На третий день все семейство Франков, от мала до велика, знало уже, что Лайош Поллак под псевдонимом «Эль-Пе» писал статьи даже в парижские газеты, что вся вторая мировая война «построена на ошибочных стратегических и тактических расчетах», и еще массу всякой всячины.
Однажды утром нужно было отправить на станцию пятьдесят килограммов хлеба. К ним Франк добавил от себя еще двадцать — в подарок деповским рабочим. Выполнить это поручение взялся Поллак. От Франка он уже слышал, что в депо «хорошая атмосфера», и поэтому заявил, что «обязательно должен поговорить с рабочими».
До вокзала он добрался без приключений, сдал хлеб, получил квитанцию, отнес франковский подарок в депо, а затем, поставив свою тележку рядом с тачками носильщиков, отправился в мастерские, «немного поболтать». Всю дорогу Поллак размышлял о предстоящем разговоре, пока не решил, что наиболее актуальная тема — о военных сверхприбылях.
— По-видимому, — пустился он разъяснять рабочим, — многих из вас ввело в заблуждение то обстоятельство, что во время войны вы зарабатываете «номинально» больше, чем в годы кризиса, что не стало безработицы и относительно повысился ваш жизненный уровень. Поэтому многие думают, что в период войны уменьшается основное противоречие между трудом и капиталом. В эту ошибку впадало, между прочим, немало серьезных экономистов. — Поллак перечислил несколько никому не известных имен. — Они считают, будто бы вследствие недостатка рабочей силы цена ее фактически возрастает и часть прибылей перекочевывает в карман рабочих. Не так ли?
Поллак обвел взглядом дюжину собравшихся вокруг него рабочих. Люди неторопливо жевали свежий хлеб, заедая овощное рагу, приготовленное на привокзальной кухне.
— Но нет! — вновь накинулся на них Поллак. — Просмотрите структуру баланса Венгерского общего банка начиная с 1936 года до последнего времени…
Поллака не беспокоило, что рабочие хотели бы услышать от него что-нибудь другое. Подняв голос, он заставил их оторваться от своих котелков…
Поначалу рабочие приняли Поллака за своего (подручный пекаря!), но когда пришелец вдруг принялся швыряться словечками вроде «структура индексов», градом цифр и немецких имен — в них зародилось сомнение.
Правда, им не хотелось показать себя невеждами и выставить его или попросту уйти. Но и слушать, по правде сказать, было скучно.
— Расскажите лучше о фронте, — предложил вдруг один из рабочих. — Не знаете ли чего? Я сам из Апоштага. Говорят, там уже…
Но Поллак, небрежно отмахнувшись, продолжал рассуждать об индексах цен и зарплат.
— О фронте мы еще поговорим — мимоходом посулил он и опять взялся за свое. — Конечно, у разных руководителей предприятий ситуация складывается по-разному. Возьмем, к примеру, вашего.
— Нашего вы не замайте, — проворчал один из деповцев. — Наш главный инженер — человек очень порядочный.
— Ха-ха! — рассмеялся Поллак. — Порядочный! Вот то-то и оно-то! По мне, так лучше иметь дело с вооруженным надсмотрщиком, чем с этакими так называемыми «порядочными». Потому что их «порядочность» и есть самый великий обман…
Казар, как говорится, был легок на помине: именно в этот самый миг он вошел в цех. Увидев его, Поллак мигом спустился с паровоза, основательно перемазав при этом свои белые штаны, поспешно попрощался с рабочими и помчался за тележкой.
— Кто это был? — спросил Казар.
— Этот? — ткнул Эстергайош в сторону удалявшегося Поллака складным ножом. (Иллюзии ради Эстергайош резал пустой хлеб на тонкие ломтики, словно на них лежали кусочки сала, и на кончике ножа отправлял их в рот.) — Какой-то идиот, а может, и провокатор. Хорошо еще, что мы его быстро раскусили, никто ему ни слова не ответил.
«Провокатор?» — Казар помрачнел и тут же ушел из цеха.
А Лайош Поллак, не найдя среди множества тележек свою собственную, наугад схватил первую попавшуюся. Однако не успел он сделать с ней и нескольких шагов к воротам, как вдогонку за ним припустился разъяренный носильщик — действительный владелец тележки. «Жулик» и «вонючий ворюга» были самыми лестными изо всех эпитетов, которыми носильщик осыпал похитителя тележки. Бедняге только чудом удалось увильнуть от сильного и довольно точно направленного пинка в зад. Убежать без тележки ему было не трудно: он двигался быстрее отяжелевшего от работы с грузами носильщика; но, как говорится, беда никогда не приходит одна: на углу площади Эндреса он вдруг почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. И действительно: в дверях кондитерской «Марциуш» стоял не кто иной, как обер-лейтенант Каснар.
