— Машков? — остолбенел Ионычев.
— Машков! — язвительно повторил полковник. — Твой великолепный Машков! Первоклассный штурман и прекрасный мужик. В чем дело? Семья ведь? У тебя что, в эскадрилье эпидемия семейно-штурманских заболеваний? — Полковник перевел дух и автоматически отдал честь пробегавшему мимо технику, сутулившемуся под ветром. — А насчет этого лейтенанта — молодец. Но теперь ты и Кучеров тяните его и дальше. Но за остальное — ох, держись, майор! Ты, Александр Дмитрич, мое отношение к тебе знаешь — потому и на «ты» с тобой, что ставлю тебя очень высоко. Но! — задрал палец Царев. — Самое главное! Доносятся такие вести, что кое-кто из наземного персонала, расписанного на твои машины, балует «холодным оружием», и боюсь, ты знаешь об этом, по покрываешь, надеешься на свой авторитет. Да-да, угадал! Я про «шпагу» говорю и прочие горячительные напитки. Знаешь, чем это пахнет? Ох, смотри! Не с употреблением — с запахом боремся. Чтоб и духу змия не было!
— Командир! — взмолился аж вспотевший на морозном свистящем ветру Ионычев. — Тут-то я при чем? Чего ж вы чужих подчиненных на меня взваливаете?
— Они обслуживают машины твоей эскадрильи — твою тоже! Думал ты о последствиях? — Царев сердито помолчал, блестя глазами в темноте. Мимо, натужно ревя, прополз ЗИЛ-снегоочиститель; на его подножке стоял рослый солдат в рабочей одежде, сунув голову в кабину машины и что-то командуя, энергично взмахивая свободной правой рукой. Царев поглядел вслед утянувшейся в темноту машине и неожиданно довольным голосом закончил: — Но ночка-то какая замечательная выдалась! А, комэск? Настоящая боевая ночь.
— Да уж!.. — расстроенно махнул рукой Ионычев.
— Обиделся? — вдруг ласково осведомился Царев.
— Несправедливо, командир, — вздохнул Ионычев. — Несправедливо гоняете.
— А ты думал! — почти закричал Царев. — Тебе сколько живых душ доверено — изволь всех и все знать! У нас шутки только одним кончаются. Еще не было летчика, который одну ошибку совершал дважды. Ну, ладно. Хватит с тебя на сегодня. Хорошо отлетал?
— Кто?
— Майор Ионычев — кто ж еще!
— Да нормально, — несчастно сказал Ионычев. — С моим-то экипажем — конечно. — Он подумал, выжидательно глядя Цареву в глаза, и уверенно сказал, как о деле решенном: — Товарищ полковник, разрешите доложить! Мой помощник готов для сдачи всех нормативов на командира корабля.
— Налет?
— Соответствует.
— Пиши бумаги.
— Есть! Спасибо.
— Имей в виду, Ионычев, этот фитиль — не профилактический. Я тобой действительно недоволен. У нас работа специфичная. А Савченко, полагаю, пусть летает у Кучерова — капитан ко мне уже не раз подходил.
— Знаю.
— Что, возражаешь?
— Напротив. Он подходил по нашему общему мнению.
— Ага! — довольно сказал полковник. — Рад. Ну и правильно. С этим психологом он летать не будет: потеряем пилота... Нет, все-тки странная штука! Реутов же отличный летчик. А люди у него не держатся. Грамотно летает, расчетливо, умело...
— Храбро, — вставил Ионычев.
— «Храбро»... — поморщился Царев. — Отвлеченно это. Иррационально. Для девиц на танцульках. «Храбро»! Не храбрость, а смелость расчета и грамотность действий — вот это я понимаю. Храбро шашкой на коне махать — и то долго не намашешь, снимут не с коня, так башку с плеч... Ну, все. А теперь быстро подготовить наметки плана. Покажешь через час.
Он первым козырнул и быстро ушел в темноту.
IV
РАБОТА
Они летели по кромке дня и ночи.
И сколько бы раз ни видел Кучеров эту картину, привыкнуть к ней он не мог.
Справа, за профилем пилотирующего корабль Николая, была грозная тьма. Далеко-далеко, там, где небо кончалось, опровергая утверждения материалистов о бесконечности Вселенной, вздымалась мрачно-молчаливая стена, налитая синей чернотой. Ни просвета, ни звездочки, ни сколько-нибудь слабенького проблеска не было в этой пугающей стене, заметно, на глазах, ползущей вверх и к ним, ближе и ближе. Чернота медленно, но неотвратимо заглатывала высоту, зловещей тенью ложилась на девственно-чистый, тончайше-пушистый облачный покров внизу.
