраму и Ильхаму: «Спасибо, товарищи, вы сделали очень трудное и важное дело». А главному инженеру, очевидно, надо сказать иначе: «Придётся вас освободить от работы, которая так вас тяготит».
В зале зааплодировали, и кто-то с места крикнул:
— Вопрос ясен! Один человек нашкодил, а сто человек из-за него теряют время!
Раздался смех. Смеялся и секретарь райкома Мухтаров. Поднявшись на трибуну, он заговорил:
— Правильно, вопрос ясен. Захаров не справился работой. Не ясно только одно: почему это произошло? А ответить на это мы всё-таки должны, как ни жалко времени… Главному инженеру казалось, что его высокая должность оберегает его от суждения коллектива. Он один разбирается в технике, а все остальные лишь механизмы, бездумно выполняющие простейшие операции. Как начальство прикажет, так и делай. Но если инженер Захаров может и заблуждаться, то коммунист Захаров обязан был задуматься, поправить инженера. Этого не произошло. Он забыл о людях, забыл, ради чего мы живём на земле… Я напомню вам образ чеховского доктора Астрова. Он говорил, насколько я помню, так: «Человек одарён разумом и творческой силой, чтобы приумножать то, что ему дано, но до сих пор он не творил, а разрушал. Лесов всё меньше и меньше, реки сохнут, дичь перевелась, климат испорчен, и с каждым днём земля становится всё бледнее и безобразнее… Но когда я прохожу мимо крестьянских лесов, которые я спас от порубки, или когда я слышу, как шумит мой молодой лес, посаженный моими руками, я сознаю, что климат немножко в моей власти, и что если через тысячу лет человек будет счастлив, то в этом немножко буду виноват и я…» Да, человек должен приумножать то, что ему дано. И если Астров только мечтал о переустройстве жизни, то мы делаем это. Позорно жить для себя, не думая о счастье других людей. А вот коммунист Захаров этого не понимает, он думает только о собственном благополучии. А как он ведёт себя в быту? Это всем известно, но жаль, что никто не сказал, как это называется. Мне хочется дополнить, так сказать, характеристику главного инженера ещё одним фактом. Есть у меня хороший друг. Директор завода. Старый коммунист. Недавно приходит и говорит: «Знаешь, мне надо влепить выговор». — «За что?» — спрашиваю. «За преступное благодушие и слепое покровительство. Вот читай…» И кладёт на стол два письма. Первое — от жены Захарова. Там всё сказано. И сказано принципиально. Нечего покрывать такого распущенного бездельника, как Захаров. И я сказал своему другу: «Вот тебе и выговор. Прими это письмо как партийное взыскание». А второе послание от самого Захарова… Здесь в зале сидят люди, которые либеральничали с главным инженером, носились с ним, прощали то, чего прощать нельзя. В результате именно этих-то людей Захаров поносит и клевещет на них. Это тоже хороший урок и секретарю партийной организации Байтенову и в особенности директору совхоза Соловьёву…
Что было потом, о чём говорили и спорили, Захаров почти не слышал. А если и доходило что-то до его ушей, то смысла он не улавливал. И как только Байтенов закрыл собрание, Захаров сразу же ушёл, хотя все остались на местах. В зале загремела музыка — завели радиолу.
Захаров спустился со ступеней и постарался поскорее исчезнуть с освещённой площадки перед клубом, скрывшись в темноте, откуда навстречу, на яркие огни клуба, шли рабочие совхоза: сегодня показывали новую кинокартину.
Захаров шёл, опустив голову и сжав зубы. В памяти всплывали обрывки фраз, сказанных на собрании. Он был зол на всех, кто его критиковал. С ним постук пили жестоко и несправедливо: ну, дали бы выговор, обязали… А то сразу: поставить перед дирекцией вопрос об отстранении главного инженера от работы. Все они подлецы и завистники!
Когда Захаров вошёл в комнату, Лариса читала книгу. Подняв голову и посмотрев в глаза, она равнодушно спросила:
— Ужинать будешь?
Захаров срывающимся голосом ответил:
— Какой к чёрту ужин, когда…
И вдруг резко выкрикнул, как раньше:
— Собирайся! Завтра уезжаем!
— Куда уезжаем? — изумилась Лариса.
— Домой. Хватит этой целинной экзотики.
— Тебя уволили?