Поллак на мгновение оцепенел, затем стремительно свернул на проспект Гёмбёша. Каснар бросился за ним. Поллак прибавил шагу, слыша, как за его спиной по брусчатой мостовой цокают кованые офицерские сапоги. Завернув в улицу Дёрдя Рата, он припустился уже почти бегом, но на безлюдной улочке обер-лейтенант решился наконец его окликнуть:
— Эй, дружище! Да остановись же ты, сумасшедший!
В ресторанчике на углу, где они заказали по стакану эрзац-чая, Каснар единым духом выпалил Поллаку свою историю: как он сбежал из батальона военных корреспондентов, как самовольно продлил свой «отпуск», а сейчас, сговорившись с несколькими приятелями-офицерами, занимается организацией побегов евреев из гетто… Поллак нервничал, все время поглядывая на дверь.
— Перестань же валять дурака, старик! — вспылил Каснар. — Ведь мы старые знакомые! Неужели ты и настолько мне не веришь? Только потому, что я… Так разве я задумывался тогда над этим? Просто фашистская газетенка «Мадяршаг» платила больше других — в этом все и дело! Да и чем я там занимался в конце концов? Уголовной хроникой за четыре сотни в месяц! Поэтому я и говорю тебе: не будь дураком! Ты же меня давно знаешь. Начинал-то я в «Непсаве». И что я не дурак, тоже знаешь… Да разве здравомыслящий человек может не видеть сейчас, как идут у нас дела? И не только сейчас, а вот уже два года!.. Так неужели ты мог подумать, что я все еще?.. Да я и в то время не был нилашистом, теперь я могу тебе сказать это… Вот взгляни, если ты мне не веришь. — Из грудного кармана Каснар вытащил свернутую трубочкой бумажку. — С этой «липой» я и скрываюсь. Что поделаешь: такова обстановка! И работаю. В Сопротивлении. Сейчас каждый должен делать, что только может. Я, например, лично связан с Имре Ковачем, из «Венгерского фронта», если хочешь знать… Ну, а ты? Я вижу, ты в пекаря записался. Это хорошо!
Недоверие Поллака к Каснару мало-помалу проходило. Но своего нынешнего адреса он все же дать не пожелал, хотя и похвастался, что «ведет политработу». Каснар хлопнул ладонью по столу, хотя тут же испугался и приглушил голос до шепота:
— То-то и оно, что политработа! А нужна работа с оружием в руках! Вот над чем мы сейчас бьемся: организовать вооруженное восстание!
— Думаю, и это будет, — сдвинув брови, возразил Поллак. — Будет. Подготовка идет повсюду. Я, например, тоже… Словом, я знаю, что подготовка идет…
— Сведи меня с кем-нибудь, старик! — попросил Каснар. — Силы наши рассеяны, вот в чем беда. Сведи, если можешь! У меня пятьдесят офицеров, готовых выступить в любую минуту с оружием. Ты понимаешь, что это за сила? Костяк для целого повстанческого полка. Полсотни отлично обученных, прошедших фронтовую школу, рвущихся к делу офицеров! Ребята — звери, готовы на все! Знаешь, пачками выкрадывают евреев из гетто, — не одного-двух, а пачками… Смельчаки! Ладно уж, я откроюсь перед тобой: мы каждый вечер собираемся в кафе «Парламент». Тот, кто пожелает установить с нами контакт, должен спросить обер-лейтенанта Пишту из эвакоотряда. Понял? Больше ничего тебе не скажу и у тебя не спрашиваю. А вы там у себя разберитесь и связывайтесь с нами.
Простившись с Каснаром, Поллак дал небольшой круг, выйдя на проспект Кристины и оттуда, через мост по улице Марвань, вернулся домой. Впрочем, он уже почти не сомневался в искренности рассказа обер-лейтенанта и решил обо всем поговорить с Франком.
В полдень Иштвана Казара вызвали к венгерскому коменданту вокзала. Казар плохо знал этого на редкость уродливого, вечно сонного и на вид сильно потрепанного судьбой жандармского обер-лейтенанта. Впрочем, на вокзале его почти и не было слышно: немецкий комендант, майор, поручал ему только черную, второстепенную работу.
