— Я жду своего помощника, он должен сейчас подойти, — пояснил он и начал выворачивать пробку.
— Но вы хоть смыслите что-нибудь в этом? — усомнился Ласло.
— Я? Конечно! — рассмеялся «монтер». — К чему же мне заниматься тем, в чем я не разбираюсь? Верно? По возможности следует воздерживаться от лжи. Только если уж очень нужно…
Ласло засмеялся.
— Это и в моих правилах. Чем больше лжи, тем ее труднее спрятать.
— М-мда… золотое правило.
Гость действительно разбирался в электричестве, потому что свет погас сразу во всей квартире. Впрочем, через полминуты он опять зажегся — в одной только дальней комнате.
«Помощник» оказался вовсе не электриком, а — пекарем. Ласло вспомнил, что встречался с ним в организации социал-демократической партии. Имени его Ласло не припоминал, но знал, что пекарня его находится где-то неподалеку. Они немного смутились, увидев друг друга, но потом все же, как старые знакомые, пожали руки и обменялись соц-демовским приветствием: «Дружба».
Пока ребята в гостиной продолжали выполнять функции государственных и военных властей — готовить документы, — в передней, а затем и на кухне трудились монтер и его помощник.
— Нужна замена связному, — сказал монтер, — мы о тебе подумали, если ты, конечно, согласишься. Пропуск на вокзал у тебя есть. Ты ведь как будто поставляешь им хлеб?
— Да.
— Мог бы ты иногда передавать сообщения?
— Охотно…
— Я так и знал. В депо есть один слесарь, по фамилии Эстергайош… А если его не будет — подойдешь к машинисту Юхасу, молодому парню.
— Знаю Эстергайоша. Да и другого как будто видел… Белокурый, красивый парнишка.
— Он, — подтвердил монтер. Разобрав выключатель, он с видом человека, ничем, кроме работы, не интересующегося, собирал его теперь при свете карманного фонарика.
— Дай отвертку. Да, эту. Ну, а как у тебя самого? Все в порядке?
Пекарь, на вид лет сорока, плотный, но не тучный, с шеей борца, повел могучими плечами и сказал:
— В порядке, кажется. У меня же военные заказы. Словом, ничего плохого не замечал.
— Боюсь, не бросилось бы кому-нибудь в глаза… Ведь у тебя столько народу скрывается!
— Это верно. — Пекарь недовольно поморщился. — А что мне делать? Не выгонять же их на улицу. В общем-то и работы у меня сейчас много. До сих пор кого я ни просил зарегистрировать — всех утверждали… Да… Я и сам уж думал — как бы не накликать беды. Вчера вот тоже: еще один пришел… Товарищ по ячейке прислал… Я думаю, не стоит его официально регистрировать подручным. И без того много получается…
— Не надо. Будь осторожен: тебе проваливаться никак нельзя!
— А у него — ни солдатской книжки, ни белого билета… Поэтому они все и идут ко мне в пекарню.
— Знаешь, спроси вот у тех ребят, в комнате… Может, они сделают и для него какую-нибудь бумагу?
Ласло крутил радио, а Денеш и Пакаи заканчивали работу. В девятнадцатый раз подписал Пакаи свежеиспеченное свидетельство о демобилизации от имени некоего «витязя Бенкё, прапорщика», когда в комнату, постучав, вошел монтер.
— Ремонт закончен. Прошу проверить.
Ребята улыбнулись.
— А мне наконец удалось нащупать волну, — сообщил Ласло, — на которой московскую станцию не забивают. Может, останетесь послушать?
Помощник вопросительно посмотрел на «мастера».
— Нет, мне пора. Вот только…
— Да, господин доктор! Не могли бы вы раздобыть белый билет или солдатскую книжку для одного человека?
Молодые люди переглянулись. Работа их уже подходила к концу, новых бланков больше не будет. И все же Денеш с готовностью предложил Пакаи:
— Моя еще не заполнена, отдай им.
Пакаи смешался. Он как раз приступил к заполнению последнего бланка и уже поставил на нем печати.
— А ты-то с чем останешься? — спросил он Денеша.
— У меня удостоверение «Вспомогательной службы». Ходил же я с ним до сих пор?
— Но ведь… ты и сам знаешь, теперь эти удостоверения — ничто. Уже и действительные служащие «Вспомогательной» берутся под подозрение! Если они вообще где-либо уцелели.
— Я привык к этому удостоверению. И легенду к нему хорошо выучил. Сойдет. А эту бумагу отдай им.
