Сначала окоченевают пальцы ног, потом — голени, предплечья, только грудь все еще полыхает, словно печка, в которой никак не может уняться огонь. Перетерпеть дрожь оказывается сложнее всего, зубы непроизвольно выстукивают сбивчивый гулкий ритм, а кисти рук трясутся, будто у больного тремором восьмидесятилетнего старика. Но после все проходит. Отто застывает в одном положении, не в силах пошевелиться, сердце бьется медленнее, тяжело ударяясь о грудную клетку. Мысли движутся в голове ласковым, неторопливым течением реки, путаясь меж собой.
Холодно я делаю все правильно скоро все закончится лучше для всех больно ногам мама всегда говорила надевай шарф и перчатки когда выходишь на улицу я вырос слишком непослушным только бы никто не вышел из дома горячий чай обжигает язык щеки я не могу говорить забавно я словно сплю и могу ощущать мир вокруг себя прости меня Франц прости меня мама я во всем виноват сам как хочется заснуть может быть я всего лишь
Петер, зажав в зубах сигарету, выходит во двор, облокачиваясь об перила.
- Шрейер, ты еще не заснул? Чего молчишь? Ну, точно заснул, - резюмирует он и спускается вниз, чтобы разбудить Отто, после чего замирает с открытым ртом.
- Черт, он что, мертв? Шрейер, ты совсем сдурел, а? - он подбегает к Отто, испуганно дотрагивается до его обнаженных рук, в панике накидывает на замерзшее тело куртку, сверху укрывает своей, трясет за плечи, стремясь привести в сознание.
Судорожные и неловкие попытки измерить пульс ни к чему не приводят, но Петеру удается заметить, что веки мальчика чуть вздрагивают от прикосновений, и тогда он сломя голову бросается в штаб, перескакивая через сугробы и воронки от снарядов.
*
- Русские не такие никчемные, как нам казалось раньше. Планировали управиться за год, в итоге воюем почти три.
- Ими двести лет правили немцы, немудрено, что им привился мало-мальский разум.
- Большевистская революция полностью искоренила немецкую кровь. Все большевики — сумасшедшие. Послушай, у тебя есть сигареты?
- Кто сказал - «сигареты»? Никаких сигарет, Мильке, это лазарет, а не варьете!
Рождество — не лучший праздник для того, чтобы встречать его в военном госпитале. Отто получает свое законное право вернуться в роту, чтобы вдоволь полакомиться праздничным ужином, над которым с самого утра трудился повар. Обер-лейтенант торжественно вручает каждому подарок, кто-то забирает по два, а то и по три свертка — это посылки от родственников.
Отто протягивают коробку, обернутую в цветную бумагу. Внутри — упаковка шоколадных конфет, сигареты, засахаренные фрукты и елочная игрушка — гладкий серебряный шар.
Взгляд обер-лейтенанта поблескивает в тусклом свете, который просачивается через узкие окна. Он снимает фуражку и задумчиво молчит, сжимая в пальцах стакан с ромом. Вероятно, он растроган приближением наступающего праздника. На лицах солдат застыли глупые, мечтательные улыбки; каждый чувствует, что нынешнее Рождество — это та незримая нить, которая связывает всех их с домом.
- Хайль Гитлер! - они пьют и обмениваются рукопожатиями.
- Хайль Гитлер, - повторяет Отто, залпом опустошая стакан.
Апрель 1944 года
- Опять приехали за отпускниками? Какая бесцеремонная наглость со стороны власти, - сухощавый мальчик с пыльной полоской посередине лба возмущенно косится в сторону машины.
- Это не отпускник, это фельдфебель Шрейер. Недавно он подал прошение о переводе во Францию, теперь его забирают, - отзывается Петер, ковыряя в зубах засохшим стеблем осоки.
- Когда русские гонят нас назад, и мы нуждаемся в сильной армии, фельдфебеля забирают?
Петер пожимает плечами.
- Наша ли забота? Он отличился в Курской битве, ему и почивать на лаврах. Во Франции сейчас не так худо, как здесь. Фюрер говорит, что американцы не смогут причинить нам вреда, мы хорошо укрепились.
В машину сгружают вещи, водитель просит разрешения выкурить сигарету перед дорогой. В тылу уже который день — полное спокойствие, что означает верное затишье перед бурей.
У Отто загорелые руки, будто у доброжелательного американского садовника, весь день пересаживающего ирисы и орхидеи в своем маленьком зеленом мирке. Честно говоря, он и сам не знает, от чего бежит - особенно теперь, когда уже не имеет значения, в кого ты стреляешь: в русского или во француза, и каждая пуля проходит через твое собственное тело навылет, только все они умирают, а ты остаешься жить, хотя на самом деле ты уже мертв.
- Отто, - Ульрих, прихрамывая, подходит к нему. Недавно осколок от гранаты попал ему прямо в ногу, повредив сухожилия. - У нас недобрые вести, я и не знаю, как тебе сказать. Сообщили, что гауляйтер Марк-Бранденбурга Генрих Шрейер был отстранен от должности и посажен в тюрьму за попытку осуществить побег из Германии. Вчера утром его нашли в камере повесившимся.
- Про мать ничего не известно? - ровно спрашивает Отто.
Ульрих качает головой.
- Что же, - Отто встает к нему боком, глядя на то, как солнце уплывает за тяжелое серое облако, готовое пролиться дождем на иссушенную землю.
- Не он первый, не он последний.
Все подивятся тому, что он столь бесстрастно воспринимает печальное известие о потере отца. Как будто у него когда-то существовал отец. Только бесцветная тень, заключенная в партийную форму. Впрочем, сейчас Генрих мог бы гордиться сыном, если бы остался в живых, но не суждено тому стать последней отцовской опорой и надеждой, лишь похоронить вместе с ним свою честь и робкие мечты о справедливости.
