А на площади Алькалы,
Где все спит в тяжелом сне,
Маршируют генералы
В этой страшной тишине.
Есть такая площадь в Мадриде, и статуя... Чугунная, черная... Как сгусток тьмы... И все замерло вокруг, только железные шаги мерно отдаются в мертвом склепе...
И вдруг — какое-то странное оцепенение... Оцепенение и неподвижность. Хочется шевельнуться, крикнуть— но он не может, двинуться... Сколько так проходит — минута, час, Вечность? Перо, зажатое в пальцах с обкусанными ногтями, вздрагивает... Легкая улыбка замерла на губах...
Но вдруг я услышал тяжелый вздох
Под синей тенью маслины.
Поближе я подошел — и охнул
При виде такой картины:
Рыцарь! Представьте - из средних веков,
Рыцарь — в доспехах и шпорах!
Я в книжке читал про таких, но живьем
Не видел еще до сих пор их.
Но он, смешной и печальный, был здесь—
Прошлого странным осколком...
И вдруг я заметил: его чулок
Заштопан зеленым щелком!
Да-да, на самой лодыжке — на фиолетовом чулке—забавный зеленый квадратик! Ну и чудило!
Кто не запомнил того чулка?
— Ты ль это, бессмертный романтик?
О славный мой прадед, тебя я узнал —
Ты — Дон Кихот из Ла-Манчи!
О, угнетенных опора и щит!
На вас не надели колодки?
Не рыцарский вид ваш сегодня дивит —
А вы—без тюремной решетки!
Где ты боролся, кого спасал,
Мне расскажи поскорее!
И где же великий Санчо Панса?
И где же твоя Дульсинея?
Часы пробили дважды. Скорее, скорее! Что-то растет, поднимается, захлестывает изнутри — и, не в силах выдержать гула, наполняющего голову, он отходит к окну... И волна спадает, только пена осталась на берегу. Волна уходит. Чудо кончилось. На стене,
над плитой, поблескивают шумовки и сковородки. Клочья бумаги валяются под столом. На сундуке, свившись клубком, дремлет кошка.
Рыцарь печального образа... Он только что стоял здесь — но его нет, его больше нет, его никогда не было.
И снова тянутся минуты, вязкие, как тина. Клим нетерпеливо кружит по комнате.
Кихот улыбнулся грустно в ответ
И тихо сказал мне:
«Да, я живу четыреста лет,
Ты видишь меня не во сне.
Я знаю — этот щит и копье
Смешны — но время придет, ,
Я сброшу мое стальное хламье
И лягу за пулемет!»
Он долго молчал. И тень от олив
Стала длиннее. И вот,
Усмешкой тонкие губы скривив,
Заговорил Дон Кихот:
— Сколько еще испанцы будут
Гнуться смиренно в позорном бессилье?
Помощи с неба?.. Не будет оттуда,
Кроме церковного звона и гуда,
Сколько б ее ни просили!
Помни одно— кулаки да косы,
Руки, сердца и кинжалы...
Этого мало?
Вспомните дни Сарагоссы!
Вспомните тридцать шестой!
Ни страха, ни сомненья.
Вы умирали стоя,
Но не ползали на коленях!
...Я знаю, очнется народ, но пора!
К восстанью, зовут партизаны в горах!
К восстанью зовут могилы и кровь,
К восстанью мечи и пули готовь!
Кихана умолк. Лунный свет
Блестел горячо в глазах.
— Куда же идешь ты? — и мне в ответ
Торжественно он сказал:
— Я слышу борьбы и свободы набат,
Я рыцарь последний —
Я вечный солдат.
И вот Алонсо Кихана
— Трубите, герольды! Пусть слышит весь мир!—
Идет на последний Великий Турнир,
Туда...
Последняя строчка осталась незаконченной. Тусклый рассвет просеивается сквозь занавеску. Клим спит, положив на руки лохматую голову. Перо стиснуто в пальцах. Чернила на нем высохли.
