Сергей ГОРОДНИКОВ
ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ Александра Македонского
Сергей ГОРОДНИКОВ
ПОСЛЕДНЯЯ НОЧЬ Александра Македонского
(злободневная историческая трагедия)
Глава первая. Маски безмятежности
Волнуя человеческие пороки, нежная и сладострастная ночь опустилась на древний Вавилон. Небо утопило звёздный пояс под гладью ленивой реки, мерцало в ней тысячами алмазов безмерного космоса, и, как будто протягивая к ним щупальца каменных спусков, на правом берегу расположился большой дворец Царей. Луна щедрым сиянием осветила дивные, благоухающие чудесными цветами сады и весь окружённый ими дворец, выманила из теней, ажурно испещрила светлыми пятнами боковые выступы его величественных очертаний. Безграничную власть и пресыщенность любыми наслаждениями олицетворял этот дворец, не позволяя и новому Хозяину скрыться от них ни днём, ни ночью.
Лабиринтом в каменном чреве извивался мало кому знакомый проход дворца, с шершавыми тёмно‑серыми стенами и таким же потолком. Коптящие языками пламени, тихо потрескивающие факелы были вставлены в бронзовые руки, которые выступали из угловых стыков каменных стен каждого прогона этого неширокого прохода и, чудилось, принадлежали бдящим круглые сутки подземным человекоподобным существам. Под ними вечными стражами застыли каменные изваяния крылатых львов, – символы величия и древности города. Время от времени порывы сквозняков подёргивали неверное пламя, отбрасывали на их морды игру отсветов, и она будто оживляла красные сапфиры в глазницах и приоткрытые в оскале клыкастые пасти, – тогда казалось, каменные львы оживали, подозрительно всматривались и вслушивались в извивы прохода, готовые наброситься на всякого чужака, который в них появится. После одного из таких порывов по мрачному проходу со стороны наружного входа разнеслись отзвуки копыт лёгких ног; выстукивая на каменных плитах мягкую дробь, они растревожили настороженную тишину лабиринта и со звучными повторениями растворялись в глубинах дворца.
Вороной красавец жеребец с белой звездой на широком лбу старался ослабить вызываемый им цокот подков, золотая уздечка и обшитый золотом красный потник чуть подрагивали на нём при лёгком беге. Кроме него нигде не было ни души. Сворачивая возле каменных львов, он дико косил влажными глазами на сапфировые глазницы и пасти, и поскорее оставлял сзади очередной прогон. Наконец отзвуки стука его копыт стали меняться и впереди последнего, самого длинного прогона вырвались под высокий потолок вытянутого просторного зала, тяжёлый полумрак которого тщетно старались развеять четыре настенных факела, лишь размерами отличающиеся от тех, что были в проходе.
Света каждого факела зала хватало единственно на то, чтобы высвечивать укреплённую над ним большую лепную маску. Похожие одна на другую, все маски беспокоили выразительными чертами неподдельной горести. Гнетущая тишина пустого зала приостановила жеребца. Уши его подрагивали; он неуверенно ступил вперёд, держась посредине между факелами и масками и, не останавливаясь, медленно пересёк гулко вторящее его шагам пространство. Он приблизился к высоким и массивным двустворчатым дверям из литой красной меди, приоткрытым к нему ровно настолько, чтобы впустить в другой зал. Смежный зал, в который он настороженно проник, отличался от предыдущего только иными масками на стенах. Укреплённые выше потрескивающих факелов, они чёрнотой пустых глазниц сверлили непрошенного гостя, пугая его гримасами ярости. Почувствовав себя неуютно, конь вновь перешёл на лёгкий бег, направляясь к следующей паре немного приоткрытых к нему массивных дверей. Третий зал за дверями походил на предыдущие, только на стенах были маски веселья. Играя полутенями в отблесках неверного света, они словно ободряли следовать дальше. Благородное животное постепенно вновь перешло на короткий шаг и чуть задержалось перед четвёртой парой створок приоткрытых дверей, за которыми разверзлась непроглядная тьма.
Тихонько заржав, конь неуверенно пересёк размытую границу полумрака и тьмы, но не остановился, и темнота постепенно окутала, поглотила его, после чего двери стали неслышно, мягко закрываться.
