Май 1942 г
Теплый ветер колышет высокие стебли осоки.
Главное правило этой войны - не привязываться.
Сначала Отто запоминал их имена, но затем они стали стираться из его памяти, путаться между собой, выцветать, словно черно-белые фотографии, много лет пролежавшие в одном месте и покрытые толстым слоем пыли. Это были молодые солдаты, подростки, его ровесники, которые шли в бой, чтобы умереть, и каждый свято верил, что его смерть на один шаг приближает их к долгожданной победе.
Но никто из них не думал, что умирает напрасно.
Изношенный китель пахнет потом и кровью, руки пахнут железом и табаком. Отто тушит сигарету, крепко зажав ее в кулаке, и усилием воли сдерживает стон, рвущийся сквозь плотно сомкнутые зубы. Когда он разжимает ладонь, окурок все еще дымится, кожа вокруг ожога воспалена, слабо сочится сукровица. Осязаемая тупая боль расходится волнами, отзывается в предплечье, но не дает забыться.
Над его головой - приветливое небо, такое черное и глубокое, что в него хочется упасть, как в бездну.
Здесь за редкость считают безмятежную ночь, когда воздух покоен и тих, и мелкие снаряды не свистят в полуметре от тебя, стремясь превратить твою грудную клетку в кровавое месиво из обломков костей.
Все эти безымянные солдаты умирали жалко и бессмысленно, сраженные шальной пулей в спину или перерубленные напополам разорвавшимся снарядом, который случайно приземлился не в том месте и не в то время.
Отто думает о том, что когда-нибудь - завтра или через неделю - наступит его черед, и тогда отцу напишут, что его отважный сын погиб в тяжелом бою с русскими войсками, но это будет очередной ложью, одной из немногих, что произносится на войне.
Отто возвращается во взвод, торопливо шагая по полю и приминая траву широкими подошвами ботинок. Целый квартал, покинутый русскими, у них в распоряжении. Они разместились в жилом доме, заняв первый этаж. Кровати выстроены в ряд, слева ютится небольшая печь, в центре - несколько табуреток и покосившийся стол. За ним - унтер-офицер и два ефрейтора, они играют в карты. Отто стаскивает с себя китель и ложится в постель, утыкаясь лбом в подушку.
В желудке ноет от голода: сейчас бы вцепиться зубами в кусок вонючего, полусырого мяса, разжевать, проглотить, а больше ничего и не нужно. Только изредка они позволяют себе мечтать о сливовом пироге или жареных свиных ребрышках, раз в месяц, когда станет совсем худо, но чаще - нельзя, иначе совсем тронешься умом. Надо отдать должное повару, который ведет полевую кухню: этот тщедушный саксонец пытается накормить целую роту одной выпотрошенной курицей. Лучше всего в деревнях: там всегда есть скот, у местных жителей можно взять чай и водку, но водка нужна в лазарете, ее солдаты не пьют.
Ладонь горит, будто Отто держит ее над пламенем. Украдкой он смотрит на вспухающие волдыри, на отвратительное круглое пятно, грязное, влажное и кровавое. Завтра нужно будет наведаться в лазарет и сделать перевязку, чтобы ружье не выпадало из рук.
- Обер-лейтенант сказал, что завтра отправляемся с рассветом, - ефрейтор Клаус сгребает карты со стола. - Надо спать.
Все расходятся по кроватям, недовольно ворчат.
- Если повезет, завтра продвинемся километров на пятьдесят, - говорит Ульрих, унтер-офицер. Во взводе он самый старший, ему около двадцати семи лет, а еще - самый высокий, поэтому его фуражка слетает с головы, когда он старается втиснуться в дверной проем. - Старушка Германия сильна, как никогда. Сейчас все в наших руках. Отто, - окликает он, - прочитай-ка нам стихи.
Отто вскидывает голову и отчужденно смотрит на унтер-офицера. На войне не бывает поблажек, как в академии, где с сыном гауляйтера церемонятся, будто с самим фюрером. Отто не знает, почему он до сих пор жив - солдат-неудачник, один из тех, кого гонят на передовую, чтобы пустить под вражеский обстрел. Может, ему просто везет во фронтовой лотерее, где ты раз за разом выигрываешь жизнь.
- Какие? - спрашивает он.
- Какие угодно. Ты же только на это и способен, вот и сделай милость.
*
В диких розах незаметным
Делается крови цвет.
Слился ветер с маршем медным,
Словно паводок побед.
Здесь недавно разливался
Ужас ночью боевой.
В гневе встать один пытался
И воды просил другой.
Утро. Ямы углубляют.
Дышит раненый с трудом,
И его благословляет
Коршун тягостным крестом.