7
Собачьим бугром почему-то называли огромный пустырь, который раскинулся за городской окраиной. Здесь можно было найти все, что угодно, начиная с проржавевшей кабины грузовика марки АМО и кончая дохлыми кошками. Пустырь обрывался крутим берегом, на котором весной предполагалось начать закладку ТЭЦ.
Работать никому не хотелось: и потому, что седьмая пришла на воскресник последней, под свист и улюлюканье других школ, и гордость ребят была покороблена; и потому, что территория свалки, отведенная им для расчистки, казалась необозримой; и наконец потому, что просто приятно посидеть и всласть погреться под прощальным осенним солнышком.
Едва директор отходил подальше, десятиклассники собирались возле Шутова и Слайковского. И тот и другой приехали на своих велосипедах и даже не сняли со штанин защепок — они придавали обоим непринужденный, прогулочный вид и как бы подчеркивали, что в любую минуту они могут снова нажать на педали и помахать ручкой.
В группе, окружавшей Шутова, ежеминутно вспыхивал смех, и на него, как мухи на гнилинку, стягивались остальные ребята.
— Трави дальше, Шут! — восторженно подначивал Слайковский.
И Шутов, за два дня совершенно освоясь с классом, «травил» — анекдотец за анекдотцем, и все с такой остроумной и похабной начинкой, что, насмеявшись, Витька Лихачев каждый раз отскакивал, как обожженный, плевался и, украдкой озираясь по сторонам, шипел:
— Фу ты, дьявол!..
И Лешка Мамыкин, и Красноперов, и Лапочкин, и даже Мишка Гольцман — все прилипли к Шутову, только иногда Клим ловил смеющийся и виноватый Мишкин взгляд — он словно извинялся за такое легкомысленное поведение, но — ничего не мог с собой поделать...
Клим стоял невдалеке, с тоской наблюдая за ребятами. Ведь он комсорг. Подойти, попытаться убедить, что ведут они себя не по-комсомольски? А если не послушают? И еще решат, что он подлизывается к директору?.. Клим в отчаянии зашагал в глубь пустыря.
Увидев, как он тужится поднять ржавый рельс, к Бугрову подошел Турбинин.
— Надорвешься,— полусочувственно, полунасмешливо процедил он.
— А ты не беспокойся...
Клим пыхтел, не рискуя взглянуть Игорю в лицо, чтобы не встретить едкой, как щелочь, усмешки. Рельс вырвался из его рук, едва не отдавил ногу. Турбинин молча помог Климу взвалить рельс на плечо, второй конец поднял сам. Он великодушно молчал. Но Клим знал, что в эти минуты Игорь в душе издевался над ним: «Где твои комсомольцы?» Освободясь от тяжелой ноши, они повернули назад.
— Эй, вы, седьмая! — донеслось оттуда, где копошились с носилками ученицы пятой школы. Клим поднял голову и вдруг заметил двух девушек — тех самых, с которыми часто сталкивался в библиотеке.
— Эй вы, герои! — звонко прокричала еще раз девушка с темно-русыми косами. Клим сразу узнал ее, хотя сейчас она была в фуфайке и сапогах, с лопатой через плечо, как заправский рабочий.— Вы что, ручки запачкать боитесь? Мама заругает?
Ребята, не ожидавшие нападения, в первое мгновение растерянно стихли. А она, обернувшись к своим, прокричала еще что-то, наверное, очень обидное для мальчишек, но Клим не разобрал, что именно. Стоявшая с нею рядом ее подруга в коричневом берете, задорно съезжавшем на затылок, рассмеялась до дерзости громко.
— А вы, видать, идейные! —выручил седьмую Слайковский.— А ну, братва, молочницам «ха-ха» три раза!— и по-дирижерски взмахнул рукой.
— Ха!—нестройно завопила седьмая.
Девушки умолкли,
— Ха!! — уже дружнее грянули ребята.
Девушки переглянулись.
— Ха!!! — прогрохотало над пустырем в третий раз — девушки обратились в бегство.
— Сволочи,— сквозь зубы выдавил Клим.
— Во всяком случае — не джентльмены,— сыронизировал Игорь.