- Я думаю, он просто разочаровался, - тихо говорит Ульрих, чтобы никто не услышал, потому что с недавнего времени здесь строго-настрого воспрещено разводить паникерство.
- Ему можно лишь завидовать.
- Почему?
- Потому что ему было не все равно, - роняет Отто.
- Ну что, едем, или как? - нетерпеливо спрашивает водитель.
Отто садится на заднее сиденье, захлопывая за собой дверь.
- Я надеюсь, доберемся без затруднений. С этими взорванными мостами целая морока, приходится объезжать. Всех диверсантов нужно перевешать.
- СС прекрасно справляется с этой задачей, - усмехается Отто.
- Так-то оно так, но партизан не становится меньше. Как думаешь, мы выиграем войну?
- Ты ставишь этот факт под сомнение? Будь добр, заткнись.
Автомобиль трясется, издавая невнятные жужжащие звуки. Когда-то они с семьей брали машину и ехали в северную часть города, чтобы искупаться в озере, окруженном цветущими холмами, на одном из которых стоял сказочный замок, и тогда в его детской голове возникали десятки фантазий об отважных рыцарях и добрых феях, о мудрых драконах и таинственных подземельях, но теперь все они забыты; кажется, единственное, что ему остается делать — забывать.
20 мая 1945 года
Ботинки покрываются серым пыльным налетом. Основные дороги расчищены, но только свернешь за угол — обязательно наткнешься на раздробленный асфальт, осколки стекол и чьи-то гниющие конечности, все это в одной грязной и смрадной куче. Мимо проезжает машина с продовольствием. Вдоль улицы стоят советские военные, регулируя движение по улице и стараясь уберечь пожилых людей от прогулок по правой стороне, где стоят наполовину обвалившиеся дома: кто знает, долго ли они выдержат. Покореженные фасады, зияющие дыры в крышах административных зданий.
Берлин в руинах своего могущества.
Отто смотрит на свои руки, чистые, с ровными ногтями, вычищенными от грязи и крови. Ему кажется, что это неправильно, его руки должны быть испачканы.
В Потсдам он так и не вернулся; должно быть, мать ужасно переживает. Если у него вообще осталась мать, в чем он не уверен. Рядом останавливается женщина, поправляя темно-коричневую шляпку и попутно всматриваясь в карманное зеркальце. Отто трогает ее за плечо.
- Зеерштрассе, два. Не подскажете, далеко ли это отсюда?
- Гм, молодой человек, если я не ошибаюсь, то вам стоит поравняться с тем магазином, что возле высокого столба. Вы его с легкостью приметите, этот магазин, у него вывеска покосилась. Затем налево, и будет Зеерштрассе.
- Спасибо, - вымученно улыбается он
.
Для того, чтобы зайти в дом, приходится подняться по винтовой лестнице. Среди шести узких именных табличек Отто отыскивает фамилию «Ланге». Дверь ему открывает девушка с подстриженными вьющимися волосами и приятными чертами лица, которые никогда не запоминаются при первой встрече.
- Чем могу помочь? - спрашивает та.
- Я... служил в одной роте с Францем, - говорит Отто.
Девушка морщит хорошенький лоб, а потом несколько раз произносит это имя, словно прикасаясь к чему-то древнему и трухлявому, словно тысячелетнее дерево, засохшее в пустыне.
- Франц... Франц.
И тогда Отто ясно понимает — она тоже все это время забывала.
- Да, конечно, - она, наконец, кивает. - Вы были друзьями?
«Какая теперь уже разница?» - безмолвно вопрошает он. Его губы сомкнуты в тонкую напряженную полоску, Отто молчит. За спиной жены Франца появляется мужчина в очках, который держит за руку маленького ребенка, волочащего крохотные ножки по ковру.
- О, простите, - девушка торопливо приглаживает складки бордовой юбки. - Мне надо идти; мы с семьей планировали отъехать на некоторое время. Но вы обязательно приходите на чай. Всю следующую неделю я свободна.
В бюро справок — очередь из нескольких десятков человек. Солдаты, вернувшиеся с фронта, пытаются узнать, остались ли в живых их матери и отцы, а матери и отцы справляются о своих детях. Шуршат бумаги, выписываются адреса.
Надежда никогда не шла так близко вместе с отчаянием.
Двое парней подхватывают на руки подростка, лишившегося чувств. Так всегда бывает — держался-держался, пока воевал, а когда вернулся — потерял все силы.
- Я хотел получить информацию о своем друге, - проговаривает Отто, склоняясь к окошку.
- Имя?
- Рудольф Кёт.
- Год рождения?
Он теряется. Вероятно, они с Рудольфом были ровесниками, когда учились вместе с академии, хотя друг всегда выглядел старше за счет отличной физической подготовки.
- Двадцать пятый. Или двадцать шестой. Посмотрите оба, пожалуйста.
Женщина послушно перебирает списки. Сзади Отто, осев на пол, рыдает чья-то мать, дрожащими руками царапая грязный пол.
- Дайте мне взглянуть на него! Я умоляю, мне нужно посмотреть на сына! Я вас всех ненавижу, что вы сделали с моим мальчиком? Я должна взглянуть на него, пустите, пустите меня!
- Вот, возьмите, я выписала вам домашний адрес и место работы, - служащая бюро протягивает ему листок.
- Спасибо, - Отто улыбается, пропуская вперед следующего в очереди.
Война вытравливает из нас все человеческое, а затем, когда затихают выстрелы, выкидывает нас в тот мир, откуда мы пришли, но куда больше всего страшимся вернуться, потому что не знаем - имеем ли мы теперь право называться людьми?