Детлеф фон Лилиенкрон
*
За час до рассвета Отто одевается, стараясь не разбудить спящих, проходит мимо часового и быстрым шагом направляется в лазарет. Раненых мало: после прошлой бомбардировки около пятидесяти солдат признали безнадежными.
Их расстреляли, чтобы те не испытывали страданий.
Остальные постепенно идут на поправку, в лазарете тихо, и Отто испытывает облегчение, когда понимает, что ему не придется слышать то, что страшнее всего - душераздирающие вопли человека, которому ампутируют ногу, хриплые стоны больного, заходящегося в лихорадке, имена жен, сестер, друзей, вырывающиеся из чужих ртов перед смертью, будто слова молитвы о спасении.
Пахнет водкой, выстиранным бельем, чаем.
- Чего пришел? - спрашивает сестра, становясь перед ним.
Отто показывает ладонь. Она досадливо сплевывает.
- Садись.
Ему перевязывают руку. Отто чувствует прикосновения шершавых пальцев к своей ладони, видит, как спешно и деловито женщина стирает кровь и засохший пепел, обрабатывает спиртом, накладывает бинт, и чувствует, как к горлу подступают удушающие горькие слезы.
Сестра выпрямляется, смотрит на бледное лицо с запавшими скулами, и понемногу взгляд ее оттаивает, тонкая корочка льда рассыпается, позволяя зажечься зеленым огонькам глаз. Ей около тридцати, но выглядит она старше, на лбу - морщины, плечи - сгорблены, волосы стали тусклыми и сухими. Отто утирает слезы рукавом и нервно сглатывает.
Быть может, он пригодился бы в этом госпитале, он смог бы помогать раненым, думает Отто.
Женщина целует его в лоб.
*
Залпы артиллерии раздирают небо на багровые полосы, на пепельные лохмотья. Сбитый русский самолет валится на землю, загораясь, рядом с ним пылают трупы. Пули осыпаются с неба крупными каплями смертоносного дождя, взрываются гранаты, поднимая вверх фонтаны кровавой грязи.
- Рядовой Шрейер, за мной! - Ульрих падает на землю, закрывает голову руками и скатывается в окоп. Отто ныряет за ним, прижимая пулемет к груди. У них в окопе - две связки гранат. Слишком мало для длительной атаки.
- Стреляй по смотровым щелям, - быстро произносит унтер-офицер, выдергивая чеку и забрасывая гранату вперед. - Стреляй, кому говорят!
Отто зажмуривается и открывает огонь. К рокочущему грохоту, который раздается во время обстрела, со временем привыкаешь, и уши перестает закладывать, но взамен появляется головная боль - словно осколок гранаты медленно проникает в твой висок.
- Ложись, - звучит команда.
Следует новый взрыв, шею обдает жаром, в нос попадает пыль, слышится сдавленный хриплый кашель солдата, позабывшего закрыть рот. Последний танк останавливается неподалеку от соседнего окопа, затихает. Они выбираются наверх, движутся по земле. На передовую закидывают два штрафных батальона, но это лишь мера предосторожности, потому что сейчас преимущество на их стороне.
Неожиданно у солдата, который идет рядом с ними, подкашиваются ноги; от удивления он вытаращивает глаза и валится в грязь, захлебываясь слюной и кровью. Ульрих белеет и резко оглядывается по сторонам.
- Где? Где? - кричит он.
Отто подползает к погибшему, дрожащими руками переворачивает его на спину. На губах солдата лопаются розовые пузыри.
- Уходим, уходим отсюда, живее, - Ульрих хватает его за руку и оттаскивает в сторону. - Нас должны сменить, уходим.
- Надо... по-человечески... - голос Отто срывается, потому что он и сам понимает: по человечески - не получится.
*
На передовой становится совсем тихо, исполосованное огнем небо светлеет, выжившие переговариваются, мрачно шутят, разбирают тарелки с кашей и соленой ветчиной. Отто накидывается на еду, заталкивая в рот куски хлеба. Корку - жесткую, чуть сладковатую - он оставляет напоследок.
- Клауса убили, - говорит кто-то сзади. - Русские артиллеристы, их двое, обоих взяли в плен. Толку с них нет, они новобранцы.
- Шрейер, - голос обер-лейтенанта напоминает ему бульканье кипящего супа. Отто давится коркой, вскакивает на ноги и вытягивается по струнке. Обер-лейтенант бегло осматривает его, щурится, и от этого его маленькие глаза окончательно теряются в складках век.
- Расстреляй пленных, - он сует в руки Отто револьвер. - Уйди за деревья. Оттащишь трупы в реку.
Кто угодно, но только не он.