Его невозмутимо спокойный голос хлыстом стеганул Клима. Он рванулся к ребятам в тот самый момент, когда Боб Тюлькин раскручивал за хвост дохлую крысу, готовясь метнуть ее вдогонку беглянкам. Клим рубанул ребром ладони Тюлькина по локтевому сгибу. Крыса взмыла вверх.
— Будем работать или нет? — выкрикнул Клим задыхаясь.
— Ты че? Взбесился? — полез на него Тюлькин,— Ты че дерешься?.
— Эх вы, хахакать мастера! — снова закричал Клим зло и обиженно и толкнул Тюлькина в грудь.— Девчонки правы!..
— А тебе больше всех надо? — хихикнул Игонин.
— Нет, верно, Бугров, чего ты в бутылку лезешь?— лениво проговорил Мамыкин и недоуменно взглянул на Клима.
Остальные молчали.. Все молчали. Все тринадцать — те самые, которые недавно выбрали его комсоргом, а теперь так безжалостно предали...
— Он что, всегда у вас такой?..—услышал Клим позади голос Шутова.
Он шел по пустырю, спотыкаясь, ничего не различая от ярости. На черта, на черта он согласился стать комсоргом! С многократно увеличенной гневом силой он ворочал самые тяжелые железины.
— Эй, передохни, Бугров! — кричали ему.
— По-стахановски, один за всех! — это гоготал Слайковский.
Так вот кто в самом деле ведет их за собой! Слайковский и Шутов, Шутов и Слайковский!..
Обдирая на ладонях кожу, он перетаскивал колесные оси, гремучие связки жести, охапки колючей металлической стружки. Он работал, не оборачиваясь, и не видел, как после его стремительного наскока Мишка Гольцман и еще несколько человек отделились от остальных и последовали его примеру.
Клим забрел далеко от своих и случайно очутился возле двух знакомых незнакомок, приходивших стыдить седьмую школу.
Девушка в берете с натугой дергала изогнутую трубу, которая накрепко засела под грудой всякого хлама. Она смеялась, морща дерзко вздернутый нос, и негодовала:
— Майка, не могу!..
Потом они вцепились в трубу вдвоем. Клим, не обращая на них внимания, пытался освободить от проволоки колченогую кровать. Вдруг та, которую звали Майей, вскрикнула и прижала к губам палец. К ней бросилась подруга. Клим решительно подошел к трубе и стал разгребать кучу. Буркнул:
— Забинтуйте. От ржавчины бывает заражение...
Девушка в берете разорвала платок и обмотала Майин палец. Теперь злосчастную трубу выдергивали вместе. Клим старался изо всех сил. Вдруг труба легко подалась и, потеряв равновесие, все трое повалились наземь. Клим тотчас вскочил, раздосадованный и смущенный:
— Ушиблись?
— Вот это мощь! — расхохоталась Майя.
И Клим увидел близко от себя добрые карие глаза. Ее подруга сердито стряхивала песок с рукава старенького жакета. Полукружие ровных белых зубов глубоко врезалось в нижнюю губу — наверное, и взаправду больно ударилась. Но она только прищурилась, кольнула Клима насмешливым взглядом:
— Дедка за бабку... Только мышки нам и не хватало...
Ее голос журчал и переливался грудными нотами— Клим не сразу постиг презрительный смысл, и даже улыбнулся, подумав, что у девушки брови похожи на крылья парящей птицы. А потом вдруг понял, что это над ним смеются, и его словно шибануло горячим паром. Он быстро нагнулся, рванул трубу кверху и вскинул на плечо.
— Вот еще Илья Муромец!—закричала Майя, подскакивая к нему, но подруга ухватила ее за руку и жестко бросила:
— Ничего, хоть один за всю школу поработает...
Клим, багровый от стыда и усилия, пошатываясь, двинулся вперед. Труба колебалась, задевая за землю то передним, то задним концом. Он чуть не свалился, запутавшись в проволочной паутине. Спину жгло от пота, от пыли, набившейся за ворот, но ему казалось, что горячо от взгляда той презрительной девчонки — она, должно быть, только и ждет, чтобы он упал...
