В своей литературной теории, в теории романа Мориак придерживался принципа правды как принципа основополагающего. В специальной работе «Роман» (1928) условием правдивости Мориак счел согласование «французского порядка и русской сложности». Не забывая об опыте французского реализма, о примере Бальзака и других классиков XIX века, Мориак особенно настаивал на необходимости модернизации романа по тем образцам, которые сумели показать сложность человеческой души. К этим образцам Мориак относил в первую очередь Достоевского («Достоевский на всех нас, или почти на всех, глубоко повлиял»), Марселя Пруста. Мориак все же считал пример Бальзака устаревшим, потому что изображение «групп» предполагал заменить изображением отдельных индивидуумов. «Целым миром» Мориак считал мир человеческой души и звал погрузиться в ее тайники, «оставляя героям нелогичность, неопределенность, сложность». Вкус к нелогичности и тайникам души появился у Мориака вследствие прямого влияния Марселя Пруста. Пруст сопровождал Мориака всю его жизнь. «Мое восхищение остается столь же живым», — писал он через 30 лет после встреч с Прустом, после возникшей к началу 20–х годов и вскоре прерванной смертью Пруста дружбы.
Однако, восхищаясь Прустом, Мориак позволял себе сомневаться в методе Пруста. Сомнения питались тем, что в «Поисках утраченного времени» «лица персонажей стираются», а главное, тем, что метод Пруста влечет за собой, как казалось Мориаку, распад человеческой личности, разложение и утрату нравственной перспективы. Мир Пруста тоже мир «без бога», и это пугало Мориака.
Когда мы говорим «писатель–католик», мы ожидаем в произведениях встречи со святыми, однако, читая Мориака, мы оказываемся в мире если не дьяволов, то грешников. Мориак постоянно повторял мысль, особенно для него дорогую: ангел не стоит внимания, внимания стоит только грешник. Не иконы надо любить, говорил Мориак, не легендарных героев, на крестах распятых, а человека, обычного человека, обычная жизнь которого и есть тяжкий крест. «Не грехи отдаляют нас от бога, наоборот, с их помощью, по их вине и благодаря им мы с ним объединяемся». К богу ведет правда, повторял Мориак, правда же горька, правда «на уровне человека» есть открытие его греховности, изображение «пустыни любви», семейных «клеток», гадюк, сплетающихся в мерзкие клубки.
И в свое «чистилище» Франсуа Мориак допускал только людей, пришедших из ада земного. Людей обыкновенных, то бишь грешных, страдающих, ибо только страсти и страдания делают человека человеком, по глубочайшему убеждению писателя.
Так Мориак стал выдающимся мастером изображения страданий, воссоздания души как живого, подвижного, противоречивого организма. Определить с точностью, что в «темных сплетениях» безусловно зло, а что несомненно добро, затруднительно. Любовь незаметно перерастает в ненависть, а добрые порывы дают дурные последствия; «тайники» сердец все время источают злобу, которая у героев Мориака часто бывает ответом на любовь. Нередко эти герои кажутся словно скроенными по модели, созданной Достоевским, модели «человека из подполья» с его болезненным самолюбием, патологической злобой.
Только грешники истинно значительны среди героев Мориака. Значительна Тереза Дескейру — и незначительна дочь ее Мари (в романе «Конец ночи», 1935) как раз потому, что она слишком заурядна, чтобы грешить, чтобы страдать и искать. Жених Мари Жорж потому внезапно и предпочел мать дочери, что Тереза — необходимость, условие подлинного существования. Мари способна обеспечить лишь мещанское самодовольство, Тереза же вызывает тревогу, не дает успокоиться. Жоржу необходимо то ощущение собственного несовершенства, которое возбуждает в нем Тереза Дескейру.
Франсуа Мориак предпочитает грешников и потому, конечно, что только путь грешников поучителен, только грешник способен покаяться, только страдающий может научиться любить. Нравственный вакуум буржуазного общества Мориак попытался заполнить любовью и богом. «Бог есть любовь», — писал Мориак. Страсти — это жизнь, это правда. Но страсти в мире без бога ведут к распутству, к разврату. Людей растленных, развратников Мориак рисовал нередко. Таков герой романа «Огненный поток» Даниель. Разврат царит в романе «Зло» (1924). До пределов нравственного падения доходит герой романа «Черные ангелы» (1936) Габриель Градер.