Но слева эти же облака светились теплым оранжево-розовым светом; живой, блистающий свет лился радостно и чисто из жаркого костра солнца, горящего на четверть горизонта. Небо же над головой, отмыто-голубое, сияющее, слева плыло всеми теплыми красками спектра: оранжевыми, коричневато-теплыми, желто-золотыми, красными тонами; то пастельно-нежными, то карнавально-сверкающими, пурпурными и ало-малиновыми. Краски, смешиваясь, жили в едином ритме, сменяя друг друга в неслышном танце, накатываясь волнами, втекая волной в волну, и казалось, в небосводе гремит торжествующе-бесшумно музыка гигантской феерии.
Щербак вжался лицом в купол блистера и не мог оторвать глаз от завораживающей картины, и не замечал, что шевелит пальцами, словно они, пальцы художника, нащупывали единственно возможное сочетание краски и линии. Он пытался впитать в себя все это, запомнить, с тоской ощущая полную безнадежность даже попытки нанести на холст все это жалкими кистями и красками, — и тут Машков доложил:
— Командир, подходим к зоне заправки. Выход в точку поворота в зону через четыре минуты.
И, словно услышав Машкова, в эфир вышел Ионычев, вызывая заправщиков:
— «Аксай Четыреста пятый»! Четыреста пятый! Я — «Барьер Девять девяносто шестой». Прошу связь.
В наушниках посвистывал, взбулькивал, потрескивал эфир. Внизу, далеко, очень далеко, в плотно-серой дымке провалились облака, и в засиневшей глубочайшей пропасти, от которой захолонуло сердце, прорисовались стремительными штрихами очертания побережья — тускло высветились сине-коричневые базальты скал, зеленовато-серым войлоком лежала стылая вода холодного северного моря, тоненькой белой ниточкой змеилась полоска океанского прибоя. Все это мелькнуло и пропало во вновь сдвинувшемся толстом одеяле.
— На связи «Четыреста пятый Аксай», — басом ответил эфир. — Добрый вечер, «Барьер». Работаем с вами?
— Вечер добрый. Да, вместе.
— Есть... Девяносто шестой, мое удаление от пункта ноль шесть сто. Ваше?
— Понял, сто, — отозвался Ионычев. — Мое тоже сотня.
— Штурман! — тут же заинтересованно включился в СПУ Кучеров. — А у тебя сколько?
— Сто десять, — недовольно отозвался Машков. — Уже меньше, конечно...
— Кто врет? — радостно осведомился Кучеров.
— Не я!
— Ясное дело...
— Хотя по-разному с ними идем — вполне...
— Понятно-понятно.
В наушниках раздается приказ комэска:
— Полста третий, увеличиваем «стрелу» на пятьдесят.
— Есть, пятьдесят. — Кучеров мягко подал вперед сектора газа, увеличивая скорость, и положил руки на штурвал, кивнув Николаю. Тот медленно, нехотя снял ладони с нагревшихся рукояток. Ту-16, свистяще гудя, шел за правым крылом своего ведущего ровно, как привязанный.
Через две минуты, после краткой переклички команд, пара бомбардировщиков, пройдя поворотный пункт, легла в широкий левый разворот и, закончив его, вышла на прямую, ведущую в точку встречи с танкерами-заправщиками. Оба они должны были принять в частично опорожненные топливные баки керосин и только после этого выйти на длинную, длинную дорогу, ведущую в океан, — каждый по своему пути, как того требовал полученный ими в воздухе новый приказ.
— Начинаем снижение, занимаем эшелон шесть тысяч.
— Есть. — Кучеров перевел штурвал вперед, подтянул газы — и корабль, опустив нос, заскользил с гигантской, начинающейся на высоте двенадцать километров, горы.
— Девяносто шестой, у меня удаление от пункта ноль один сорок. Ваше?
— Тоже сорок.
— Хорошо идем, — хмыкнули наушники.
— Экипаж, усилить наблюдение, — приказал Кучеров. — Подходим к точке встречи.
Стрелка высотомера медленно ползла по шкале, прошла отметку семи тысяч, шести с половиной, подошла к шести. Кучеров выровнял машину и покосился влево, пытаясь разглядеть над горизонтом летящие танкеры. И едва он, щурясь, углядел бело-светящиеся, вытянувшиеся над линией горизонта пики — стрелы инверсии, — как Щербак громко объявил в СПУ:
— Командир, слева ракурс одна четверть, на нашей высоте вижу танкеры.
