Мы вышли на берег петляющей речушки.
— Это Виесите, — сказал Придис.
Речка была не шире семи-восьми метров, извилистая, со многими старицами. Берега обрывистые, местами и пологие, там легко было перейти поперек быстрого течения; местами заросшие ольхой излучины с глубокими омутами. Вот из такого, наверное, Придис вытащил «во какую здоровенную» щуку. Вдоль реки луга, дальше стена леса, на опушке кое-где стоят сенные сараи, точно такие же, в каком мы провели ночь. Полуденное солнце палило, я предложил выкупаться. Придис согласился. Мы скинули мешки и освободились от одежды. Вели мы себя так, словно были одни, но окрестность не была безлюдной: слева хутор, а из леса, который здесь подобрался к самой реке, доносилось коровье мычанье.
Придис первый кинулся головой в омут и, вынырнув у того берега, сообщил, что чуть не ударился о затонувшее дерево. Я был не из хороших ныряльщиков, но плавать умел прилично, чтобы без опаски пересекать эту речку взад-вперед. Мне скоро стало холодно, я вылез с гусиной кожей и, одевшись, еще долго стучал зубами. Придис вылез, только когда подошло стадо с пастухом — мальчишечкой от горшка два вершка.
Пастушонок изнемогал от любопытства, но слишком робел, чтобы произнести еще что-нибудь, кроме приветствия. Он встал в сторонке и уставился на нас широко раскрытыми глазами. Наверное, так таращились бы мы, доведись нам встретить на лесной дороге сохатого с десятком развилок на рогах.
— Ты, наверное, сын Налимовой Зенты? — спросил Придис. Услышав робкое «да», он захотел узнать возраст парнишки. Но тот только пялил глаза. — Верно, годков шесть есть, и уже таким стадом заправляешь. Лихой малый, — похвалил его Придис, но так как пастух пребывал в безмолвии, мы направились к усадьбе «Налимы», которую было видно отсюда. Я выразил свое удивление:
— Какая странная фамилия — Налим!
Придис объяснил:
— А это не фамилия, а прозвище. Все к нему привыкли. Чужого или того, у кого своей усадьбы нет, зовут по ремеслу или по тому, у кого он работает. Ежели Янис у Спрунгиса в работниках, так и будет он Спрунгисов работник Янис, а просто Спрунгисов Янис — это уже сам хозяин или его сын. Меня вот зовут Придис-машинист. Хозяина в «Налимах» фамилия не то Шмит, не то Шульц, не помню толком…
Вот оно что. Уж не хочет ли Придис сделать меня Налимовым работником Улдисом?
В «Налимах» как раз свозили в овин снопы. Здесь ездили не на телеге, как в Видземе, лошадь была запряжена в длинную узкую фуру. Не знаю, какие преимущества как у первого, так и у второго средства передвижения. С фурой, кажется, легче перевернуться. Обитатели «Налимов» не слишком торопились и в честь гостей даже выпрягли лошадь. Их было трое: сам хозяин, уже больше чем средних лет, но еще крепкий и сильный мужчина, хозяйка, нагулявшая хорошие мяса, и дочка, ничуть не уступавшая матери в пышности. Четвертый домочадец пастушил, отца его никто не упоминал. Довольно радушные люди — тут же накрыли на стол и понимающе выслушали Придисовы объяснения, что мы решили несколько месяцев пожить в деревне.
— В Риге в такую славную пору дышать нечем, как только вы там терпите! — в один голос согласились хозяин с хозяйкой. Работу они нам не могут обещать. Так пожить какое-то время можно, но дармоедничать ни мне, ни Придису и в голову не пришло бы. Поля в «Налимах» уже сжаты, хотя в округе еще звенят косы. Неудивительно, так как поля у них маленькие, все трое — работники хорошие, да еще Густ помочь приходит. Видимо, этот Густ имеет отношение к Зенте и ее мальчику, хотя жить здесь не живет.
Глядя на Придиса, хозяйка сказала:
— К молотилке тебе уж не воротиться, а отец твой… Девчонкой его только что наградили… — она осеклась, потому что Придис явно разозлился. Хозяин же деловито заявил, что работники нужны в «Клигисах», а то у них хлеба осыплются. Поля большие, один он из кожи лезет.
— Чудной он, — вставила Зента.
— Хороший человек, — строго сказал хозяин. — Я его насквозь знаю. Ступайте туда. Чем глубже в лес, тем вас дольше не унюхают в волости. Теперь таких молодых парней в легион гонят.