Едва створки сомкнулись, в кромешной темноте четвёртого зала раздались шум борьбы, встревоженное ржание жеребца, затем глухой стук от сброшенного на пол тела и краткий вскрик молодого мужчины. Борьба тут же возобновилась и снова закончилась чьим‑то падением, на этот раз более грузным. Конь тяжело зацокал копытами, захрипел, пытаясь сбросить ещё кого‑то, но это ему не удавалось и не удавалось.
После звонкого удара блюда о другое блюдо, в одно мгновение скинутые на пол кожаные покрывала обнажили множество ниш в стенах, где под дымоходами, в бронзовых чашах плясал яркий огонь. Позолоченные зеркала отражали языки огня, со всех сторон осветили просторный высокий зал и наполнили его ослепительным сиянием. Буря рукоплесканий взметнулась к сводам, мешаясь с весёлыми криками мужчин и их подруг, знаменитых гетер. На всех были простые, но благородные греческие хитоны, чаще белые, подчёркивающие красоту смуглых и загорелых человеческих тел. Греческие чистота линий, неизъяснимые утончённость и изящество, не требующие ни золота, ни иных украшений, радовали глаз. Настенные росписи соответствовали по выразительности расставленным по углам мраморным скульптурам, творениям Лисиппа, прекрасным и одухотворённым, сделанным с образа только одного человека, молодого царя Александра. Казалось естественным, что все четыре маски на стенах выражали беззаботное и ничем не тревожимое настроение.
Сам Александр, белокурый, возбуждённый, с красным от бесчисленных возлияний Бахусу лицом, крепко сидел на потнике коня, будто слился с животным в единое целое. Поглаживая гриву, он успокаивал жеребца, заставлял покорно гарцевать среди толпы придворных. Военачальники, несмотря на значительные различия в возрасте, все вместе ревностно следили, чтобы никто не приближался к их царю и другу, с которым плечом к плечу они больше десяти лет добывали славу в боях и сражениях на трёх великих континентах. Никто не смел оспорить у них это право. Однако, кроме Александра, лишь двоим из них было позволено и на этом пиру иметь мечи, короткие и в ножнах на поясных ремнях. Селевку, простоватому на первый взгляд тридцатилетнему хитрецу, и преданному царю странной любовью старшего брата и верного раба Птолемею.
Сводный брат Александра Птолемей и не скрывал своих ревнивых чувств. Тень улыбки удовлетворения играла в углах его тонких губ, пока он не спускал глаз с упавшего навзничь Клита, ровесника царя и его любимца. Клит оттолкнул протянутую руку философа Каллисфена, поднялся с пола без его помощи и, прихрамывая, отошёл к военачальникам. Другой молодой придворный, который тоже пытался в темноте усесться на коня и оказался на полу, пострадал больше, – он держался за голову, и подхваченный смуглыми рабами был вынесен через боковой выход, прочь с начинающегося пира. Толпа нехотя расступилась, выпустила тех, кто уносили пострадавшего, и вновь сомкнулась вокруг царя, выражая ему своё настроение рукоплесканиями и выкриками одобрения. Он выглядел беззаботно счастливым и взволнованным, как всегда относясь с презрением к недугам своего тела, – второй день он на ногах переносил очередной приступ лихорадки, но запретил упоминать о ней.
Названный в честь прославленного боевого коня царя Буцефалом, жеребец не мог устоять на месте, перебирал ногами, хрипел и наступал на толпу. Она отступала, шумная как море в прибое возле скал. Неожиданно к морде коня смело шагнул Лисипп, вскинув руку, приостановил жеребца.
– Вот так! – воскликнул он, любуясь всадником. – Застынь! Я должен запомнить это!
Александр удовлетворённо засмеялся.
– Даже я не смогу приказать Буцефалу замереть, – одобрительно возразил он знаменитому ваятелю Эллады. Однако на мгновение заставил коня стоять так, как того просил Лисипп.
Белокурая гетера Таид за спинами военачальников наклонилась головой к высоколобому философу Анаксарху и тихо спросила с ничего не значащей улыбкой:
– На него так никто и не сядет, кроме нашего Героя?