— Молодец! — Кучеров был доволен: его стрелок первым обнаружил самолеты. — Девяносто шестой, наблюдаю слева в ракурсе...
— Вижу, — недовольно отозвался Ионычев.
Николай, наклонившись вперед, завороженно наблюдал, как к ним медленно и неуклонно приближаются две пушистые прямые струи; вот уже отчетливо видны силуэтики оранжево поблескивающих в лучах закатного солнца самолетов; они постепенно растут в размерах, уже можно разглядеть, как отлетает от них, клубясь и тут же морозно застывая, инверсия. Первая его боевая заправка, по-настоящему первая. Все, что было на полигоне, на учебе, — все не в счет. Эта — первая. Первый патруль, первая заправка. Но все будет в порядке, обязательно в полном порядке, иначе... Иначе вообще не стоило начинать — не сейчас начинать, а тогда, четыре, нет, пять лет назад, даже раньше... Почему командир так странно смотрит на него?
Кучеров наклонился вправо, через проход, и хлопнул помощника по колену.
— Красиво, а? — прокричал он, не нажимая кнопку СПУ. — То-то! Разве у нас работа? Картина! — Он засмеялся и подмигнул. У Николая отлегло от сердца, и он, даже не успев ответить, услышал команду ведущего:
— Внимание! Начинаем работать. Рассредоточиться!
Танкеры были уже рядом. Отчетливо виднелись опознавательные знаки — эмблемы части на бортах, поблескивал дюраль обшивки на стыках. Две огромные машины, внешне двойники воздушных кораблей, шли впереди и несколько ниже, широко распластав раскинутые крылья и отчетливо, явственно опираясь на них, как на руки.
А дальше все пошло быстро и изящно-ритмично, как в доведенном до совершенства танце — только быстрота была замедленной и растянутой во времени и пространстве, и площадка танцоров раскинулась на сотни километров в вышине, а аккомпанементом был ровный гул турбин и потрескивающая помехами тишина в наушниках: каждый знал свою фигуру, свое место, и разговоры были излишни.
Ведомый танкер — «двойник» Кучерова, — не меняя высоты, двинулся вправо и быстро заскользил боком, входя под строй бомбардировщиков; Николай завороженно, едва дыша, следил, как он уверенно уходит под строй, скользя наискось; вот он нырнул под машину комэска, вот он точно под ней; жутковато-взбудораженно, глухо ударяется в виски сердце; Ионычев по команде своего КОУ заложил небольшой, точнейше рассчитанный крен и заскользил влево, к ведущему танкерной группы, а ведомый танкер, продолжая движение, уже приподнял нос и всплыл на одну высоту с Кучеровым — и оказался впереди слева рядом.
— Перейти на свои «дорожки»! — Эта команда комэска — последняя перед дозаправкой. Кучеров, не глядя, опустил вправо под сиденье руку и, положив пальцы на панель радиостанции, быстро перещелкнул канал связи. Все, теперь каждый дуэт — танкер — бомбардировщик — будет слышать только себя: пары разделились, чтоб не мешать друг другу.
— Занимаю строй заправки, — негромко оповестил Кучеров экипаж. — Помощник, следи за мной. И спокойно, ты чего? Мы с тобой все это уже проходили...
Танкер висит слева впереди совсем рядышком, настолько близко, что видна пульсация его крыла, вытянувшегося к кабине Кучерова; короткими толчками ходит его консоль, видны царапины и задиры краски на швах обшивки. Кучеров почти незаметными, точнейшими движениями пошевеливает рулями, не отрывая взгляда от этого крыла. Вот оно уже в пятнадцати метрах, десяти... Всего лишь в десятке метров... А дистанция — дистанция ноль. Ноль! Два огромных корабля мчатся на шестикилометровой высоте со скоростью шестисот километров в час, почти соприкасаясь крыльями.
— Строй заправки занял, — быстро, очень быстро не произносит, а выстреливает Кучеров в эфир.
— Е-есть... Выпускаю шланг... — хрипловато предупреждает командир танкера. Какой он хоть внешне, этот командир, которому постоянно приходится выполнять эту, именно и только эту работу?