Он едва добрался до того места, где складывали лом. Колени у него дрожали.
—- За рыцарский подвиг Бугров награжден орденом Подвязки! — закричал Слайковский, размахивая грязной тряпкой. Клим осмотрелся и понял, что все наблюдали за ним.
8
Мишка вернулся домой, наколол дров, поиграл с братишками, но ощущение какой-то пустоты не проходило. Ссорились с Климом они редко, и ему не верилось, что эта ссора — всерьез. Завтра они помирятся, конечно, а пока... Всякое положение имеет свои преимущества. Он взялся за книжку «Случай на границе». Клим бы не допустил, чтобы Мишка тратил на нее время, а подсунул бы что-нибудь очень умное, но скучное... Однако Мишке не читалось. В самом деле, слишком уж глупый народ— шпионы... Мишка прикрикнул на Борьку и Оську, чтоб не шумели, и сел за учебники.
Тут он тоже с удовольствием подумал, что хоть сегодня ему удастся избежать мучительно сложного диктанта, который Клим ввел для него в виде ежедневной прибавки к урокам.. В общем, все обстояло отлично. Мишка упивался абсолютной свободой.
Однако через полчаса он оделся и объявил матери, что уходит к Бугрову.
Он встретил Клима на полдороге. Клим направлялся к нему. Он взглянул на Мишку так мрачно, что тот понял: суровый разговор неизбежен.
Разговор состоялся. Именно такой, как Мишка и предполагал. Клим сказал, что девчонки, не нюхавшие марксизма, куда сознательней, чем он, Мишка Гольцман. Мишке было нечем крыть. Потом Клим сказал, что Игорь, наверное, все-таки прав, комсомольцев в классе нет — одна фикция. Слово «фикция» почему-то особенно больно ужалило Мишку. Он попытался защищаться. В конце концов, зачем делать из мухи слона? Подумаешь, железки... Он слишком поздно пожалел о сказанном. Ленин учил в малом деле, видеть революцию. На Собачьем бугре развернется стройка пятой пятилетки. Неужели Мишке не ясно, что означает для истории пятая пятилетка?.. Мишка сдался. Он спросил, чего от него хочет Клим. Клим сказал, что он лично ничего не хочет. Что есть История. Что есть Долг перед Историей. Он выговаривал каждое слово так, словно выписывал его с заглавной буквы. Хорошо, согласился Мишка, чего же хочет от него История? Клим объяснил. И они отправились к Генке Емельянову.
Еще не доходя до маленького домика с голубыми ставнями, они услышали низкий бархатистый Генкин голос:
Только слышно — на улице где-то
Одинокая бродит гармонь...
Генка пел с чувством. Он всегда выступал в школе на концертах, ему прочили консерваторию. Кроме того, он неплохо учился и отличался робким характером. В начале года его выбрали секретарем комитета комсомола. На воскреснике он бездельничал так же, как остальные.
— Значит, поем? — сказал Клим еще в дверях.
Гена держался с Климом и Мишкой почтительно, как полагается девятикласснику, и не понимал шуток.
— На той неделе вечер,—сообщил он, как бы оправдываясь,— готовлюсь...
Он провел ребят в комнату, где повсюду — на столе, над кроватью, на этажерке с книгами — были разложены и развешаны вышитые салфетки, а в углу расположился похожий на торжественное надгробие комод, загроможденный сверху шкатулками из ракушек с райскими пейзажиками. На стене висел вырезанный откуда-то портрет Шаляпина.
— Между прочим,—заметил Клим, кивнув на портрет,— этот человек тоже пел. Ему даже первому звание народного артиста присвоили. А он взял да и сбежал за границу! А потом еще наклеветал на советскую власть.
— Неужели? — Емельянов так посмотрел на портрет, будто в первый раз его увидел. Все-таки у Шаляпина голос...
— Лучше быть честным человеком и не иметь голоса, чем иметь голос и быть шкурником,— отрубил Клим.
Емельянов забеспокоился, почуяв смутный намек.
Когда Клим и Мишка растолковали ему, что он должен предпринять как секретарь, Гена заволновался: