— Ты бы сняла туфли, — сказал я.
— Сними их сам, Лэмб.
Это были черные кожаные туфли на шнуровке, в которых мама обычно ходила на работу. На чулках спустились петли. Я сказал ей.
— Это неважно, — ответила она. — Действительно неважно. — Она села и схватила меня за руку. Усадила рядом с собой на диван. — Я должна рассказать тебе. О том, что случилось вчера вечером. Рассказать, что я видела.
— Ну? — спросил я.
— Всюду были машины "скорой помощи". И пожарные. Люди кричали. Там была одна женщина — моего возраста, она не могла найти своего сына. Она металась и выкрикивала его имя. "Адам! — звала она. — Адам! Адам! Адам!" А прохожие просто стояли и смотрели. Никто ничего не мог поделать. Мы просто стояли и смотрели. Ты слышишь меня, Лэмберт? Мы просто стояли там и смотрели! — Она плакала.
— А что вы могли сделать? — сказал я.
— Не знаю, — ответила она, еще крепче сжав мою руку. — Что-нибудь. Да что угодно. Мне надо было броситься туда, схватить первого попавшегося человека, вытащить из огня.
— Но ведь для этого были пожарные.
— А потом, — продолжала она, задыхаясь, — потом я увидела его. Человека, выбегавшего из метро. Ой был объят пламенем, Лэмб. Я видела, как горит его лицо. Он был совсем рядом. Его кожа плавилась. Как воск. А я смотрела. Мы все смотрели. Смотрела вся толпа. В толпе были дети, и они тоже смотрели. Никто не проронил ни слова. Никто не вздохнул, не заплакал, не вскрикнул, не пошевелился. Мы просто молча смотрели. Человек… горящий человек… он прошел шесть шагов. Я считала их, Лэмберт. Сосчитала их все. Помню, я подумала: "Пока он идет, он жив. Иди, не останавливайся. Не останавливайся". К нему подбежал пожарный с одеялом в руках. Горящий человек… он… он упал на землю, и пожарный набросил на него одеяло. Человек еще кричал… Я до сих пор слышу его крики, Лэмб… Я их слышу…
— Мама, перестань!
— Я должна рассказать тебе. — Она плакала так громко, что едва могла говорить. — Должна… рассказать тебе… Подбежал другой пожарный. Они… они сбили огонь. Они подняли одеяло. Этот человек… он весь обгорел, Лэмберт. Как полено. У него больше не было лица: Ни глаз. Ни ушей. Ни носа. Остался только рот. И он кричал. Кричал не переставая. Я видела во рту белые зубы. И ярко-розовый язык. Ярко-розовый овал в горелой черноте. И он кричал, кричал, кричал… — Она закрыла лицо руками.
Я посмотрел, как она плачет, и уложил ее в постель. Она все плакала. Когда отец вернулся домой, я рассказал ему, что произошло.
— Это шок, — сказал он, — только и всего. Не о чем беспокоиться. Она всегда была чересчур чувствительной. Я как-то раз повел ее на фильм ужасов. Там девушке отрубали голову. Твоя мать чуть в обморок не упала. Я твердил ей: "Это всего лишь фильм, они — актеры". Но ей все равно снились кошмары. На какое-то время даже перестала выключать на ночь свет. Она очень нервная. Вот и все.
— Может, вызвать врача? — спросил я.
— Незачем. Она поправится. Знаешь, в войну люди видели вещи и похуже. Моя мама рассказывала, как они сидели в убежище во время налета. Человек сто. Ну и стали падать бомбы, одна упала так близко, что в этом подвале прорвало трубы с горячей водой. Маме повезло. Она была возле двери и выбралась. Но другие… Они обварились насмерть. Погибло больше шестидесяти человек. Мама говорила, она никогда не забудет, как обернулась и увидела, что все эти люди варятся заживо. С них кожа слезала. Но мама пережила это — так мы устроены. Мы должны уметь забывать. Если бы мы все помнили, мы бы с ума сошли, а?
— Наверное, — сказал я.
Отец приготовил поесть, и я отнес маме поднос. Я поставил его на тумбочку и сказал ей, чтобы она поела, пока не остыло. Она что-то пробормотала.
— Что, мама? — спросил я.
— Он горел, — произнесла она.
Когда я вернулся от миссис Хеллер, отец спросил меня, как все прошло. Я сказал, что все прошло прекрасно и она приняла мои извинения. Он спросил, что у нее за квартира, и я ответил, что там было темно и плохо пахло.
