Александр Якунин
Апланта
Часть 1. Возвращение
Ночь, а я не сплю. Пропускаю через себя море новых ощущений. Какие-то странные звуки: как будто где-то распиливают металлическую трубу; одинокий и потому раздражающий храп; волнообразное тарахтение автомобилей.
Ноздрями втягиваю необычный запах, вернее сказать - отсутствие всяких запахов: ставшей привычной портяночной вони и тяжелый букет выпуканных газов плохо переваренной пищи.
Мне неуютно. То, на чём лежу, - узкое и продавленное. Одеяло короткое. Мерзнут ноги. Рискуя упасть, сжимаюсь калачиком. Только-только начинаю согреваться, как накатывает сладкая нега. Веки тяжелеют, слипаются. "Не спать! - приказываю себе, - скоро подъем".
Вдруг мой полусонный мозг разрывает острое, как бритва, нестерпимое, как ожог, и бесконечное, как вселенная, осознание того, что никакого "подъема" больше не будет!
По телу волной пробегает холодок. Сон как рукой сняло. Широко раскрытыми глазами всматриваюсь в темноту.
Вчера я вернулся из армии домой! Два года показались вечностью. Но теперь всё: ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра и, вообще, никогда над моим ухом больше не раздастся разрывающий нервную систему подло-радостный крик дневального "Рота, подъем!", заставляющий "через не хочу" впрягаться в день, до краев заполненный бессмысленными делами и выдуманными заботами.
Я лежу на старой раскладушке в комнате своих родителей.
Одинокий храп - это храп моего родного отца, скрежетание по металлу - это тиканье настенных часов, волнообразное тарахтение - это бесконечные потоки автомобилей у меня под окном.
"Спасибо. Спасибо. Спасибо", - кого-то благодарю я.
Просыпаюсь от осторожного покашливания, шарканья ног, шума льющейся воды, звона чайных ложек. Мои родители собираются на работу. Они стараются не шуметь, но получается только хуже.
За два года моего отсутствия в квартире ничего не изменилось, если не считать того, что до армии на этой раскладушке спала моя старшая сестра, а я обитал в маленькой комнате. В нашей квартире две комнаты: "большая" - родительская и "маленькая" - моя. В моё отсутствие сестра вышла замуж и заняла мою комнату. Ее муж, Борис, приехал в Москву из глухой деревни Калужской области. Здесь он устроился милиционером. Борис, на мой взгляд, полный идиот. Однако себе на уме. Моя сестра инвалидка, у нее укороченная грудная клетка, делающая ее похожей на маленькую горбуншу. Фактически она даже не женщина. Я уверен, Борис женился на ней с одной целью - получить московскую прописку. Моя бедная сестра даже думать об этом не хочет. Она увлечена игрой в нормальную семью. Ну что же, поживем - увидим.
К моей раскладушке по очереди подходят родители. Старики не верят до конца, что их сын вернулся живой и невредимый.
Я делаю вид, что сплю.
Наконец все расходятся, и наступает тишина. Откидываю одеяло и, как был в трусах и майке, мчусь на кухню. Я голоден еще со вчерашнего ужина. Содержание холодильника приводит меня в уныние: он почти пуст. И всё же из остатков колбасы, масла и хлеба удается соорудить нечто, похожее на бутерброд. Ставлю чайник на газовую плиту. В ожидании кипятка гипнотизирую еду, отсчитывая последние секунды ее существования вне моего огромного, как фюзеляж самолета, желудка.
Отвлекают неясные звуки через стенку в туалете, которые заканчиваются урчанием сливного бачка и ружейным щелчком задвижки. На пороге кухни вырастает фигура Бориса.
Так же как и я, мент в трусах и майке казенного фасона. Такое впечатление, что в России армию и милицию одевают с одного склада.
Поражают ступни ног Бориса: огромные, с бледными пальцами, похожими на виноградины сорта "дамские пальчики". На холодном полу "виноградины" играют, словно клавиши у рояля.
Борис смотрит на меня, но такое ощущение, что не видит. Он неторопливо, до хруста в плечевых суставах, потягивается и зевает. При этом глаза его превращаются в веселые маслянистые свиноподобные щелочки.
Отзевавшись по полной программе, Борис лезет пятерней под майку и чешет себе живот. Неожиданно он запевает красивым баритоном:
Поручик Голицын, тра-та-та, тра-та-та,
Корнет Оболенский, налейте ля-ля,
Зачем нам, поручик, тра-та-та, тра-та-та?