Обер-лейтенант встретил главного инженера официальным нилашистским приветствием, встал из-за стола и, пока шел ему навстречу к двери, даже застегнул воротник мундира. Заметно было, что он собирает все свои силы для разговора об «этом весьма неприятном деле». Он зачитал вслух «протокол показания рабочего Сабо», получившего от главного инженера затрещину. Затем об утреннем происшествии рассказал коменданту сам Казар. На этот раз ему уже ни капельки не было жалко подлеца Сабо, и он подробно перечислил все его деяния.
Обер-лейтенант занес в протокол показания Казара, а затем долго гмыкал, раздумывая, как ему лучше поступить. Он хотел уладить это дело как можно тактичнее, тоньше… Его усталое, помятое лицо, казалось, заскрипело всеми складками и морщинами, когда обер-лейтенант попытался растянуть его в милую улыбку.
— Ведь мы же свои люди, венгры, господин главный инженер! Конечно, его поступок меня удивил: брат Янош Сабо… он с тридцать шестого года член «Национального рабочего центра», с тридцать девятого — член партии «Скрещенные стрелы», — а ведь в те годы на железной дороге еще преследовали нилашистов… И этот патриот, расово сознательный рабочий… повторяю, я удивлен. Но факт остается фактом, по-видимому, он действительно грубо оскорбил вас, господин главный инженер, и вашу милейшую супругу. Но, с другой стороны, и вы, господин главный инженер, как бы это сказать, — жандарм с трудом подыскивал нужные слова… — дали волю своим чувствам. Все мы — люди, как я уже сказал, все мы венгры. И переживаем сейчас тяжелые времена… И нервы у всех у нас слегка того… Словом неудивительно…
Комендант крутил и так и эдак и, наконец, промямлил, что предпочел бы поскорее закрыть протокол этого неприятного инцидента взаимным объяснением сторон. В конце концов, речь идет о старом кадровом нилашисте, сознательном рабочем… Но и об инженере Казаре в партийном совете предприятия все очень хорошего мнения…
Однако, к ужасу коменданта, Казар и слышать не желал ни о каких взаимных объяснениях.
— Мне, — заявил он, — объяснять нечего, его же объяснения меня не интересуют. А вот работать вместе с этим человеком я не буду.
Пробормотав что-то вроде: «Нужно обсудить», — комендант отпустил Казара.
После обеда, а потом еще и на другой день Казара вызывали составлять протокол о случившемся. В конце концов, скорее всего по приказу немецкого коменданта, понимавшего, что не так легко найти замену главному инженеру, — оскорбленные нилашисты прекратили возню вокруг дела о пощечине, а Сабо «по собственному желанию» перевелся в другое депо, в Ференцварош.
Под вечер Казар вызвал к себе Эстергайоша. Главный инженер был в большом затруднении: стать «соучастником» он не желал, но в то же время понимал, что и молчать нельзя.
— Этот подлец порядком наклепал на вас, на все депо, но особенно на вас, Эстергайош… Словом…
Слесарь стоял серьезный, задумчивый.
— Сказать по правде, господин главный инженер, сами мы посильнее вашего могли его шлепнуть. Да так, что он никогда бы и не узнал — кто… — Голос у Эстергайоша потеплел. — Ну да ладно. Вам, во всяком случае, спасибо.
Ночью Эстергайош исчез из депо, а на следующее утро Казар, по обязанности, доложил об этом коменданту, и тот объявил дезертира в розыск.
Немецкий комендант одно время повадился что ни день приходить в цех и сидеть там часами. Однако причин для неудовольствия у него не было: люди работали усердно, буквально до упаду. А портили они то, что сделали, когда комендант отправлялся спать.
По всему городу немцы грабили магазины. Перед текстильными лавками на улице Шаш стояли тяжелые армейские грузовики. Перед некоторыми домами собиралось и по четыре-пять машин сразу. Распахнулись ворота просторных, охранявшихся складов знаменитых купеческих династий — торговцев сукнами, шелком, полотном, рядниной, нитками и парусиной. Из недр старинных домов, из лавчонок, притаившихся под скромными, обшарпанными вывесками, потоками хлынули первосортные «настоящие довоенные» товары, каких уже много лет и в помине не было на рынке. Легкие мохнатые ткани чистой верблюжьей шерсти, тяжелые шелка, немнущаяся английская шерсть, крепкий, будто кожа, плис, толстая фланель — все это огромными кусками и прямо в тюках тащили и бросали в чрева крытых грузовиков тощие венгерские продавцы, солдаты из вспомогательных войск, железнодорожные грузчики, поденные рабочие. Под сотнями мокрых ботинок пыль, годами собиравшаяся в древних лавчонках, превратилась в грязное месиво. Стены, столько лет вбиравшие в себя тонкие запахи овечьей шерсти и дубильных порошков, наполнились вонью дешевой махорки и грязного пота.