– Буцефал подобен слишком верной жене, знает только одного мужчину, – то ли всерьёз, то ли насмешливо ответил Анаксарх. И совсем понизив голос, чтобы слышала только она, добавил: – Да и Александр, равнодушный к женской измене, никому не простил бы измены Буцефала. И многие это знают так же хорошо, как наш Клит.
– Слишком хорош для битвы, – громким, привыкшим отдавать приказы голосом заметил перед ними седеющий и высокий Антиген Одноглазый, обращаясь к начинающему делать военную карьеру немногословному Деметрию.
Тот почтительно кивнул в знак согласия, и Таид вмешалась, спросила Антигена Одноглазого:
– Неужели Великий Буцефал погиб так ужасно, как говорят распространители слухов?
– На нём живого места не было, – подтвердил то, что знали все, Антиген. – Храбрейший конь, достойный Александра. Изрубленный, с копьём в крупе он вынес царя из сражения и только после этого упал замертво. – Голос его дрогнул. – Мы оплакивали его как товарища.
– Он и был нашим товарищем. Македонцем, как и мы, – шумно вмешался пьяный Клит. И пальцем указал на хвост жеребца. – А этот – подарок персов. – При слове "персов" в его голосе прозвучало нескрываемое раздражение.
Замечание Клита вызвало одобрительный кивок надменного философа Каллисфена, и не только его. На что Антиген Одноглазый разразился грубоватым смехом:
– Ха‑ха‑ха! Так тебя сбросил перс?!
Клит в ярости топнул ушибленной ногой, сморщился от боли и, расталкивая толпу, скрылся в ней.
– Застынь! – позади него вновь воскликнул Лисипп, цепким взглядом уставясь на всадника.
Александр старался принять героическую посадку, но пошатнулся от внезапной слабости. Птолемей рванулся к нему, однако Александр удержался на потнике. Он наклонился к уху лошади, пошептал что‑то ласковое, затем ловко спрыгнул на пол. Он похлопал коня по крупу, и тот, следуя за юным рабом, будто расколол толпу надвое, неторопливо побежал обратным путём к главному выходу. Царь наблюдал за ним, пока обе массивные, высокие створки двери, медленно закрываясь, скрывали жеребца из виду. После чего резко обернулся к Антигену Одноглазому.
– Ты сказал: "Слишком хорош для битвы?"
Военачальник ответил уклончиво.
– Он может стать и лучше нашего Буцефала.
– Лучше боевого друга, о котором я продолжаю тосковать, он не станет... – признался Александр просто и оборвал себя на последнем слове. Оглядев придворных, он отыскал глазами пышногрудую гетеру, на круглом лице которой выделялись большие и выразительные карие глаза. – Я выполнил условия спора! – шагнув к ней, воскликнул он. – Всё было в полной темноте!
– Что ж, Александр, признаюсь, я проиграла, – сказала она глубоким голосом тридцатилетней женщины и артистки. – Но быть в ряду побеждённых с персами, египтянами, индусами...
– Победой в споре с тобой горжусь больше, чем победами над ними! – пресек он приятную ему тонкую лесть влюблённой женщины. – Эй, вина! Теперь я имею право выбрать отрывок.
– Позволь мне отгадать его по твоим голубым глазам, – сказала гетера.
Отворачиваясь было в поисках своего виночерпия, Александр внезапно стал серьёзным и внимательно, едва ли ни подозрительно глянул на неё исподлобья. Но это продолжалось лишь мгновение, до одобрительных выкриков:
– Анаста будет читать!
Тёмнокожие рабы появились среди толпы, внося и раскладывая на каменном полу мягкие шкуры. Другие рабы из тугих бурдюков наливали в кратеры вино и родниковую воду, перемешивая их кипарисовыми палочками. Царь заметил тёмную с проседью шевелюру своего любимого строителя Стасикрата.
– Как строится город в честь Буцефала? – громко потребовал он ответа.
Стасикрат оторвался от доверительного разговора с Каллисфеном и живо отозвался слегка надтреснутым голосом:
– Скоро закончим городские стены.
– Назовём его Буцефалией, – объявил Александр.
Стасикрат оживился, и стал мимо военачальников пробираться к царю.