В радиоприемнике довольно громко зазвучала хорошо знакомая мелодия. Ласло приглушил звук, затем снова прибавил — мелодия, словно увлекаемая ветром, то удалялась, стихала, то становилась громче и отчетливее, а затем снова замирала вдали.
Монтер, наклонившись к самому уху Ласло, спросил:
— Господин доктор, — даже так, шепотом, он ни за что не назвал бы его сейчас иначе, — вы знаете кого-нибудь из социал-демократов в вашем районе?
— Как же! И довольно многих…
— Пала Хайду знаете?
— Председателя? Конечно.
— А среди печатников, из Общественной типографии?
— Что-то не уверен. У меня плохая память на имена, но в лицо и там кое-кого, вероятно, знаю… А что?
Янош Франк, охваченный волнением новичка, огляделся по сторонам — не следят ли? Затем, успокоившись, пересек Вермезё, про себя повторяя наказ, который должен был передать: «Установить связь с движенцами, грузчиками и работниками складов! Саботировать погрузку! Все, что немцам не удастся вывезти, — наше!» Франк решил: «Хлеб первой утренней выпечки сразу же сам отвезу в депо… Хотя нет, это будет ошибкой… Лучше поеду в девять часов — как обычно…»
Вдруг ему послышались чьи-то шаги за спиной… Но нет, никого. Франк торопливо зашагал дальше по влажному песку дорожки.
В кармане у него лежала спасительная солдатская книжка на имя Лайоша Поллака.
А по радио доносился приятный мужской голос — неторопливый, отчетливый, с едва заметным алфёльдским выговором: «… Теперь, когда русская армия с юга и с востока подошла вплотную к городу, население Будапешта должно подняться на борьбу… Если десятки тысяч вооруженных горожан и военных выйдут на улицы столицы, если разгромленные, павшие духом гитлеровские орды окажутся между двух огней: неудержимой Красной Армией спереди и жаждущим расплаты с фашистами населением Будапешта сзади — тогда, — но только тогда! — оккупантам не удастся осуществить свой варварский план уничтожения города».
Фашистское командование не могло больше скрывать того, о чем говорил уже весь город: что советские войска, форсировав Тису у Дебрецена, в течение нескольких дней освободили Эгер, Дёньдёш, Хатван и стремительно продвигались в направлении Ваца. В своих сводках немцы начали — как бы между прочим — упоминать об «ожесточенных боях за обладание Средне-Венгерской возвышенностью». Зато в полную силу вертелась машина фашистской пропаганды, распространяя сообщения о том, что «танковым силам СС удалось ликвидировать прорыв советских войск на Алфёльде, дошедших до окраины столицы, и даже отобрать у них назад несколько населенных пунктов». На стенах домов запестрели плакаты об ошпаренном кипятком и заживо ободранном часовщике. «Им нужны были мои часы», — гласила надпись на плакате, а под нею изображен был изуродованный до неузнаваемости труп на грязном дворе. Однажды по главным улицам столицы провели человек сорок оборванных, грязных, босых людей — якобы советских пленных. По вечерам радио передавало «интервью» женщин, проходивших лечение в венерических отделениях различных больниц.
И пока жандармы и нилашисты гнали на Запад по Венской дороге десятитысячные толпы людей, вернувшиеся из разведывательных полетов фашистские пилоты делали по радио заявления о «гигантских людских караванах, угоняемых по дорогам Алфёльда прямиком в Сибирь».
Те редкие часы, когда инженеру Иштвану Казару удавалось побыть дома, теперь обратились для него в ад. Клара, вытаращив от страха глаза, с каким-то наслаждением самоистязателя не пропускала ни одного сообщения по радио, ни одного «репортажа с места происшествия» в газетах, выходивших теперь всего о двух страничках, — и слепо верила каждому слову.
Она отправила срочное письмо в Заласентгрот своей подружке Бэлле и с нетерпением ждала только ее ответа, уже собравшись в дорогу. Казару она заявила прямо: если он не поедет с нею, она уедет одна.
Мало-помалу главный инженер пришел к выводу, что в хитроумном калечении легко поврежденных, а то и вовсе исправных паровозов, пригнанных для починки, замешаны чуть не все рабочие депо. Между тем Сэпеши, заместитель отбывшего на Запад начальника станции, по два раза на дню врывался к Казару с претензиями: «Послушай, что у тебя тут опять творится? Тысяча четыреста семнадцатый эшелон мы должны были отправить еще вчера вечером, а он до сих пор даже не сформирован! На первом пути лошадь испугалась, перевернула повозку с какой-то поклажей — там теперь и не проедешь. На втором пути вчера под погрузку мяса вместо холодильников поставили почему-то обычные пульманы! Это же форменный саботаж! Организованный саботаж, вот что это такое, ясно?..»