Коренастый рабочий, в одной рубашке, с мускулатурой циркового борца, взгромоздил себе на плечи целую пирамиду из пяти тюков толстого пальтового сукна. Дорогу ему преградил смуглый парень — он был повыше ростом, но тоже крепко сколочен.
— Что ты делаешь, дурень? — шепнул он. — Не слышал разве: «Кто будет надрываться…»?
— Знаю, что делаю, — простонал из-под своей ноши первый и тронулся к выходу. За ним по настилу, верхним концом накинутому на порог, шагали гуськом еще четверо солдат и один железнодорожник. Однако, едва носильщик ступил на порог, огромная башня из тюков, зацепившись за край железной шторы, опрокинула навзничь мускулистого парня, а сама обрушилась на идущих за ним следом солдат и железнодорожника. Кто-то из них тоже упал, кто-то успел отскочить в сторону, сбросив тюки прямо в грязь.
Немецкий солдат, укладывавший текстиль в машине, спрыгнул вниз и принялся на чем свет стоит ругаться. Не успел коренастый подняться на ноги, как получил первую затрещину. От второй же немец воздержался: рабочий стоял перед ним с таким невинно-идиотским выражением лица, что солдату стало даже жаль его.
А коренастый, показывая на загораживавший вход железный занавес, затараторил по-венгерски.
— Если есть на небе бог, — причитал он, жалобно и грустно глядя на немца, — он обязательно расшибет тебя, скотина, громом и молнией. Так вот что тебе понадобилось, а? — указал он на разбросанные грязные тюки с материей. — Ах ты чесоточный бродяга! Чтобы в гробу довелось тебе поцеловать твою родимую мамочку!..
Он, вероятно, охотно продолжил бы, если бы его смуглый приятель не толкнул его в бок, взглядом показав на толстого, наголо остриженного железнодорожника.
Немец слушал, явно ничего не понимая, затем приказал поднять занавес повыше. Венгерские рабочие держались за животы от смеха и жестами давали понять немцу, что у парня, мол, не все дома. Немец махнул рукой и полез обратно в кузов грузовика. Зато железнодорожник сердито раскричался. Грузчики принялись собирать рассыпавшиеся тюки — поднимали по одному, бережно передавали из рук в руки, кое-кто от усердия стал оттирать с тюков грязь — словом, время шло. А в глубине склада чернявый, хлопнув коренастого по плечу, похвалил его:
— Молодец, Янчи! А я уж было подумал…
— Поду-умал! — проворчал тот хриплым медвежьим басом. — Вы все думаете, что Янчи Киш пропил и остаток ума. Ан нет, у него еще есть тут кое-что! — И он ткнул себя пальцем в лоб.
В четыре часа дня их сменили. На погрузку прибыла новая бригада рабочих — с вокзала. Шепотом передавали рабочие друг другу пароль: «Кто станет надрываться, пусть лучше загнется».
А Янчи Киш и его чернявый дружок, незаметно улизнув с грузовика, отправились на проспект Кайзера Вильгельма, в свой традиционный кабак. К их разочарованию, прекрасной Манци там не оказалось — она была выходная, а грубиян буфетчик даже сладкой наливки отпустил им с неохотой. А кому она нужна, эта дрянная липкая бурда?!
Злые и недовольные, приятели повернули назад.
— А знаешь, какое сукно было! — вспомнил Киш. — Мне бы из такого хоть раз пальтецо сделать. Неужто все это отдадим гадам?
— А ты все же дурак, Янчи, — взмахнул в воздухе толстой палкой его дружок. — Болтаешь перед носом у этого жирного борова Мохаи. Вот дурак-то!
По сумеречным, погружающимся в вечернюю мглу улицам они неторопливым шагом усталых людей шли к себе, в Буду. На Цепном мосту их остановил людской затор. У спуска с моста, по ту сторону реки, шла проверка документов. Проверяли трое: нилашист, полевой жандарм и полицейский. Чернявый тянул шею, глядя поверх голов: как и все, он прикидывал, как бы попасть к полицейскому. Главное, чтобы не к нилашисту… Он попробовал пропустить вперед шедшего за ним молодого человека в коричневой шляпе и зеленом мохнатом пальто.