Наверно, никто и никогда не сможет привыкнуть к этой операции, крайне тяжелой, требующей, как никакая другая, полной самоотдачи, высокой школы пилотирования, предельно изматывающей в краткие минуты перекачки и — чего уж там! — очень опасной операции, в которой никакая ошибка не повторяется дважды...
Николай видит, как подрагивает заливная пробка топливного бака на крыле танкера, видит даже, как она запачкана масляными руками механиков. Из черной дыры сопла турбины стремительнейше вылетают, мгновенно схватываясь морозом, бело-дымные сверкающие клубы — и в голове вдруг дичайше не к месту возникло давнее воспоминание: «С земли нас видно благодаря белому перламутровому шлейфу, который самолет, летя на большой высоте, волочит за собой, как подвенечную фату. Сотрясение, вызываемое полетом, кристаллизует водяные пары атмосферы. И мы разматываем за собой перистую ленту из ледяных игл. Если атмосферные условия благоприятствуют образованию облаков, этот след будет медленно распухать и превратится в вечернее облако над полями». Все это проносится мгновенно, как вспышка. Да, но Экзюпери не приходилось делать того, что делаем мы!..
Из белой трубы, торчащей назад из консоли крыла танкера, показался и пополз — крайне неприятная картина! — черный толстый шланг с белым парашютиком-стабилизатором на конце; шланг ползет и ползет, едва покачиваясь и чуть провисая вниз; минута, другая... Вот он вышел во все свои десятки метров длины и его держит лишь вытяжной трос. Так, вышел нормально. Теперь он двинулся назад, и когда вытяжной трос ушел на лебедку, замок закусил шланг в готовности к работе; светится на черном «удаве» белая метровая метка в ярко-красной окантовке, поблескивает металл наконечника.
— Шланг загерметизирован. Эшелон шесть, «стрела» шестьсот, — размеренный, будничный голос командира танкера.
Кучеров, не сводя глаз с танкера:
— Открыть краны. Подготовиться к дозаправке.
Кучеров сейчас вообще ничего не видит, кроме громады висящего рядом самолета. Ничто не может отвлечь его — ничто в мире, хоть камни с неба, хоть вселенский потоп. Николай быстро перещелкивает на своем щитке дозаправки тумблеры четырех кранов топливной системы, включает обогрев левого крыла.
— Краны открыты. Обогрев включен. К перекачке готов.
— Иду на сцепку, — чуть осипнув, бросает Кучеров.
Он даже не видит шланга — шланг теперь тянется сзади, за крылом, вне видимости летчиков; вот тут-то и выясняется, «чего кто сто́ит», потому что от слетанности экипажа, от точных команд и глазомера КОУ, от реакции правого летчика, умения и хладнокровия командира зависит все. Неотрывно глядя в проволочную рамку-прицел, впаянную в левое лобовое стекло, и проецируя в ней силуэт танкера, Кучеров, одновременно точнейше выполняя краткие команды КОУ, который сейчас дирижирует «дуэтом», поскольку ему видно все, — Кучеров накренивает корабль буквально на полградуса и, чуть оттянувшись, начинает как бы вдвигать крыло своего корабля под крыло танкера. Плоскости двух машин сходятся, одна чуть ниже и позади другой; вот крыло танкера уже надвинулось на крыло бомбардировщика, вот они уже перекрыли друг друга — ювелирная, рискованнейшая работа!
— Минус два... Минус три... — настороженно бормочет Ломтадзе, отсчитывая метки-метры. — Четыре... Хорошо, командир. Теперь продави, продави...
Крыло бомбардировщика застыло сразу за крылом танкера, но чуть ниже и находясь над шлангом. Не дай бог на метр выше, на два ниже! Жесткая, тугая струя воздуха, сжатого и закрученного скоростью, стекает с плоскости танкера и, срываясь с консоли, несется над плоскостью бомбардировщика. Если она ударит по плоскости!..
Кучеров, пошевеливая рулями, миллиметровыми движениями штурвала отжимает машину вниз — на полметра, еще на метр.
— Еще... — подсказывает натянутый голос КОУ. — Еще чуть... Так, сейчас-сейчас... Оно!
Негромкий пугающий стук под крылом, еще один.
— Слушай, Коля, слушай! — сквозь зубы бросает Кучеров в моментальной напряженной улыбке, не глядя на помощника, и чуть-чуть дергает штурвалом; тут же раздаются частые гулкие удары — это шланг, прижатый воздушным потоком к нижней плоскости, бьется под крылом, колотясь по обшивке. Это не страшно, но очень уж неприятно.