— Ты сказал ей про маму? — спросил он.
— Я же тебе говорил, — ответил я. — Мама тут ни при чем.
Ночью мне приснилось, что я кошка на руках у миссис Хеллер. Я лежал, свернувшись клубочком, и она кормила меня арахисом. "Этот мальчик злой, — сказала она мне. — Я знаю. Страдания обостряют чутье на зло. Я могу почуять зло где угодно. Этот мальчик злой".
Помню, я думал: что случится, если она обнаружит, что это не ее кошка, а я, Лэмберт Стэмп, злой мальчик, мальчик, который не принимает всерьез ее страданий?
Утром за завтраком отец спросил:
— Что ты будешь сегодня делать?
— Не знаю, — ответил я.
— Только не запускай учебу, — сказал он.
— Ладно, — ответил я.
— Ты умный парень, Лэмб. Все так говорят. Я хочу, чтобы ты учился как следует. Сдал экзамены, поступил в университет…
— Папа, до этого еще сколько лет.
— Время пройдет быстрее, чем тебе кажется, — сказал он. — Вот увидишь. — Твоя мама хотела, чтобы ты стал учителем.
— Зачем ты ее всегда припутываешь?
— Я не собираюсь ее забывать, если ты это имеешь в виду.
— Я имею в виду не это. Но ты без конца о ней говоришь. Это не поможет.
— Не поможет чему?
— Ничему, — сказал я.
Отец встал, надел пиджак.
— Ты странный мальчик, Лэмб, — сказал он. — Иногда я тебя совсем не понимаю. Ты как будто совсем не скучаешь по маме. Ты даже не заплакал ни разу. Ты ведь так ее любил. А теперь… ведешь себя так, словно ее и не было. — Он взял портфель и посмотрел на меня. — Иногда ты меня пугаешь.
Через несколько недель после пожара мама исчезла. Это было в субботу утром. Она пошла за покупками в соседний магазин и не вернулась. Мы с отцом сели в машину и отправились ее искать.
— Это уже переходит все границы, — раздраженно сказал отец. — Ей надо взять себя в руки. С меня достаточно.
Отец позвонил в полицию. Они сказали, что ничего не могут поделать: она отсутствует совсем недолго. Отец объяснил, что после пожара она странно себя ведет. Полицейский спросил, не пострадала ли она во время пожара.
— Нет, — сказал отец. — Но она его видела.
Вечером мама вернулась. Она целый день бродила по улицам.
— Мы безумно волновались, — сказал отец.
— Прости, — ответила мама.
— Куда ты ходила?
— Да никуда. Просто гуляла.
— Я звонил в полицию.
— Зачем?
— Потому что думал, с тобой что-то стряслось! — Он обхватил ее за плечи, крепко сжал. — Выбрось все это из головы! — закричал он. — Ты меня слышишь?
— Он горел, — сказала мама. — Я только это и вижу. Он сгорел дотла и кричал. Ярко-розовый рот с блестящими зубами. Кричал и кричал. Я вижу его, когда закрываю глаза. Он снится мне по ночам. От этого никуда не деться.
— Но ты же не пострадала! — крикнул отец и встряхнул ее. — Ну почему я не могу тебе это вдолбить? Ты выжила! С тобой ничего не случилось!
— Я знаю, — сказала мама.
— Как же тебе не стыдно так себя вести? Ведь ты видишь по телевизору людей, которые были обезображены. Изуродованы на всю жизнь. А матери, потерявшие сыновей? Тебе не стыдно так себя вести, когда они держатся с таким мужеством?
— Да, — тихо сказала мама, — но это ничего не меняет.
— Чего не меняет?
— Того, как он кричал.
Я стучу в дверь спальни.
— Лиз, — говорю я. — Выходи. Пожалуйста. Нам нужно поговорить. Я иду на кухню и ставлю чайник. Я все думаю, — было бы лучше, если бы я ничего не знал? Предположим, я провел бы выходные в Брайтоне. Предположим, не вернулся раньше времени домой. Предположим, не застал ее в постели, обхватившую ногами другого — этого мальчишку. Должно быть, я выглядел идиотом. Я так и застыл на месте с открытым ртом, уставясь на них. Помнится, мне хотелось закричать. Незнакомец наспех оделся и бросился мимо меня вон из квартиры. Ему было лет девятнадцать. У него были густые светлые волосы.
