– Но скажите же, ради Бога, – воскликнула мисс Мэтьюз, – как случилось, что вас обнаружили?
– За ужином, – пояснил Бут, – хозяйка велела подать бутылку вина, которую ни я, ни слуги не догадались заранее приготовить. Услыхав в ответ, что в доме совсем нет вина, хотя ей доложили перед тем, что вся отправленная сюда кладь доставлена в целости и сохранности, она послала за служанкой; та, не зная, что ей придумать в свое оправдание, упала перед ней на колени и, признавшись, что хотела открыть бутылку по наущению своего дружка, выдала меня, несчастного, миссис Гаррис.
Она сурово распекала меня примерно с четверть часа, после чего я безропотно позволил препроводить себя до ворот усадьбы, откуда в самом безутешном состоянии духа готов был уже отправиться восвояси. Мне предстояло проделать пять миль, а ночь была темной и дождливой; впрочем, все это сущие пустяки в сравнении с пережитым мною разочарованием.
– Но как можно было, – воскликнула мисс Мэтьюз, – дать себя выпроводить из дома, не повидав мисс Гаррис?
– Поверьте, сударыня, – признался Бут, – я и сам нередко недоумевал, как это вышло, но при виде ее родительницы я совершенно пал духом – хуже само го последнего труса. Покорность моя была вызвана, конечно, прежде всего боязнью за Амелию. Как бы там ни было, но приказу удалиться я подчинился беспрекословно и, покинув дом, прошел уже было сотню ярдов, когда вдруг у поворота садовой ограды женский голос шепотом окликнул меня: «Мистер Бут!» Женщина была где-то совсем рядом со мной, но в густой темноте я не мог ее разглядеть, а от волнения и неожиданности не сразу сумел распознать голос. Я ответил строкой из Конгрива, вырвавшейся у меня непроизвольно: в такую минуту мне, право же, было не до цитат из пьес:
и не успел я это вымолвить, как в мои объятья упала женщина со словами: «Ах, это и вправду мой Альфонсо, мой единственный Альфонсо!» Представьте, мисс Мэтьюз, что я испытал, обнаружив на своей груди Амелию; не помня себя от счастья, я обнимал ее, шепча тысячи ласковых слов, если только возможно произнести тысячи за какую-нибудь минуту, потому что в доме уже поднялась тревога; миссис Гаррис хватилась дочери, и двор вскоре заполнился шумом голосов, и всюду замелькали огни.
Подсадив Амелию, я помог ей перебраться через ворота парка, и сам спрыгнул следом, после чего мы, крадучись, двинулись вдоль ограды в сторону, противоположную от дороги, ведущей к городу, поскольку преследователи должны были, как я предполагал, устремиться за нами именно по ней. И я не ошибся: шум погони и голос самой миссис Гаррис, бежавшей вместе с другими, невзирая на темень и дождь, доносились как раз оттуда. Благодаря этой уловке мы счастливо ускользнули от врагов, перебравшись через живую изгородь и канаву, причем все это время Амелия держалась поистине героически; мы добрались наконец до небольшой зеленой лужайки, над которой возвышался огромный раскидистый дуб, где мы и укрылись от разбушевавшегося ненастья.
Когда дождь несколько утих и стала проглядывать луна, Амелия заметила, что место, где мы с ней очутились, очень хорошо ей знакомо, а немного погодя, выйдя на другую лужайку, расположенную чуть правее, сказала, что знает, как пройти отсюда к дому, где мы будем в безопасности и где нас ни в чем не заподозрят. Я последовал за ней, и мы в конце концов оказались у небольшой хижины, в трех милях от дома миссис Гаррис.