Ага, это у Налима подозрения насчет наших документов и отношения к мобилизационной комиссии. Придис коротко сообщил, что мы оба непригодны к службе, но они как будто только сделали вид, что поверили.
В тот же вечер мы отправились в «Клигисы», километрах в трех в гуще леса. Зента проводила нас до коровника и на прощанье сказала мне:
— Там можно каждый день пить парное молоко. Клигис не скупится, а молодому парню нельзя быть таким тощим.
Я усмехнулся, но почувствовал себя задетым. А молодой женщине можно быть такой бочкой? Лицо круглое, вся, как печка. Ах, я совсем не понял эту добродушную, душевную женщину, я с самого начала был слишком строптивым, чувствительным к уколам со стороны, гримасам, дружеским ухмылкам. Тонкая кожица самолюбия! Зента была освежающе теплой, как дыхание осиновой рощи в полуденный зной. Школьный диплом, она училась в Екабпилсском (местные зовут его не городом, а местечком) коммерческом училище, магазинная брошка на блузке, красивые модные туфли, которые она поспешила надеть ради нас, — все это было только внешнее, она могла выйти из глухой старины в холстинном облачении и сказать: я женщина сельская, прими привет мой, смешной костлявый горожанин.
Сначала мы шли вдоль реки. За омутом, где мы купались, взобрались на высокий берег и свернули в лес. Дорога была извилистая и такая узкая, что еле разминутся две телеги. Вокруг сосны, и бодрящий смолистый воздух наполнял мои больные легкие. Я дышал глубоко, ублаженно. Придис рассказал, что леса здесь всякие: сырой осинник, смешанный, чистые сосновые боры. Старые еловые пущи, те больше к Сауке.
— Тут такие подходящие места! — восторженно сказал он.
А я так и не понял, что он понимает под «подходящими местами».
Придису-то все было ясно, он бы чрезвычайно удивился, начни я приставать с назойливыми расспросами об очевидных вещах. Это лес, который он знал, как свой дом родной, это работа в поле, которую он делал с удовольствием, забывая про весь остальной мир, от всего остального отворачиваясь. Из леса его, по несчастью, изгнали, а поля, даже крошечного клочка, у него никогда не было. Я знал, что, работая на чужом поле, он всегда тосковал по своему. Быть хозяином — сам себе работник и указчик; слышать, как у твоего плеча тихонько ржет гнедой, по воскресеньям запрягать этого гнедого в рессорную коляску и ехать в церковь. Набожности в Придисе не было никакой, но будь он хозяином да будь у него своя запряжка, так уж он бы непременно и за кучера служил. Что ни воскресенье, так в церковь. «Шесть дней делай, и сотворивши вся дела твоя, в день же седьмый суббота господу богу твоему». Только господом этим был бы Придис сам себе. Порой он подумывал, не пойти ли в примаки. Хозяева здесь были некрупные, бедноватые, никто не откажется выдать дочку за работящего, хоть и голого парня. Но хозяйств с единственной дочкой-наследницей было не так уж много. Да и еще была одна помеха, тут я чуял что-то, а сам он не говорил. Так Придис и оставался кочевым работником, все вздыхающим «по своему углу, своему клочку земли».
Вот и сейчас, когда мы шли по лесной дороге, он просто принюхивался к нивам, находившимся где-то за сосновой и еловой чащей, принюхивался к запаху вспаханной земли, коровьего хлева, жаркого пота жнецов… И совсем иные мысли крутились у меня в голове. А вдруг это заколдованный сказочный бор и наша дорога приведет в древний королевский дворец? После долгого пути мы увидим деревянные башни, высящиеся над вершинами деревьев, стена леса расступится, открыв сочные луга, где пасутся пестрые коровы с черными пятнами (но почему коровы и почему именно чернопестрые?), высокий частокол ограждает жилые строения — такие я видал на театральных декорациях, — солнце заиграет на крытых соломой крышах и вощаных окнах. Нас встретят добродушный, обутый в постолы король и седобородый жрец с украшенным янтарем жезлом. С башни донесется нежный голос, поющий под звучание гуслей о героях и их славных деяниях. Певица эта — дочь самого короля. Такая привлекательная и возвышенная… В воспоминаниях моих вновь всплыла та девушка, знакомая Придиса, которая всю ночь гуляла с оравой из СД. Что-то острое, противоречивое врезалось в мою душу…
Собачий лай дал знать, что мы приближаемся к «Клигисам».