– На площади воздвигнем храм Буцефалу, – увлекаясь, развил пришедшую вдруг в голову мысль Стасикрат. – А жителей обяжем поклонятся ему, как божеству.
– Лисипп! – прищёлкнул средним и большим пальцами Александр, подхватывая мысль строителя, и на лице его проступила лихорадочная краснота. – Надо изваять десять фигур Буцефала, по одной для каждой площади. И чтоб в морде каждой было нечто божественное.
Лисипп сдержал улыбку и кивнул.
– Лисипп! – точно как царь, прищёлкнул пальцами полный и коротконогий Протей, который умел рассмешить Александра. – И десяток скульптур любимой собаки царя, Периты, с божественной мордой, когда она тявкает.
– У тебя есть голова на плечах, – без тени насмешки согласился с ним Александр. – Так и надо сделать. Следующий город построю в честь Периты.
– Увы, почему я не конь и не собака, о Зевс?! – воскликнул Протей, воздев руки к потолку. – В мою честь города не назовут.
И он стёр пальцем невидимую притворную слезу. Насмешник Анаксарх подхватил шутку и продолжил:
– В твоей пьяной физиономии при всём желании никто не отыщет и следа божественного.
Между тем на Александра нахлынуло грустное настроение, и Анаста нежно погладила ему руку.
– Что с тобой? – мягко спросила она.
Александр перехватил её ладонь своею.
– Почему я так часто стал терять самое дорогое для меня? – вдруг тихо пожаловался он женщине. – Периту я вырастил собственными руками.
Он отпустил ладонь гетеры, обрывая возможный ответ, и сел на белое руно, затем прилёг на шёлковые подушки. Гетера поняла и направилась к подиуму. Царь знаком подозвал философа Анаксарха и его белокурую подругу и знаком указал прилечь рядом. После чего приподнялся на локте, отыскал взором Клита среди рассаживающихся на других шкурах.
– Клит? – позвал он и слегка хлопнул ладонью по руну, приглашая любимца. И рассмеялся, заметил неохотно приближающемуся Клиту, который прихрамывал при каждом шаге: – Это руно тебя быстро вылечит.
Рассмеялись и в окружении царя.
Артисты наконец устроились на невысоком подиуме, сбоку от угловой скульптуры Александра. Хор из пятнадцати мужчин выстроился в три ряда за спиной Анасты. Три гетеры слева от них уселись за кифары. Все зрители расположились в зале на шкурах, и снующие, как тени, рабы подвинули к ним кратеры, раздали кубки и ритоны с серебряной чеканкой. У царя в ногах устроился его виночерпий, безмолвный, как мыслитель, Иол. Сосредоточенный Иол отлил из амфоры красное вино в небольшой кратер, добавил туда воды из кувшина, неторопливо и вдумчиво размешал смесь. После чего золочёной чашей с длинной ручкой зачерпнул разбавленного вина и налил в царский ритон. Попробовал сам, с одного глотка оценивая вкус смеси, потом передал вино Александру. Александр принял ритон привычно, будто не замечая виночерпия, как если бы тот был его тенью, – взор его был прикован к подиуму.
Анаста и хор надели котурны; их стало хорошо видно даже в дальних углах очень просторного дворцового помещения. Тронутые пальцами гетер струны отозвались звуками, которые полетели к зрителям. И те притихли.
Александр избегал глазами взгляда артистки. Музыка задала настроение, и она начала читать, заметно волнуясь, но укрощая волнение своим опытом:
Десять суток мы плыли – и ночи и дни непрерывно.
В день десятый вдали уж поля показались Итаки,
Видны нам были огни пылавших костров недалёких.
Сладкий тут сон снизошёл на меня, ибо очень устал я:
Шкотами паруса я непрерывно работал, верёвок
Не доверял никому, чтоб скорее отчизны достигнуть.
Начали спутники тут меж собою вести разговоры.
Думалось им, что везу серебра я и золота много,
Мне подаренных Эолом, отважным Гиппотовым сыном.
Так не один говорил, поглядев на сидящего рядом:
Вот удивительно! Как почитают повсюду и любят
Этого мужа, в какой бы он край или город не прибыл!
Много прекрасных сокровищ уже из троянской добычи
Он с собою везёт. А мы, совершившие тот же