Чужая ля-ля-ка, нам совсем не ля-ля.
Исполнив куплет, Борис марширует мимо меня к плите. Открывает крышку чайника и сует указательный палец в столб пара. Выдержав пару секунд, он, воздев глаза к потолку, начинает орать благим матом:
- Мать твою! Кипяток! Зараза! Падла!
Борис выдергивает руку. Крышка чайника с грохотом летит на пол. Его указательный палец дымится и на глазах принимает морковный цвет. С поднятой рукой Борис убегает к себе, точнее, в бывшую мою комнату, цокая босыми ногами по линолеуму.
Я впервые стал свидетелем, как степень нагретости воды определяли путем окунания в кипяток собственного пальца. Очевидно, в деревне, откуда родом Борис, это в порядке вещей. Ну и дикие же нравы царят на периферии! Вид заживо сваренного пальца отбивает аппетит. Иду к себе. Собираюсь подождать, пока Борис не уберется на службу.
Часть 2. Лысею.
Выражаясь по-военному, решил "заправить" кровать, то есть сложить раскладушку. Моя подушка вся усеяна короткими волосками. Это мои волосы. Я лысею, и лысею давно. Однако каждое новое свидетельство данного факта приводит меня в бешенство. Вот и сейчас, назло себе, с силою провожу рукой по волосам. Из-под руки сыплется дождь моих бедных маленьких и мертвых волосинок.
- Мать твою! Зараза! Падла! - восклицаю я и бью подушку кулаком. За спиной раздается издевательски-веселый голос Бориса.
- Не убивайся так, чувак! В нашей роте половина мужиков лысых - и ничего, никто еще не умер. Все находят себе баб-москвичек и живут припеваючи. А тебе, чувачок, повезло: ты - москвич! Красота тебе ни к чему. За тебя любая деревенская красавица пойдет, только свистни. Хочешь, сосватаю?
От того, чтобы послать Бориса, останавливает только то, что он одет по всей форме. На нем шапка с кокардой, серая шинель, перетянутая крест-накрест кожаными ремнями, кирзовые сапоги, остро пахнущие скипидаром. На животе покоится облезлая пистолетная кобура.
Говорят, московские менты в кобуре вместо пистолета держат жратву. Наверное, это неправда.
Кто бы раньше мог подумать, что в нашей рабоче-крестьянской квартире появится свой милиционер!
Не скрывая раздражения, спрашиваю:
- Чего тебе?
- Я того... почапал на службу, - явно смущается он. - Закрой за мной дверь, пожалуйста.
Неожиданная вежливость Бориса озадачивает. Возможно, я несправедлив к простому деревенскому парню. Но продолжаю по инерции злиться.
- А сам закрыть дверь не в состоянии?
- Не могу. У меня того... ключей нет, - объясняет Борис по дороге. - Твои родители-чудики не дают. Боятся, сопру чего-нибудь. Смех, да и только! Чего у вас брать-то? Живете хуже нищих.
- Ну, хватит болтать, - говорю я. - На службу опоздаешь.
- Ерунда. У нас сколько хочешь можно опаздывать.
- Везет же некоторым, - неосторожно произношу я.
- Еще как везет! - смеется довольный мент Борис уже за порогом. Я пытаюсь закрыть за ним дверь, но не тут-то было: носком огромного сапога он блокирует дверь. Борис бесцеремонно тычет в меня обожженным пальцем.
- Слушай, чувак, я чего надумал. Приходи работать к нам в ментовку. Москвичей у нас сразу того ... на должность ставят. Через год, глядишь, и того ... большим начальником заделаешься. И меня, по-родственному, на теплое местечко пристроишь. Клевая идея?
- Палец-то того... не болит? - спрашиваю я, нажимая на дверь. Борису хоть бы хны, стоит, как бревно.
- Ерунда. Я еще разок пописаю, и палец пройдет. Слушай, чувачок, - Борис переходит на шепот, - дело говорю: греби к нам. Ты не смотри, что мы как бы не шикуем. Это только того ... для видимости, для простаков. На самом деле у нас денег можно срубить, сколько хошь. Только того ... делиться с начальством надо. Дело нехитрое. Я тебя научу. А бабки будут, и ты сразу того ... про свою лысину забудешь. Бабам-дурам только деньги неси, остальное им до фени. Ну что, замолвить о тебе словечко командиру? Он у нас мужик головастый.
- Нужно подумать.