Разнуздавшиеся страсти Франсуа Мориак усмиряет с помощью любви. Именно любви поручает писатель спасение душ. С того момента, как в его мире появляется любовь, земной ад и превращается в чистилище, в преддверие неземного рая.
Ад семейной жизни в «Поцелуе прокаженному» кончается в тот момент, когда в сердце Ноэми пробуждается любовь к мужу. Это случилось накануне смерти Жана, но смерть не отняла его у жены. Напротив, у его смертного одра она вдруг ощутила его живым и прекрасным. В такой же момент, в момент смерти, Фердинан в «Прародительнице» как бы впервые увидел свою жену, она как бы обрела вторую жизнь благодаря вдруг вспыхнувшей любви.
Любовь создает человека; не только любящий, но и любимый преображается. Достаточно было Мари в романе «Пустыня любви» взглянуть на Реймона, как в нем пробудился иной человек, прояснилась его подлинная суть. Правда, полагал Мориак, суть эту определить не просто, она уклончива и меняется в зависимости от того, кто бросает на человека свой отблеск, кто смотрит на него. Возможно, что такое понимание человека сложилось у Мориака под влиянием Пруста. Ио в отличие от Пруста суть героев Мориака — всегда нечто полноценное, всегда царство добра.
Самый поразительный пример внезапного обновления героев Мориака — это роман «Клубок змей». Чем сильнее ненависть, чем более она объяснена сущностью алчного общества, тем удивительнее столь успешное приобщение «гадюк» к царству любви. Правда, в романе «Клубок змей» особенно очевидно, что Мориак видит в любви единственный противовес алчности. Рассказчик и жену свою потому так ненавидит, что она лишила его единственной ценности — любви, а тем самым оставила на его долю только алчность, превратив его в «лавочника». Вместо чувства люди подают камень — так нередко происходит в романах Мориака, и такое надругательство над потребностью любви вызывает ненависть. Где любовь, там и бог — герой «Клубка змей», «гадюка», вмиг превращается в «единственного, истинно религиозного человека».
Ощутив за своей спиной «высшую силу», Мориак действовал с соответствующей решительностью. Даже в Габриеле Градере из «Черных ангелов» совершенно внезапно просыпаются «нетронутые силы добра и любви». В конце романа Габриель умирает, но «убийца улыбался счастливой улыбкой». Умирает он в доме священника, который к тому же в свою очередь трансформируется, узкий ригоризм уступает в нем место терпимости и человечности.
С письма Габриеля Градера священнику начинается роман «Черные ангелы», с письма–исповеди, за которой следуют эпизоды ужасного прошлого этого человека. «Черные ангелы» доказывают, что нередкий у Мориака прием возвращения в прошлое и обрамление прошлого настоящим выполняют еще одну важную задачу: изображаемый им мир оказывается миром с обязательным конечным выводом. Мориак не позволяет надеяться на иной исход, нежели приобщение к любви, к богу. Свобода его героев, как бы растленны они ни были, ограничена этим жестким кольцом настоящего времени. В прошлом — ад, грехи, муки, в настоящем — чистилище.
Была еще одна причина, которая заставляла Мориака так цепко держаться бога и любви. Мы не полностью привели выше слова Пьера Костадо о сути буржуазного общества. Он сказал следующее: «Мы живем в таком мире, где сущность всего — деньги. Мать права: взбунтоваться против нее — значит восстать против всего нашего мира, против его образа жизни… Остается только… Революция… или бог…».
Слова эти, показавшиеся участникам разговора «такими огромными, непомерными», — действительно «огромные» слова, самое глубокое и смелое обобщение Франсуа Мориака. Итак: или алчное общество, или революция, или бог. Мориак отверг алчное общество — в этом его сила. Мориак предпочел бога революции — в этом его слабость.