Дождь снова принялся хлестать изо всех сил, и мы, увидя в окне свет, без всяких церемоний вошли в эту хижину. Мы застали в ней сидевшую в одиночестве у полупогасшего очага преклонных лет женщину; едва разглядев нас, она вскочила в крайнем изумлении, но Амелия успокоила ее: «Не удивляйся, нянюшка, хотя вид у меня, надо признаться, и в самом деле плачевный». Несколько раз перекрестившись и сокрушаясь тому, что молодая госпожа насквозь промокла, старушка стала хлопотать у очага, стараясь раздуть в нем огонь, и в то же время умоляла Амелию позволить предложить ей другую одежду, хоть и не нарядную, говорила она, но чистую и, что важнее всего для здоровья, – сухую. Я с таким жаром поддержал эту просьбу, что Амелия, хотя и объявила, что никакая простуда ей не грозит (она и в самом деле отличалась завидным здоровьем), в конце концов все же согласилась, и я вышел наружу под навес, чтобы дать моему ангелу возможность переодеться; ведь все нижнее помещение дома занимала одна только кухня. Когда я возвратился, Амелия настояла на том, чтобы я сменил свой мундир на кафтан, принадлежавший сыну старушки.
– Мне очень приятно услышать, – воскликнула мисс Мэтьюз, – что о вас не забыли. А то, признаюсь, я уже подумала, что выставлять вас на улицу в непогоду было довольно-таки жестоко.
– Ах, мисс Мэтьюз, – продолжал Бут, не обращая никакого внимания на эти ее слова, – вот тогда-то я и имел случай понять великую силу совершенной красоты, которую едва ли что способно улучшить или умалить. Даже в жалких обносках своей старой няни Амелия вряд ли выглядела менее прекрасной, нежели когда я видел ее на балу или в собрании.
– Конечно, конечно, – согласилась мисс Мэтьюз, – можно ли в том сомневаться; однако, прошу вас, расскажите, что было дальше.
– Приодев нас по мере возможностей и развесив нашу одежду поближе к очагу сушиться, – продолжал Бут, – старуха стала проявлять все большее любопытство и после охов и ахов вскричала: «Ох, дорогая моя барышня, что-то неспокойно у меня на душе. А кто же, скажите на милость, этот красивый молодой джентльмен? Ох, мисс Эми, мисс Эми, боюсь, госпоже об этих делах, поди, ничего не известно». «А что, нянюшка, если это, скажем, мой муж», – ответила Амелия. «Ох, вот это славно, если так! – отвечала нянька. – Надеюсь, в таком случае, что он какой-нибудь знатный господин или что-нибудь в этом роде и у него большое поместье и карета шестерней, потому что, будь он даже самый знатный лорд на свете, вы все равно бы того заслуживали». Впрочем, стоит ли мне пытаться подражать повадкам этого добрейшего существа? Короче, каждое ее слово, каждое движение выдавали столь нежную любовь к моей Амелии, что я не переставал этим восхищаться и нисколько не был в обиде за подозрения на мой счет или те бесчисленные страшные кары, которые мне предрекались, если я окажусь плохим мужем такой достойной молодой девушки.
Я так удачно разыгрывал роль, подсказанную мне Амелией, что старушка всерьез приняла нас за супругов и утешала себя тем, что в будущем все должно уладиться: ведь у старой госпожи достаточно средств для нас обоих, да и счастье не всегда зависит от большого богатства; затем она стала поругивать миссис Гаррис за то, что нас выставили за дверь, и такое утверждение нельзя было счесть неправдой. А когда Амелия выразила надежду, что нянюшка нас не выдаст, добрая женщина ответила с горячностью: «Выдать вас, дорогая моя барышня! Да я не сделала бы этого, посули мне король все свои владения; или даже если бы сама госпожа отдала мне за это свой дом со всеми прилегающими к нему угодьями».
Выйдя за дверь, добрая женщина возвратилась с цыпленком, которого поймала в курятнике и зарезала, и, ни о чем нас не расспрашивая, стала его ощипывать, после чего, призвав себе на помощь сына, уже лежавшего в постели, принялась готовить для нас ужин. Стол бы накрыт для нас с такой опрятностью и, я бы даже сказал, изысканностью, что всякий, кто пренебрег бы этим угощением, либо не знает, что такое голод, либо не заслуживает того, чтобы утолить его. К еде было подана немного эля, который, по словам нашей гостеприимной хозяйки, она собиралась почать только на рождество; «но разве мне могло прийти в голову, – прибавила она, – что я буду иметь честь видеть в моей скромной хижине дорогую мою госпожу».
В эти минуты не было такого человека на земле, уделу которого я бы завидовал, да и Амелия, казалось, воспряла духом; она тихонько шепнула мне, что счастье, как она поняла, возможно и в хижине.