Первое, что я увидел, это была действительно соломенная крыша, но она была не золотистая, а серая, местами замшелая. Коровник вместительный, но уже покосившийся, готовый завалиться, точно накренившаяся лодка. Такие же просторные, но старые, вконец запущенные были все прочие строения, включая жилой дом. А вместо нежного пения нас сопровождал лай сердитого пса. Усадьба напоминала разрезанное вдоль яйцо: закинутый в лес небольшой взгорок, по которому проходит дорога с тупого конца к острому. Мы вышли в тупом конце, где находились строения. Поля по обе стороны дороги спускались к сырой луговине, которая полосой лежала между лесом и полями и медленно зарастала кустарником.
От строений у меня возникло чувство глубокого разочарования. Второе разочарование я пережил, когда увидел хозяйскую семью на овсяном поле. Солнце уже сползло с небосвода, а они еще возились в поле. Даже мать хозяина, сварив похлебку на ужин, спешила сюда. Хозяин весело и радушно поздоровался с нами. Этот одноглазый человек ничуть не напоминал короля: длинный, с удивительно маленькой головкой, явно кретинского облика, да еще больной гноящийся глаз. Постолы на нем были к тому же из невыделанной кожи, потому что выделанная давно исчезла в лавке. Жена его — низкорослая, в свое время, кажется, довольно красивая, но вымотанная тяжелым трудом. Старая хозяйка — костлявая, скрюченная и вроде бы хитрая старуха. К тому же три дочери: первородная Мария, тринадцати лет, средняя Анна, одиннадцати, и младшая Ильза, пяти лет от роду. Вот тебе и прекрасная королева! И жреца что-то не видать.
Покуда Придис вел дипломатические, окольные переговоры с хозяином — в деревне не принято прямо приступать к делу, — я поближе познакомился с обитательницами усадьбы. Девочки сами сообщили, как их зовут и сколько им лет. Ильза принесла красивый камешек, который она считала драгоценной игрушкой, но тем не менее добровольно уступила его. Мария сообщила, что учится в школе, а бабушка присовокупила, что голова у нее тугая, зато вот Лелле[6] все дается легко. Мать тут же рассерчала:
— Далась вам эта Лелле, давно пора уже своим именем звать!
Хозяин наконец поладил с моим приятелем, пришлось оставить детей и тут же браться за работу. Этот захудалый хозяин не был никаким эксплуататором, просто работа сама подгоняла. Не надо было быть землеробом, чтобы видеть, в каком состоянии овсы — даже самые мелкие колосья вот-вот осыплются.
Мы убрали часть скошенного поля и затемно пошли ужинать. Я изо всех сил старался сдерживать кашель и потел от страха, что Клигис учует правду. Придис предупредил, что мужик он хоть и отходчивый, но вспыльчивый. Я заметил, что противный скрип в груди не унимается. Чахоточник, смертник… Удрученно сел я к столу, но простая забеленная похлебка с ржаным хлебом и творогом пришлись мне по вкусу. Я усердно работал ложкой, но тут заметил, что застенчивая девочка все жмется ко мне.
— Ты, дядя, из Риги? — спросила она.
Так как рот у меня был набит, я только кивнул.
— А Рига такая, как про нее в книжках пишут?
— Да, — подтвердил я, наконец проглотив кусок. — В точности такая. В книжках пишут правду… — Я помялся и уточнил: — Хоть и не во всех.
— В Библии каждое слово — истинная правда, — строго произнес Клигис.
— А ты рижанин?
В голосе девочки был такой детский восторг, что мне захотелось ее слегка подразнить.
— Я принц.
— Как принц?
— Ну, заколдованный принц. Ты что, сказок не читаешь?
— Читаю. И бабушка рассказывает. Мне они нравятся.
— Вот я и есть такой сказочный принц. Если хочешь, могу наколдовать себе золотые доспехи; это можно сделать в тринадцатый месяц, тринадцатого числа, в тринадцать часов, после того как произнесешь тринадцать заговоров.
Вся семья смеялась, даже обе сестры, старшая и младшая, наверное, потому, что это делали взрослые. Сама Лелле притихла. Похоже, что глубокие сумерки привели ее в такое состояние, что постороннее веселье не задевало. Она вновь спросила:
— А что ты делаешь в наших местах? Отгоняешь колдунов?
— Ищу себе жену. Когда вырастешь, я возьму тебя, если ты усердная, трудолюбивая и будешь слушать старших.