Отто подходит к пленным русским. Им по пятнадцать лет, у обоих - темно-русые волосы и голубые глаза. В нем возникает чувство, похожее на то, испытанное в лесу, когда он вместе с другими мальчиками из академии стрелял в беглецов. К горлу липким слизняком подкатывает тошнота, внутренности съеживаются в комок, по спине струится ледяной пот.
Река живым клинком вьется меж пригорков, поросших травой.
Пленные идут впереди, Отто шагает за ними, сжимая револьвер в вытянутой руке.
- Стойте! - выкрикивает он.
Русские переглядываются между собой, один из них встает на колени, спиной поворачиваясь к Отто, подталкивает второго, и теперь они оба ждут, пока немец всадит им пулю в затылок, встречая свою бесславную участь с каменным спокойствием. Отто старается представить, что перед ним не люди, а два глиняных черепка, по которым нужно пульнуть как следует, раздробить на мелкие кусочки, но сердце бьется в груди, словно несчастная деревенская куропатка, схваченная за хвост и подвешенная над костром, а палец соскальзывает с курка, так и не нажав на него.
По веткам прыгают воробьи, он не знает, сколько прошло времени, две минуты или пятнадцать секунд, и ему мучительно стыдно, хотя в то же время - необычайно легко, потому что теперь он уверен, что в нем осталось что-то от прежнего Отто, которым он раньше был.
Раздается уверенный выстрел, затем второй.
Отто вздрагивает, оборачиваясь. Высокий молодой человек вешает свой револьвер на пояс и поднимает взгляд на ошарашенного солдата.
- Я подумал, что тебе нужна помощь, - говорит он.
Отто молча кивает. Вместе они стаскивают трупы в воду, после чего наблюдают, как тела медленно плывут по течению, скрываясь в тени переплетенных ветвей раскидистого дуба.
*
- Франц Ланге, лейтанант, - представляется человек, протягивая Отто ладонь. - Можно просто – Франц.
- Отто Шрейер, - Отто легко пожимает чужие пальцы.
Они зашивают потрепанную форму, одинаково неловко справляясь с иглой и ниткой.
- Роту пополнили новыми людьми, меня вызвали из подкрепления, - Франц кладет куртку на колени, разглаживая тканевые бока; он говорит с едва заметным акцентом, чуть мягче, чем сам Отто, растягивая гласные в словах и проглатывая окончания.
- Откуда ты?
- Я родился в Мюнхене, но живу в Берлине, - откликается Франц. - Ты тоже из Берлина?
- Из Потсдама, - Отто замолкает, но слова, которые уже несколько месяцев вертятся на языке, срываются с губ против воли, и он продолжает по-детски сбивчиво: - Отец отправил меня на фронт за дерзкое поведение.
- И что ты натворил?
- В своем школьном эссе я раскритиковал действия фюрера, - Отто втыкает иголку в отваливающийся карман, крупными стежками пришивая его к мундиру.
Франц хмыкает - то ли одобрительно, то ли укоряюще - и принимается за петлицы. Вихрастая светлая челка постоянно лезет ему в глаза.
- Когда я был в твоем возрасте, "дерзким поведением" считалась кража вишни из соседнего сада. Нынче другие времена.
- Совсем другие, - подтверждает Отто.
*
Ульрих тасует карты. Сегодня они с ефрейтором играют без Клауса - вдвоем. Так будет завтра и послезавтра, а может, кто-то из них умрет раньше, и она останется бесхозной, эта несчастливая колода карт.
- Будешь чай? - спрашивает унтер-офицер у Отто, молчаливо кутающегося в грязное одеяло. На улице идет мелкий дождь, заливая воронки, в которые они скидывали трупы. С утра будет стоять страшная вонь, исходящая от подгнивающей плоти.
- Там что, ром? - Отто делает еще один глоток, с интересом вглядываясь в содержимое кружки.
- Да, - Ульрих бросает карту на стол. - О нас здорово позаботились на родине, сбросили несколько бутылок, одна не разбилась.
*
Бомбардировка начинается около пяти утра.
Ливень хлещет ледяными струями, ураган пригибает тонкие березы, надламывает ветви, сносит пикирующие снаряды в сторону. Подошвы ботинок скользят по темной жиже, камуфляж прилипает к телу, промокая насквозь.
Окопы наполовину залиты водой. На небе открываются новые раны, оно стонет и плачет, извергая на землю сгустки огня, а нескончаемые черные тучи все надвигаются вперед, сопротивляясь порывам ветра, который грозится отнести их на запад, прочь от линии фронта.
Сквозь шум дождя не расслышишь звука приближающейся пули, похожего на писк надоедливого комара, поэтому так страшно выходить на передовую, зная, что шанс уцелеть близится к нулю.