Отвращение к алчному обществу превратило Мориака в то, что неопределенно именуется «левым католиком». Политическая левизна Мориака была стимулирована очень давно, на пороге XX века, делом Дрейфуса. Эта левизна привела Мориака в 30–е годы в ряды тех, кто осудил Франко и фашистский переворот в Испании. Мориак порицал другого крупного писателя–католика — Поля Клоделя — за то, что тот открыл врата неба только убитым в Испании фашистам, сочтя антифашистов недостойными. «Со времени войны в Испании, — говорил Мориак, — я более не могу отвлечься от тех условий человеческого существования, которые навязаны одним людям другими людьми». Мориак считал, что в то время он и Мартен дю Гар «действовали параллельно в плане социальном и политическом».
Но особенно славная страница в политической биографии Мориака — годы Сопротивления. Мориак был противником режима Виши, он как мог сражался против оккупантов, публиковал свои статьи в подпольной прессе, в «Леттр франсэз». «Я ни на один день не покидал оккупированную Францию», — с гордостью вспоминал Мориак. Сопротивление окончательно превратило Мориака в политического публициста; Сборник его статей «Черная тетрадь» принес ему известность писателя–патриота и антифашиста. Тогда именно, в годы войны, Мориак произнес свои знаменитые слова: «Только рабочие в массе своей верны поруганной Франции». Призывая верить в человека, Мориак звал к сопротивлению, звал поверить во Францию, звал к объединению, протягивал руку коммунистам, с большой симпатией говорил о борющемся против фашизма Советском Союзе. Он припоминал, что уже в детстве в его сознание вошла идея «спасительного франко–русского союза», единственной гарантии от порабощения Франции ее врагами.
Свою роль в такой позиции Мориака сыграл генерал де Голль. Позже, в большой книге «Де Голль» (1964), Мориак писал: «…исключая период между 1914 и 1925 годами, я был против национализма, или, точнее говоря, против националистов, тех, кого дело Дрейфуса навсегда обесчестило в моем представлении. Оппозиция фашизму, национал–социализму стала борьбой против обожествленной нации. Но вот каким был вклад голлизма для меня: каждая нация… существует со своими особенными качествами… Де Голль понял, что чем более Франция существует как нация, тем глубже ее воздействие на мир…».
С той поры и до своей смерти Мориак — откровенный приверженец Шарля де Голля, не устававший комментировать политическую историю IV и V Республик. Правда, восторженные оценки де Голля, рожденные испытаниями войны («Де Голль — спаситель»), уступили затем место более спокойным, даже Критическим оценкам. Но де Голль остался надеждой Мориака, его политическим кумиром. «За де Голлем миллионы французов, но у него нет писателей, и я счастлив, что он может рассчитывать на мой голос».
Война, Сопротивление вынудили Мориака сознаться: «Политика нас берет силой, мы все погружены в нее, хотим мы того или нет». На самом закате своей жизни он признавал, что «политика — это последняя моя связь с миром». Удивительное дело: очень старый и очень знаменитый Франсуа Мориак до последних своих дней не бросал перо политического публициста, печатал свои еженедельные «блокноты» в «Фигаро литерер». Он явно не мог существовать вне этого еженедельного общения с читателем, вне этой хроники.
Мы все время называем Мориака романистом. Сборники стихов (почти все написанные в начальный период) не сделали его поэтом, как новеллистом не сделали его несколько новелл, как не сделали его драматургом четыре пьесы и один киносценарий. Но публицистом Мориак стал, он был романистом и публицистом.
Романы Мориака и его публицистика — это не просто равные области творчества писателя. Вторая из них целиком поглотила Мориака–политика. Среди больших писателей нашего века Мориак занимает положение исключительное и потому, что он не надеялся и не пытался воссоединить искусство и политику, не решился допустить политическую проблематику в сферу художественного творчества. Мартен дю Гар, рядом с которым Мориак себя ставил в 30–е годы, превратил семейную хронику «Тибо» в социально–политический роман. А Мориак именно в те годы, когда он осознал значение политики и социальных условий человеческого существования, в годы войны в Испании, принял решение отказаться от «вымыслов», от художественного творчества.