- Ясный красный, думай, только недолго, - говорит Борис и заговорщицки подмигивает.
- Ну что, чувак, вечерком покалякаем за жизнь? - Борис намекает насчет выпивки.
- Там видно будет, - уклончиво отвечаю я. Борис понимает по-своему:
- Не дрейфь, чувачок. Не в деньгах счастье, а того ... в их количестве. Сегодня шмонаем продуктовую точку в центре Москвы. Конфискату будет!.. Вагон! Так и быть, принесу пару бутылок чего покрепче. Ну, будь. Жди вечерком.
Борис отпускает дверь. Под лязг подков, гундося мотивчик на тему о поручике Голицыне, легко и весело мент сбегает по лестнице. Возвращаюсь на кухню за своим бутербродом. Но нахожу лишь засохшие хлебные крошки. Мент сожрал мою еду! И когда только успел? И даже не удосужился замести следы преступления.
Нет, под одной крышей с Борисом нам не ужиться.
Сегодня собираюсь пойти в магазин. Нужно приодеться. Мои доармейские вещи никуда не годятся: либо малы, либо вышли из моды. Деньги взял у родителей. Не просил, сами дали.
За неимением лучшего, надеваю дембельское обмундирование: солдатские брюки, китель с предварительно отпоротыми погонами, зеленую рубашку, остроносые черные ботинки. Вместо шинели - отцовское выходное пальто из коричневого драпа с белым каракулевым воротником. Прикрыть голову нечем. Армейская шапка-ушанка с отцовским пальто абсолютно не сочетаются. Пойду без шапки. На дорожку смотрюсь в зеркало. Ужас! Ни дать, ни взять - помесь пациента дурдома с лысым бомжом.
У подъезда нос к носу сталкиваюсь с моим старым приятелем Шуриком. До армии мы с ним ухлестывали за двумя хорошенькими девушками, Ниной и Милой. В Нину я влюбился по-настоящему. Нина сама виновата. Она давала понять, что я ей нравлюсь. Однажды я набрался храбрости и признался ей в любви. Получил отказ. Выяснилось, что Нина ждала парня из армии, а со мной просто убивала время. Обиднее всего то, что, как выразилась Нина, выбор пал на меня по той причине, что ко мне "нельзя приревновать". Я страшно переживал эту историю. Боль не утихла до сих пор. Это понятно: первая любовь не забывается долго, а безответная не забывается никогда.
За два года Шурик здорово изменился. Он как будто стал меньше ростом, потолстел и постарел. Мой приятель и раньше не отличался аккуратностью, а теперь выглядел откровенно неряшливо: на щеках щетина, во рту недожеванная папироса "Беломорканал". На нем простая турецкая куртка из грязно-красной кожи с надорванными карманами, пузырящиеся брюки и стоптанные, никогда не видевшие щетки ботинки. Неизменным в Шурике остался только кусок ваты, торчащий в ухе. В детстве он переболел гриппом. С тех пор у Шурика гноится ухо. В дни обострения от него неприятно пахнет. Из-за больного уха Шурика не взяли в армию. По этому поводу я когда-то ему завидовал.
Устремив тяжелый взгляд под ноги, Шурик разговаривал так, как будто мы расстались на той неделе:
- Что делаешь вечером? - спросил он.
Отвечаю коротко, по-деловому:
- Я абсолютно свободен.
Шурик одними губами ловко переводит папиросу из одного угла рта в другой и подсасывает. Папироса оживает, вспыхивая красным огоньком. Шурик щурит глаз и вкусно пыхает дымком.
- Я лично сегодня занят, - говорит он. - Иду к врачу. Что-то ухо разболелось.
Эту фразу Шурик и раньше произносил чуть ли не ежедневно. И каждый раз таким тоном, будто болезнь уха для него - полная неожиданность. Но услышать это сейчас было обидно.
- Зачем же тогда спрашивал? - не удерживаюсь я от вопроса.
- Просто так. Надо же о чем-то с тобой говорить.
Откровенность Шурика даже не сердит меня. Видимо, в мое отсутствие случилось нечто такое, от чего мой друг ослаб на голову.
- Как дела в целом? - спрашиваю я исключительно для снятия возникшего напряжения.
- Работаю, - уныло ответил Шурик и неожиданно замечает. - Однако ты здорово облысел!
- Ерунда, - отмахиваюсь я.
Пытаясь уйти от неприятной темы, интересуюсь, не женился ли он?
- Мне и одному неплохо. А у тебя, смотрю, плохи дела.