Казар боялся за своих людей, каждую минуту ждал катастрофы и всякий раз, когда его вызывали к немецкому коменданту, на мгновение задумывался: не лучше ли бросить все это и бежать куда глаза глядят. А к коменданту его вызывали в день по пять раз: в результате отступления немцев на Алфёльде на тесной, маленькой станции скопились сотни вагонов, а вокруг депо простаивали дюжины бездыханных, всеми заброшенных локомотивов. «Увезти немедленно и все отремонтировать!», «Чтобы я не видел ни одной бездействующей колесной пары!» — кричал комендант. «Вы мне за все ответите!», «Саботаж!», «Расстреляю!..» Но едва деповцы с грехом пополам заканчивали ремонт одного-двух паровозов, как на станцию прибывали сразу три новых эшелона, локомотивы которых, по уверениям машинистов, «едва-едва дотянули до станции…». «Вот смотрите, — кричали они, — пули все изрешетили. Я на нем с места не двинусь. Не хочу вместе с котлом в воздух взлететь!..»
Кончилось тем, что Сэпеши сказался больным и удалился в свою квартиру на втором этаже вокзального здания, до отказа набитую консервами и мешками с мукой. Телефон он выключил, а когда приходили за ним домой, хриплым голосом сипел невнятно и показывал на горло: «Воспаление голосовых связок. Не вылежал после гриппа. С температурой ходил на службу… Потому что, если бы не я… Простите, но мне нельзя говорить».
Теперь все заботы — в том числе и по станции — обрушились на Казара.
Как-то поутру в депо неожиданно объявился слесарь по имени Янош Сабо. Это был жуликоватый малый, пьяница и бездельник, — рабочие его не любили. Жене Сабо принадлежало несколько хольдов виноградника в Шолтвадкерте, и он не только торговал вином, но подкупал и начальника станции и еще кого-то в управлении государственных железных дорог. Только этим держался Сабо на работе, хотя Казар несколько раз предлагал уволить бездельника. В довершение всего Сабо оказался крикуном-нилашистом. В депо он был единственным, зато среди движенцев их набралось немало.
В конце октября Сабо попросил начальство отпустить его на несколько дней — собрать виноград и вывезти семью с угрожаемой территории. Время шло. В депо поговаривали, будто Сабо давно возвратился в Будапешт и преспокойно торгует вином — многие это видели, — но Казару было не до него. «Черт с ним», — думал он. Но в то утро, придя в депо и вновь увидев там проходимца, окруженного толпой рабочих, Казар рассвирепел. Разумеется, Сабо повествовал о своих «геройствах» при переходе через линию фронта, о русских, у которых на ногах вместо ботинок лапти, а на винтовках вместо ремней — бечевки… «Честное слово, — клялся Сабо, — я и сам было не верил… Грабят, поджигают, детишек крохотных — головой об стенку. Газеты ведь самую малость описывают из того, что там творится…»
Сабо горячился, доказывал — никто не прерывал его. Люди молчали. Увидев главного инженера, все расступились, давая дорогу. А Казар подошел к рассказчику вплотную и, пристально посмотрев ему в глаза, спросил:
— Послушайте, Сабо, где вы болтались все это время?
Горлопан немного сбавил тон.
— Об этом как раз и толкую, господин главный инженер! — отвечал он и снова пустился в россказни о том. как русские занимали Шолтвадкерт, как героически бежал он через линию фронта… Разило от него, как от винной бочки!
— Вот что, Сабо! — негромко, но вздрагивающим от гнева голосом прервал его Казар. — Люди работают, не зная отдыха ни ночью, ни в воскресенье. Все они неделями не выходят отсюда, не видят нормальной постели. — Он обвел рукой вокруг, указывая на людей, стоявших под неприветливыми, пропахшими мазутом и ржавчиной высокими сводами цеха. — А вы в это самое время болтаетесь в городе, вином своим спекулируете. Да если б какой-нибудь рабочий хоть на одну ночь отлучился домой, к жене — в Эндре, Тарнок или Мартонвашар, — на другой же день его бы к стенке, как дезертира! Да еще меня к ответу притянули бы. А вы берете на три дня отпуск и не являетесь три недели! Зайдите ко мне, мы еще поговорим!
Круто повернувшись, Казар пошел в соседний цех, где опробовался под давлением только что отремонтированный паровозный котел. В голове у него вдруг мелькнуло: хорошо бы передать этого подлеца военному коменданту вокзала — с кем, с кем, а с Сабо он охотно так поступил бы! Однако Казар не задержался на этой мысли всерьез, ему казалось все-таки ниже его достоинства прибегать к той самой власти, против которой он молчаливо сражался вот уже много недель подряд, защищая от нее свою независимость, право самостоятельно распоряжаться в своем депо.