– В хижине! – воскликнула мисс Мэтьюз со вздохом. – Хижина с человеком, которого любишь – это дворец!
– Когда мы поужинали, – продолжал Бут, – добрая женщина принялась хлопотать о нашем ночлеге и настойчиво предлагать нам свою постель, заверяя, что хотя она и не бог весть какая, зато очень чистая, и что у нее найдутся для нас две свежие простыни. Она привела еще несколько доводов, от которых лицо моего ангела зарделось от смущения. Я же вел себя до того несуразно и глупо и так рьяно поддержал решение Амелии бодрствовать всю ночь напролет, что если это и не вызвало у кормилицы подозрений относительно нашего брака, то уж наверняка должно было внушить ей величайшее ко мне презрение.
Мы оба всячески пытались убедить кормилицу лечь в свою постель, но все было безуспешно; старуха твердила, что ей, слава Богу, хорошее воспитание известно не понаслышке. Добрая женщина и в самом деле была до того хорошо воспитана, что почти до самого утра нам так и не удалось выпроводить ее из комнаты. К счастью, мы оба знали по-французски и потому могли свободно обсуждать, как нам быть дальше. В конце концов мы решили, что я пошлю с молодым сыном кормилицы письмо к нашему почтенному другу священнику и попрошу его навестить нас в этой хижине; понятно, что нам самим было бы крайне небезопасно появиться в городе, который уже наутро будет взбудоражен вестью о нашем бегстве.
Здесь Бут прервал свой рассказ и с улыбкой заметил, что намерен описать одно недоразумение – до того забавное, что он и теперь не может вспомнить о нем без смеха. Подробности читатель узнает из следующей главы.
Глава 7
Продолжение истории Бута. Еще более удивительные приключения
– Какие мелочи, дорогая мисс Мэтьюз, – воскликнул Бут, – служат подчас причиной наших величайших несчастий! Догадываетесь ли вы, что я имею в виду, – ведь в тогдашнем нашем положении у нас под рукой не оказалось ни пера, ни чернил, ни бумаги?
Передать мы могли только устное послание. Выражения мы выбрали такие, чтобы ни у кормилицы, ни у ее сына не возникло ни малейших подозрений относительно нашего истинного положения. Правда, Амелия шепнула мне, что я могу всецело довериться юноше – ее молочному брату, и преданность его не вызывала сомнений. Он и в самом деле был от природы наделен хорошими задатками, а доктор Гаррисон, принявший его в свою семью по рекомендации Амелии, научил его весьма изрядно читать и писать и не пожалел трудов, чтобы внушить ему надлежащие нравственные и религиозные правила. Он еще находился тогда в услужении у священника, но был на время отпущен домой, так как незадолго перед тем перенес оспу.
Я так подробно остановился на характере этого молодого человека, – добавил Бут, – чтобы вы не удивлялись потом тем историям, которые я расскажу вам о нем позже.
А теперь, сударыня, я собираюсь задержать ваше внимание на одном из тех удивительных происшествий, которые бывают вызваны таким стечением обстоятельств, что считается, будто они не могут быть следствием простой случайности, и это порождает в суеверных умах веру в Фортуну и прочие вымышленные существа.
Трудно передать, с каким нетерпением ожидали мы теперь появления доктора Гаррисона: ведь с тех пор, как мы отправили нашего посыльного, прошло уже более чем достаточно времени, которое, поверьте, не показалось нам короче, чем на самом деле, – как вдруг кормилица, вышедшая по какому-то делу наружу, поспешно вбежала в комнату с криком: «Ох, дорогая моя барышня, к дверям только что подъехала карета вашей матушки!» При этих словах Амелия сделалась белее полотна, и я испугался, как бы она не упала без чувств, если только можно сказать «испугался» о человеке, который и сам едва сохранял способность что-либо чувствовать и находился в состоянии не намного лучшем, нежели мой ангел.