— Вот видишь, какая ты должна быть, — сказала мать. А старшая сестра, Мария, тут же презрительно фыркнула.
— Я же не принцесса, — жалобно произнесла Лелле.
— Станешь моей женой, станешь и принцессой, — успокоил я ее.
Снова веселье.
— Ну, ты, брат, и шутник! — сказал хозяин.
Я почувствовал, что девочка ко мне привязалась. Странно, ведь как будто и смышленая и не такая уж маленькая; может быть, она не сказку приняла за быль, а в были старается увидеть красивую сказку, так же как я, бредя сюда по лесной дороге.
Очевидно, я произвел хорошее впечатление, так как сам хозяин собрал одеяла и отвел нас в завозню. Здесь он вдруг прервал разговор о завтрашних работах и неожиданно сурово сказал:
— Знаешь, Придис, чтобы в моем доме этого баловства не было!
И, кинув одеяла, ушел, только из-за двери послышалось:
— Доброй вам ночи.
Я ответил, Придис нет. Сопя, он забрался на груду сена. Мне показалось, что сопит он от гнева. Устроились мы удобно. Придис хмуро спросил:
— Нравится тебе здесь?
— Чудно, — ответил я. — Один лесной воздух чего стоит. Люди как будто хорошие, такие простые. А тебе?
Придис посопел и не ответил.
Я проявил назойливость:
— А что тебе хозяин хотел сказать? Насчет чего-то… Может, пойдем в другое место?
— Еще чего! — буркнул Придис. — Старик мой на пять волостей раструбил.
Наконец он рассказал все.
— Отец у меня лесник, я у него единственный сынок, гордость. Так оно и шло, пока мать не померла. Папаша уже был не бог весть какой лев, еще в ту пору, как на матери женился, молодые годы давно проводил. И не жену бы ему надо было, а хорошую хозяйку. Бабка моя, материна мать, приглядела там одну работящую и путную вдову, если уж не по карману работницу держать. Да вот ведь эти упрямые старцы — иной раз ветер оседлать норовят, и мой выкинул штуку — взял да и на скорую руку окрутился с совсем молоденькой девкой, о прошлом годе еще в пастушках ходила. Людям на смех: когда она по лесным выгонам пасла, парни так туда и бегали… Ну, девка! А старик свое: это все злые языки норовят сиротку обговорить, это все те со зла наговаривают, кто попусту к ней подкатывался. Он ей и за мужа будет, и за отца. Насчет отца — это у него получалось, а вот по мужниной части тут уж кое-как… В первый год родился у меня сводный братец. Ну, папаша мачеху на руках носит, любое хотенье ее по глазам читает. Только главное хотенье все меньше может исполнить, чай, в годах ведь уже. Я в ту пору по округе ездил с молотилкой и искал еще какую-нибудь оказию заработать — большой парень уже, стыдно у отца на шее сидеть. Бедно мы не жили, в этих лесных местах лесник большой человек, лесничий — это тебе как в старину барон, а уж главный лесничий — сам господь лесной бог. Вот как-то приехал я к отцу, пивка выпили, болтаем. И она встревает в разговор. Шуточки всякие. Я, говорит, старичок, больше на твою сношку смахиваю, чем на жену. И всякое такое… А глаза у самой жадные, как у голодной кошки. Гляжу я, она моему старику только что в бороду не плюет, а он жмурится, как опоенный. Выпили еще по кружечке, и она свое пропустила. Пошли спать. Мое место, как всегда, в кухне. С утра старый пошел в обход по лесу, он всегда с зарей подымается. И я, бывало, с ним, я же прирожденный охотник. А в то утро повернулся на другой бок и дальше храпеть: все же гость. А она встала, гремит посудой по кухне, потом присела на кровать и давай меня щекотать. Мне как-то совестно, но все за шутку принимаю. Ну, шутки да шутки, а она — хлобысть! — ко мне в постель. Ну, я уж, понятно… И как раз тут старый входит. Угораздило его что-то дома забыть. Она тут же всю вину на меня — шла, дескать, коров доить, а я сгреб и в постель. Ну бог с ним, что было — было, пусть меня и жеребцом этаким выставили, только на что было сор из избы выносить. Надо же и стыд понимать. А старик каждому любому, кого встретит, в три горла орет, что нет у него больше старшего сына. Вот и Клигис суется… Охота мне была с его заезженной старухой… Вот сволочи! Сделали из меня выродка какого-то…