— Могу тебя обрадовать: не уволили, а отстранили. В общем-то один чёрт. И дорога тоже одна — в Павлодар.
— Ты думаешь, в Павлодаре тебе будет легче? — спросила Лариса, не обращая внимания на шутовство Захарова.
— Не понимаю твоего вопроса! — зло крикнул Захаров.
— От себя ведь не уйдёшь. Разве, в Павлодаре ты станешь другим?
— А зачем мне меняться? Меня уж здесь воспитывали. Довольно!
Лариса спокойно сказала:
— Делай как знаешь. Я останусь здесь. И, пожалуйста, не надо объяснений… Всё, что тебе нужно, я соберу…
Утром, взяв свои вещи, Захаров вопросительно посмотрел на жену:
— Лара! Поедем! Забудем всё и начнём жизнь сначала! Я очень прошу тебя.
— Ну что ты, Иван, говоришь? — возмущённо сказала Лариса. — Как же начинать сначала, когда нет к тебе ни любви, ни уважения? Лучше уж езжай и постарайся по-другому относиться к людям. Иначе не будет у тебя счастья. Ты сам это скоро поймёшь.
— Ты тоже читаешь мне нотации? Я в них не нуждаюсь!
Он вышел, хлопнув дверью, и направился к автобусной остановке. Лариса некоторое время смотрела в окно на мужа, уходящего от дома. В её взгляде были горечь и сожаление. Потом она резко повернулась и отошла от окна…
На пути Захарову встретился Имангулов. Пряча усмешку, ом спросил:
— Куда так рано, товарищ Захаров? На охоту?
— В Павлодар.
— За покупками?
— Нет. Совсем уезжаю. К счастью! — зло ответил Захаров.
Имангулов вздохнул и грустно сказал:
— Нет… Не наладится…
К вечеру эти слова облетели весь совхоз.
На одной из остановок, где шофёр автобуса пошёл за водой для радиатора, Захаров вышел покурить.
К нему тотчас обратилась молодая женщина, миловидная и хорошо одетая. Чувствовалось, что она устала с дороги и чем-то обеспокоена.
— Вы не из совхоза имени Абая? — спросила она.
— А что вас интересует?
— Вы Гребенюка Тараса Григорьевича знаете?.
— О да! Имею честь! — язвительно ответил Захаров. — Приметная фигура!
Женщина не заметила иронии.
— Понимаете, это мой муж. Сюда меня довезли, а теперь надо ждать попутной машины, автобус будет не скоро. Скажите, куда ему можно позвонить?
Захаров загорелся от злорадства. У этого пентюха, оказывается, есть жена. Ну, она ему пропишет! Сразу видно — баба с характером. Теперь Ларисе не на что рассчитывать! И Захаров вкрадчиво посоветовал:
— А вы не звоните. Сделайте вашему супругу сюрприз. Сегодня, правда, воскресенье, но машины всё равно ходят. Потерпите часок. Зато какой эффект! Ведь Тарас… Григорьевич и не подозревает, какое счастье его ждёт!
— А почему вы так считаете? — с некоторым кокетством спросила жена Гребенюка.
Оценивающе разглядывая её, Захаров ответил:
— Да, одиночество — скверная вещь… Я не знал, что он женат, а чувствовал, тоскует он по ком-то, мучается. В наших трудных условиях женщина, то есть жена, это всё! Я ему завидую!
Женщина слегка улыбнулась.
Шофёр уже влезал в кабину. Захаров торопливо вырвал листок из блокнота:
— Вот мой павлодарский адрес. Возможно, вам что-нибудь понадобится. Какие-нибудь разъяснения, советы… Всё может случиться. Напишите, я тотчас отвечу… А может, и встретимся…
Автобус уехал. Женщина осталась стоять, с тревожным недоумением разглядывая записку.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
СЧАСТЬЕ ТАК ПРОСТО НЕ ПРИХОДИТ
Сквозь сон Тарас слышал, как его кто-то будит, тормошит, уговаривает встать.
Солнечные лучи косо били в глаза, свежий ветер ходил по комнате, и детским кулачок настойчиво толкал Тараса в плечо.
— Папа, папа! Вставай! Уже поздно! Мы опоздаем!
Тарас помотал головой, стряхивая ночной дурман, и уставился на сына. Витя, уже одетый и умытый, с тревогой смотрел на отца:
— Папа, ведь мы должны идти на озеро. Ты обещал. А то будет жарко.