И вот в эту ужасную для нас обоих минуту, когда Амелия, с помертвевшим лицом, какие изображают обычно у привидений, упала в кресло, а я, с лицом, вероятно, столь же бледным, приник к ее ногам, в то время как кормилица с горестными возгласами брызгала на лицо Амелии водой, в комнату вошла миссис Гаррис. При виде нас она немедленно бросилась в кресло и потребовала подать стакан воды, который поднесла ей Бетти, ее дочь, ибо кормилица ничего не видела и не слышала, если, по ее мнению, молодой барышне угрожала опасность.
Вслед за ними появился священник; он сразу же подошел к Амелии и, выразив свое удивление увиденным, взял ее за руку, назвал своей маленькой усладой и стал уверять, что ее окружают сейчас одни только друзья. Потом он подвел ее, едва державшуюся на ногах, к миссис Гаррис. Амелия опустилась было перед матерью на колени, но доктор поднял ее со словами: «Дитя мое, преклоняй колени только перед Всевышним». Впрочем, мне нет нужды описывать вам всю своеобычность этого человека, ведь вы и без того так хорошо его знаете и, должно быть, не раз слыхали, как он возражал против нередкого среди лас обычая обращаться к человеку, принимая позу крайнего смирения, какая подобает нам лишь при обращении к Высшему Существу.
Однако не стану больше утомлять вас такими подробностями. Довольные тем, что священник быстро примирил миссис Гаррис с нами и со всем случившимся, мы отправились прямо в церковь, поскольку доктор заблаговременно получил для нас разрешение венчаться без предварительного оглашения.[78]
– А где же обещанное вами забавное происшествие? – воскликнула мисс Мэтьюз. – Право же, вы возбудили во мне больше любопытства, нежели сумели удовлетворить.
– Что ж, сударыня, – отвечал он, – ваш упрек справедлив; похоже, что я забыл об этом; но тут нет ничего удивительного, если вы примете в соображение сколько интересного в рассказываемой мной истории. Однако прежде чем перейти к этому происшествию, я должен рассказать вам о том, что произошло после бегства Амелии из материнского дома. Миссис Гаррис устремилась сначала вместе со слугами в погоню за нами (так она полагала) по дороге, ведущей в город, но дорогу так развезло и дождь так неистовствовал, что она укрылась от него в придорожном трактире, находившемся в полумиле от ее дома; оттуда она послала за каретой, в которой вскоре и направилась вместе с дочерью в город, где тотчас же после прибытия послала за священником, постоянным ее личным советником во всех делах. Они просидели вдвоем всю ночь, и священник все пытался образумить миссис Гаррис силой убеждения, но все было тщетно, хотя, как он сообщил мне, мисс Бетти вторила ему, обращая к матери самые пылкие мольбы.
При этих словах мисс Мэтьюз рассмеялась, и Бут осведомился о причине ее веселья. После многочисленных извинений она наконец призналась.
– Это первый добрый поступок мисс Бетти, о котором мне довелось услышать; более того, – прибавила она, – вы уж простите мне такое мнение о вашей свояченице, но я всегда считала ее хитрейшей лицемеркой.
Бут со вздохом подтвердил, что мисс Бетти, как ему кажется, и в самом деле далеко не всегда отличалась добротой, а затем после некоторого раздумья продолжал:
– Если вам угодно будет припомнить, сударыня, мы отправили сына кормилицы к священнику с устным сообщением, в котором лишь уведомляли, где мы находимся, и просили навестить нас или же послать за нами карету, которая доставила бы нас в любое место, где ему удобно встретиться с нами. Все это надлежало передать только самому священнику, и мы велели нашему посыльному, если того не окажется дома, разыскать его, где бы он ни был. Вот он и выполнил все в точности, как мы ему наказали, и выложил наше послание священнику в присутствии миссис Гаррис.
– Ну и бестолочь! – воскликнула мисс Мэтьюз.
– Нисколько, – возразил Бут. – Напротив, он очень разумный малый, как вы, возможно, сами потом убедитесь. У него не было ни малейшего основания предполагать, что тут надобно что-то утаивать: ведь мы приняли все меры, чтобы он ничего не заподозрил. Так вот, сударыня, это происшествие, казавшееся столь злополучным, обернулось для нас весьма удачно. Как только миссис Гаррис услышала эту весть, она буквально впала в неистовство от ярости и обвинила доктора в сговоре с нами и в том, что он содействовал моему умыслу похитить ее дочь.