- Это еще почему?
- Скоро совсем лысый будешь. Как твой папашка, будешь зимой и летом ходить в берете. Смешно!
Сказано грубо, но верно. Мой отец лыс, как коленка, и, стесняясь этого, постоянно ходит в берете.
- Ерунда.
- Ничего не ерунда. Бабы лысых не любят.
- Схожу к врачу. За деньги вылечат. Шурик продолжает нудеть:
- Наследственная лысина не лечится. Тут никакие деньги не помогут. Посмотри на нашего президента. Если бы лысина излечивались, неужто президент не нашел бы денег?
Шурику, как видно, доставляет удовольствие обсуждать мою лысину. При этом он упорно смотрит куда-то вниз. Меня это стало раздражать.
- И пальто у тебя дурацкое, - ни с того ни с сего брякает Шурик.
Раньше Шурик был нормальным парнем. А сейчас стал полным идиотом. Только идиотам доставляет радость резать правду-матку. Шурик - идиот в квадрате. Он режет и режет, как заведенный, эту одному ему нужную правду. Его, видимо, не остановить. Делаю последнюю попытку. Пытаюсь перевести разговор в нормальное русло.
- Шурик, я вчера вернулся из армии. И еще не успел купить гражданскую одежду.
Шурик зевает. Ему абсолютно все равно, успел я купить одежду, не успел, где я пропадал два года, служил в армии, болел или сидел в тюрьме. Терпение мое лопнуло.
- Шурик, мне пора.
- Иди. Кто тебя держит? - ответил Шурик и, едва не задев локтем, уходит. Ни тебе "здравствуйте", ни тебе "до свидания"! Как будто меня не существует.
От встречи с Шуриком остается неприятный осадок. Мой бывший приятель не только постарел, он основательно поглупел. При случае обязательно ему скажу: "Знаешь, дорогой, прежде чем судить других, нужно посмотреть на себя в зеркало. Тупица!" Так и скажу: "Ту-пи-ца!" Терять мне нечего. Общаться с Шуриком в своей новой жизни я не собираюсь.
Часть 3. Крашеный кролик.
Трясусь в трамвае. Смотрю в окошко и думаю о своем. В армии было проще. Там моя лысина никого не волновала. А здесь, на "гражданке", это заботит всех.
Что-то заставляет меня обернуться. На очередной остановке в трамвай входит молодой человек. На нем белая курточка с капюшоном и металлическими пластинами вместо пуговиц. И пахнет от него свежим огурцом! Сердце мое екнуло. Классная курточка! Сразу видно, заграничная вещь! Хотел бы я иметь такую. И пахнет от молодого человека по-заграничному. Хотел бы я так пахнуть.
Моя остановка. В последний раз окидываю взглядом молодого человека и выхожу из трамвая. Прощай, незнакомец! Ты никогда не узнаешь, что стал для меня эталоном. Спасибо тебе! Теперь я точно знаю, что мне нужно.
К моей радости, магазин оказался битком забит финскими белыми курточками с капюшоном и металлическими пластинами вместо пуговиц, а также французской туалетной водой с запахом свежего огурца. Точь-в-точь как у моего трамвайного эталона.
Не раздумывая, покупаю курточку и бутылочку с зеленоватой жидкостью. На это уходят все деньги до копейки. Домой возвращаюсь пешком. Не то чтобы я боялся ездить зайцем, без билета. Нет. Просто не люблю.
Да и дорога совсем не в тягость. Теперь, когда есть белая финская курточка и французская туалетная вода, у меня точно начнется новая жизнь. И никакой Шурик не посмеет сказать, что я одет по-дурацки.
Много времени не понадобилось, чтобы осознать: финская курточка с капюшоном сидит на мне, как на корове седло. Шурик сказал бы "по-дурацки".
Не могу понять, почему на молодом человеке в трамвае такая в точности курточка смотрелась красиво, а на мне ужасно. Неудача с курткой действует удручающе. Даже французская туалетная вода уже не в радость. Скверно! Стыдно перед родителями. Их деньги потрачены зря.
Вечером демонстрирую покупки. Хотел показаться только родителям, но пришла сестра, а за ней подтянулся Борис. Сидят, смотрят, оценивают.
Курточка резко не нравится всем. Французская туалетная вода сначала не понравилась маме, а после озвучивания цены также и отцу. Сестра от комментариев воздерживается. Борис нюхал воду до тех пор, пока я не отнял флакон.