— Вирно, обещал. Давай завтракать…
Было раннее летнее утро. Совхоз ещё спал. Отец с сыном прошли мимо гаража, мастерской, жилых домов, из которых доносились первые звуки воскресного дня: тихая музыка радио, звон посуды, сонные голоса.
Голубовато-серебристое озеро чуть колыхалось, и на берег набегала вода, с еле слышимым шорохом исчезавшая в песке.
Витя побежал к воде С радостным воплем. Тарас ошеломлённо остановился: на берегу, обхватив колени руками, сидела Лариса. Ветер шевелил её косынку, спущенную на плечи, а её глаза блестели озорством и нежностью.
Тарас подошёл, когда она уже о чём-то спрашивала Витю. Протянув руку, Лариса сказала:
— Рано вы сегодня встали!
— Та и вы, Лариса Владимировна, не поспалы в своё удовольствие.
— О, у меня сегодня были на то причины… и, кроме того, я просто люблю озеро на рассвете: оно сперва как ртуть, а потом становится зеленоватым и голубым. Мне нравится смотреть, как меняются тона.
Тарас смущённо спросил:
— А хлопчика моего вы откуда знаете? Бегает до вас?
— Мы давно знакомы. — Она обратилась к мальчику — Что ж ты к нам не приходишь? Джамал соскучилась.
— А я приходил. Вас не было. Вы в степь ходили. Джамал говорит, что вы ночью в степь ходить не боитесь. Правда?
Тарас не заметил смущения Ларисы. Он с радостным удивлением смотрел, как его сын и Лариса запросто, словно старые друзья, обсуждают ребячьи дела.
Говорят, что ребёнок никогда не ошибается в своих привязанностях и любит только тех, кто идёт к нему с открытой душой.
— Джамал говорит, — тараторил Витя, — что на вас надо обидеться.
— За что же?!
— А за то, что я к вам прихожу, а вы ко мне не приходите.
— Значит, если приду, ты не станешь обижаться?
— Не стану, — подумав, смилостивился Витька.
Они пошли вдоль воды. У самых ног, чуть серебрясь, плескалась мелкая волна. Тарас украдкой посматривал на Ларису — её голубые глаза сияли спокойствием, щёки алели, на пухлых, чуть приоткрытых губах бродила довольная улыбка.
Витя, набрав камешков, бросал их в воду, то убегая вперёд, то возвращаясь к взрослым.
— Витя, сынок, осторожней! — крикнула Лариса, когда мальчик взобрался на кручу, собираясь спрыгнуть вниз.
«Сынок!» — взволнованно отметил Тарас. Она не заметила, с какой признательностью он посмотрел на неё. Но, следя за ребёнком, Лариса вдруг погрустнела.
— Тарас Григорьевич, как вы думаете, — вдруг спросила она, — есть ли на свете человек, у которого нет горя? Человек, у которого исполнились все его мечты и желания… Наверное, нет такого. Все мы разные, непохожие. Один спокойный, другой горячий.
Один вялый, другой непоседа. Поэтому н близкие люди бывают такими… далёкими.
— Бувае, — нехотя согласился Тарас, — только дило тут, як я разумию, не в том, який чоловик сам по себе… Вот, скажем, муж и жена, а разуминня у них разные, каждый своего хочет от жизни. А раз желания врозь, то и судьбой не зийдутся, одни свары останутся.
— Выходит, разным людям и сблизиться нельзя? — спросила Лариса.
Тарас с горячностью ответил:
— Нехай будут разными, тилько б хотилы одного. Тоди и натуру свою зможут переробить, звыкнуться и друг другу навстречу пойдут. Нет, не в характере дило, Лариса Владимировна, а в помыслах, в цели.
— В устремлениях, — добавила Лариса и, словно отвечая на какую-то свою мысль, сказала: — Вот про меня говорили: «Жена главного инженера!» И считали, что я особенная, не чета простому человеку. А ведь я обычная девчонка. Что у меня? Семь классов, завод, вечерняя школа, которую я не кончила из-за Ивана… А стала инженершей и словно высшее образование получила. За что такой почёт? Из-за мужа? А человеком я себя почувствовала только тогда, когда к вам пошла работать. Про меня уже не скажут теперь: жена главного инженера. Про меня говорят: Лариса, которая шоферша. Ей-богу, это хорошо!