Я помню, как Лиз встала с постели, тело ее блестело от пота. Она надела ночную рубашку, прошла мимо меня на кухню. Я пошел за ней, и какое-то время мы молча сидели за столом. На столе лежал недоеденный бутерброд. Я стал катать хлебные крошки.
— Это продолжается уже около года, — сказала Лиз. — Он стрижет траву у соседей. Я часто наблюдала за ним из окна спальни. Когда было жарко, он обычно снимал рубашку. Он был такой красивый. Я никогда никого не хотела так сильно. Наверное, ты скажешь, что я его склеила. В общем, я спустилась и спросила, не хочет ли он чего-нибудь выпить. Он согласился. Он пришел сюда. Был июльский день, ярко светило солнце. От него пахло потом и травой. Я не могла дождаться, когда он ляжет со мной в постель. У него такая гладкая кожа. Всякий раз, когда ты уезжаешь на уик-энд, я звоню ему, и он приходит сюда. Я к нему ничего не испытываю, кроме желания. Совсем ничего. Это упрощает дело?
Тут-то я ее и ударил. В глаз. И сразу пожалел об этом.
Вот она выходит из спальни.
Я смотрю на ее заплывший глаз. Она сидит напротив меня. Сидит молча. Кто-то из нас должен заговорить. Должен что-то сказать.
Я спрятался на верхнем этаже дома-башни. В этот день был сильный ветер, и, скрючившись за бетонным столбом, я чувствовал, как дом качается. Я представлял, как расшатываются бетонные перекрытия, прогибается железная арматура и все здание рушится до основания, навеки похоронив меня с миссис Хеллер в одной гробнице.
Из моего укрытия я видел дверь миссис Хеллер. Я разглядывал облезлую краску и ярко-красный порожек. Там ли женщина в резиновых перчатках? Возможно, миссис Хеллер одна в темной, пахнущей арахисом комнате, одна со своими воспоминаниями и полированными деревянными зубами. Если она одна, кто же выпустит кошку? В состоянии ли миссис Хеллер спуститься по ступенькам, чтобы открыть входную дверь? Видимо, да. Не может же женщина в резиновых перчатках все время там находиться. Очевидно, миссис Хеллер способна выпустить кошку, если та захочет сделать то, что обычно делают кошки в бетонных коридорах домов-башен. Входная дверь отворилась. Это была миссис Хеллер. В желтой ночной рубашке. Кошка просочилась у нее между ног полосатой струйкой. Миссис Хеллер сказала кошке, чтобы та не забредала слишком далеко, и захлопнула дверь.
Сперва кошка постояла на месте, облизываясь и оглядываясь. Я не сразу заметил, какая она толстая. Ее брюхо раздулось, точно она проглотила дыню.
Я пощелкал языком. Кошка посмотрела в мою сторону. Ее темные глаза мерцали, словно черные зеркальца, а настороженные уши будто выросли. Я покинул свое укрытие, сложил вместе и потер большой и указательный пальцы. Кошка тут же направилась ко мне. Шла по лестничной площадке, потираясь о бетонные столбы, подвигаясь все ближе. Я услышал ее мурлыканье, похожее на ровное ритмичное жужжание электроприбора. Она ткнулась мне в руку, потерлась сухим горячим носом о костяшки пальцев. Я поднял ее и посадил себе на колени.
— Что за чудесная кошечка, — произнес я, вставая.
От кошки воняло рыбой, в уголках глаз у нее скопилась какая-то желтая гадость. Шерсть на брюхе была короткой и редкой, сквозь нее проглядывала розовая кожа с набухшими серыми сосками.
Я медленно подошел к краю балкона. Посмотрел вниз. Стемнело, с высоты двадцать четвертого этажа я с трудом мог разглядеть тротуар. На балконе гулял ветер — кошка встревожилась, напряглась, перестала мурлыкать.
Я ухватил ее покрепче и попробовал перекинуть через перила. Когти рыболовными крючками вонзились в мой свитер. Она вырывалась и шипела. Я взял ее за шкирку, стукнул по морде свободной рукой. Когти ослабили хватку, и я оторвал их от одежды. Я еще раз попытался сбросить ее. Но кошка была настороже и вцепилась когтями в мои руки. Она походила на взбесившийся мотор: когти располосовали мне всю кожу.