— Стойкость! — громко выкрикнул Сабо, войдя в кабинет Казара, и замер, выбросив вперед прямую руку. Казар не ответил на его приветствие, он думал о том, как повести разговор с этим наглецом и каким образом вышвырнуть его вон.
— Стойкость! — громче прежнего гаркнул Сабо, и потеряв равновесие, покачнулся. Как видно, для храбрости он решил перед визитом к начальнику пропустить еще пару стаканчиков. — Стойкость! — повторил он заплетающимся языком и, снова не получив ответа, возмутился: — Как должен отвечать венгерец в этом случае? Венгерец должен отвечать, госс-дин главный инженер: «Да здравствует Салаши!»
— Молчать! — взревел Казар. — Какой вы венгерец? Вы разложившийся подонок, лодырь и спекулянт! Как вы смеете причислять себя к венграм?
— Ого! — удивленно воскликнул пьянчужка. — Вот, значит, как здесь встр-реч-чают человека, который, так сказать, в красном пекле побывал!
— Вы не в пекле, а на черном рынке на площади Телеки побывали да в городских кабаках!
— Я че-через линию фронта перешел. Ночью! Я — герой!
— Болтун вы! Вот передам вас коменданту вокзала, там и разыгрывайте из себя героя!
Сабо уставился на него изумленным взглядом.
— Меня! — стукнул он себя кулаком в грудь. — Коменданту вокзала? А это вы видели? — показал он нилашистский значок. — Да мне достаточно слово сказать, как вы…
Казар, схватив его за грудки, тряхнул что было сил, но обнаглевший от выпитого нилашист, брызжа пеной, кричал свое:
— Я-то помню ваши высказывания, господин инженер! Да, да, выс-ка-зывания! Это вы занесли в депо всю эту красную заразу… заразу, да! Всяких Эстергайошей. Стоит мне только слово сказать, и вы, господин инженер, так костями и загремите. И ваша жидовская б… жена!
В этот миг Казар влепил горлопану такую затрещину, что тот, ударившись головой о стену, рухнул на пол.
Пока Казар потирал отбитую ладонь, Сабо поднялся на ноги и, продолжая угрожать, убрался восвояси.
Выкурив сигарету и немного успокоившись, Казар спустился в цех. И вновь увидел толпу. На этот раз в центре ее находился какой-то незнакомый парень в белом полотняном костюме, видневшемся из-под зимнего пальто, небритый, с шевелюрой в два цвета — черной и рыжей одновременно, в круглом пекарском колпаке. Он сидел на паровозной лесенке и, оживленно жестикулируя, что-то объяснял рабочим.
Несколько недель, проведенные Лайошем Поллаком в пекарне на улице Марвань, останутся надолго в памяти многочисленного семейства Франка и его заведения да и, пожалуй, в истории всей хлебопекарной промышленности Венгрии. В пекарне работал сам Франк с тремя сыновьями, в лавке обслуживала покупателей его жена, а когда много было работы, на помощь ей приходили обе дочери. Наемным трудом Франк, собственно говоря, не пользовался, разве только «в страдную пору» помощников брал — на несколько дней под рождество да на пасху — печь куличи. С первых дней своего ученичества Франк состоял в профсоюзе, а затем в социалистической партии. Равно как и трое его сыновей. Однако с того самого часа, когда поздней ночью к ним явился «с приветом от Пала Хайду» этот рыжеволосый молодой человек, у всех четверых зародились самые серьезные сомнения: действительно ли они социалисты? Кстати сказать, Лайош Поллак был не единственным гостем Франка в эти дни. Помимо него, в пекарне обосновались еще трое — пожилые, скромные, немногословные мужчины, зарегистрированные Франком как работники пекарни, «в связи с увеличившимися заказами, а также поставками хлеба организациям в интересах бесперебойного снабжения населения». И Поллак, едва пригревшись на новом месте и по разговорам в пекарне — довольно откровенным — поняв, что он среди своих, горячо принялся за «серьезную теоретическую пропаганду». Очень сложно и витиевато разъяснял он свою, поллаковскую, теорию денег, говорил о «моно- и биметаллической денежных системах», об унифицированной и всеобъемлющей системе, «трудоединицах», «минимальном и обязательном количестве трудовых бон» — все эти термины и понятия так и порхали в теплом, пахнущем свежим тестом воздухе подслеповатой пекарни.