К счастью, он этого обещания не выполнил, но в 40–60–е годы написал романов значительно меньше, чем в 10–30–е годы. По художественному творчеству Мориака последних десятилетий видно, как сузило возможности большого художника категорическое отделение искусства от социально–политической проблематики, которая, как казалось Мориаку, не затрагивала главного — человеческой души. Мориак, помимо своей воли, учинил над собой строгий суд, сказав: «Я всегда думал только о своей собственной истории, как будто история Франции меня не касалась». Суд этот слишком строг — история Франции живо касалась его, как подтверждает его публицистика. Но именно публицистика. Правда, Мориак учел характер эпохи, сказав: революция или бог, представив революцию, хотя и не принятую им, возможной альтернативой алчного общества. Он даже пробовал ввести в давно сложившуюся и очень устойчивую систему своих образов образы людей из мира революционной практики, образы социалистов. Однако эти образы не разрывают систему понятий Мориака, они подключаются им к этой системе, получая соответствующее ей тенденциозное освещение.
В романе «Судьбы» (1928), как и в некоторых других романах, семья буржуа расползается, дети, внуки выбирают разные пути, порой совсем не тот путь, которым шел Жан Карнак, преуспевающий бордоский буржуа, глава семьи. Его внук Пьер уже совсем иной. Он безразличен к собственности, он бескорыстен, он социалист. Но ему недостает терпимости, человечности, Пьер — фанатик и ригорист. Социалист у Мориака очень смахивает на попа. И кончает он тем, что уходит в монастырь.
«Красный» из повести «Мартышка» (1951) похож на социалиста из «Судеб», хотя эти произведения отделены более чем 20 годами, и какими годами! Конечно, «красный» учитель нарисован с большей симпатией. Его дом, его семья — это противоположность той «клетке», в которой томится несчастный мальчик, придавленный злобой и ненавистью. Как обычно у Мориака, в «Мартышке» семья без любви порождает ненависть и не дает человеку возможность выявить свою суть. У «красного» другое дело: в его доме книги, там царит атмосфера больших задач, которыми живет учитель. При первом же соприкосновении с ним мальчик преображается, в нем начинает пробуждаться его подлинная суть. Однако учитель — ригорист вроде Пьера, не видит главного — души ребенка, ибо ушел в абстракции, в идеи классовой борьбы. Так замыкается круг, гибнет живая душа и остается одна надежда — на мир загробный.
Мориак не затруднял себя аргументацией, предпочитая бога революции. Его аргументация недалеко ушла от времен Адама и Евы, от их всем известного жизненного опыта, показавшего греховность человеческой натуры. «Зачем говорить о каких‑то преобразованиях, о революциях? — рассуждает Пьер Костадо. — Все это ни к чему не приведет: голод и жажда справедливости столкнутся с голодом и жаждой совсем иного рода, самыми гнусными вожделениями».
Однако Мориак не смог нас убедить в том, что Пьер сделал правильный выбор. Невозможно поверить, что «гадюк» удастся переделать так просто, как предлагает это Мориак. Излечить общество от алчности, перестроить целую общественную систему, на собственности основанную, невозможно с помощью той божьей благодати, которую время от времени Мориак ниспосылает грешникам, попавшим в его «чистилище». Таким образом, писатель впадает в реформизм, который явно вступает в противоречие с его собственными верными выводами, с его реализмом. Мориак это противоречие не разрешал, а усугублял. Поэтому‑то он нередко себя самого опровергает. Совсем немного времени прошло после издания романа, который так убедительно доказал необходимость разрыва Терезы Дескейру с мужем, необходимость освобождения из «клетки», как появился роман «Конец ночи», старательно подводивший к совсем иному выводу, к возвращению в семью. По этому роману, прошло 15 лет с того времени, когда Тереза такой ценой заплатила за свою свободу. И что же? Она живет в Париже, но свобода ей явно ни к чему. К тому же возникло и углубляется чувство вины, перерастающее в манию преследования.