Кошка лезла мне на плечо. Я схватил ее за задние лапы, дернул и услышал, как затрещали кости. Одной лапой она дотянулась до моего лица и разодрала мне щеку. Я со всей силой рванул ее за хвост.
Все было кончено.
Я стоял, тяжело дыша, уставившись в темноту. Я ждал, надеясь услышать глухой стук и хруст. Но стука не последовало. Кошка просто растворилась в пронизанной ветром тьме.
Я вернулся домой. Отец спал на диване. В зеркале я увидел свое отражение: окровавленное лицо, ободранные руки. Я разделся и залез в ванну. Вода обжигала. После я присыпал раны антисептиком.
— Что с тобой случилось? — спросил отец, когда увидел меня.
— Упал, — ответил я, — на гравий.
— Будь поосторожней.
Той ночью я не мог уснуть. Я представлял, что кошка не умерла. Ветер подхватил ее, и она не погибла. Вот почему я не слышал стука. Кошка жива и подбирается ко мне.
Я говорю Лиз:
— Трудно поверить, что ты могла это сделать. Вот и все. Просто невероятно, что ты этого захотела. Мы же всегда говорили, как мало значит для нас секс. Что мы нуждаемся только друг в друге. Мы смеялись над друзьями, которые заводили романы. Я не могу примириться с тем, что ты сделала. Одна мысль об этом сводит меня с ума. Что ты могла раздеваться. Что кто-то другой тебя трогал, целовал. Что ты хотела прикасаться к нему. Не ко мне. Я не знаю, что тобой двигало. Разве тебе не понятно? Это не ты, какой я тебя знаю. Это меня пугает.
Через девять месяцев после пожара меня разбудил голос отца, говорившего по телефону. Было около шести утра.
Я спустился вниз. Отец стоял в пижаме. Его волосы были всклокочены.
— Что случилось? — спросил я.
Отец обнял меня за плечи:
— Лэмб, иди к себе. Хорошо?
— Но что случилось?
— Это с мамой.
— Что?.. — Я кинулся наверх. Отец схватил меня:
— Нет, Лэмб. Оставайся в своей комнате.
— Я хочу ее видеть.
— Нет. Это не…
Я стал пинать и колотить его. Он прижал меня к себе. Я завизжал.
— Лэмб! — вскрикнул он.
Я вцепился ему в лицо.
— Отпусти меня! — закричал я. — Я хочу видеть маму. — Я вонзил ногти ему в руки и расцарапал кожу. Показалась кровь. Его хватка ослабла, и я помчался наверх.
Мама лежала в постели. С закрытыми глазами. Изо рта у нее текла слюна, лицо было очень бледным.
— Не могу ее разбудить, — тихо произнес отец за моей спиной. — Наверное, это таблетки. Я вызвал "скорую помощь".
— Она умирает? — спросил я.
— Не знаю, — сказал отец.
Приехала «скорая» и увезла маму. Отец сказал, чтобы я ждал дома.
Я оделся и пошел в мамину комнату. Уже несколько месяцев она принимала снотворное. Она бросила работу и все время проводила у телевизора. Мы с отцом ничего не могли поделать. Иногда она начинала говорить о пожаре и горящем человеке — какой у него был розовый рот и белые зубы и как он непрерывно кричал, — но говорила спокойно, бесстрастно, словно о чем-то нереальном.
На этот раз она приняла слишком много таблеток. Врачи "скорой помощи", осмотрев ее, покачали головами и не стали торопиться.
Вернулся отец. Сел на кухне. Под глазами у него были темные круги.
Я налил ему чаю.
Мы молча сидели друг против друга. Отец пил чай, а я смотрел на него. Потом я спросил:
— Она умерла?
— Да, — сказал отец, и вновь наступила тишина.
— Она их специально приняла? — спросил я.
— Конечно, нет, — ответил отец. — Она бы не стала этого делать. Ни за что. Это несчастный случай. Она бы так с нами не поступила. Бросить нас вот так… Разве она могла, Лэмб? Могла такое сделать?
Лиз говорит мне:
— Я никак не поверю, что ты мог это сделать. Вот и все. Ударить меня. Как ты мог? Мне казалось, я все про тебя знаю. Никогда бы не подумала, что ты можешь быть таким жестоким. Ты ударил меня, ударил до крови. Это не тот человек, которого я люблю. Не тот человек, с которым я живу. Я не знаю, что тобой двигало. Разве тебе не понятно? Это не ты, каким я тебя знаю. Это меня ужасает.