Хайду так и подмывало сказать: «Пожалуй, честь твоей дочери больше походит на старую сапожную подметку, чем на сверкающий бриллиант!» — но он сдержался. Всей округе было известно, что за дочь у Стричко. Один он, этот старый болван, ничего не замечает.
В конце концов приятели поладили. И все же Стричко чуть не заплакал, когда вручал сапожнику пузырек.
Потом он ушел, и супруги Хайду остались одни.
В маленькой квартире как-то вдруг стало тихо. Тишина стояла и за окном, на улице. Темная, густая тишина. И в этой тишине было отчетливо слышно, как ворчит земля и за железной решеткой позвякивают стекла витрины. Хайду вдруг весело и сладко потянулся, как когда-то в молодости. И улыбнулся, залюбовавшись женой: она у него все еще красивая и по-прежнему молодая, хотя ей уже тридцать четвертый. И всегда чистенькая, всегда желанная.
— Анна! Вишь, как забегали! Будто муравьи растревоженные. — Хайду говорил приглушенным голосом, но зато жестикулировал вовсю, словно оратор на трибуне. — Пушечки заговорили, слышишь? По господам нашим бьют!.. А в этом районе нет более спокойного, верного местечка, чем наше! И нет более спокойного, уверенного человека, чем я! Попомни же мои слова: теперь тут все по-другому пойдет! — Хайду снова весело потянулся и поднялся. — Полтора центнера кожи! Хотя мне-то вряд ли подошвы придется делать из нее. Ну, да все равно: обувь всегда нужна. Схожу на Кечкеметскую, к «его высокородию», господину полковнику. Однако прежде загляну на улицу Радаи. Приготовь мне с собой еду в термос, печенья какого-нибудь заверни… Не жалей, не простому человеку несу!
Жена встала, оправила платье, сказала:
— Знаю.
Хайду сдвинул брови.
— Тс! Если и знаешь, все равно помалкивай!
Хозяйка спокойным, ясным взглядом посмотрела на мужа и молча кивнула.
— А дело-то удалось! — шепнул Хайду жене. — Новотный дал-таки записку к главному врачу новой Сент — Яношской больницы… — Вдруг он запнулся, словно колеблясь. — А вообще-то с тебя причитается… Вон сколько нынче хлопот… не поскупись хоть на фрёч[17] один. Если, конечно, еще где-то продают вино.
— Не к чему, баловство это, — уже уходя, бросила через плечо хозяйка.
— Как это не к чему? Аннушка, не будь скупердяйкой! Ради нынешнего денька могла бы на десяточку разориться!
— Ну уж ладно! — отозвалась жена уже из кухни. — Возьми десятку. В комоде.
— Могла бы и на двадцать раскошелиться, — пробормотал себе под нос Хайду, однако взял из комода только одну бумажку в десять пенгё.
На узенькой лестнице было темно — хоть глаз выколи.
Ласло Денеш осторожно крался вдоль стены, нащупывая рукой холодные, будто стеклянные кафельные плитки. Он и так уже споткнулся о коврик для вытирания ног. Денеш поднялся на шесть ступенек и ощупал стену: где-то здесь должна быть табличка со списком жильцов. Чиркнув спичкой, он ладонью прикрыл огонек. В этот же миг за его спиной распахнулась дверь и кто-то строго спросил:
— Вам кого?
Денеш вздрогнул и бросил спичку.
— Новотных, — немного помолчав, сказал он.
Хриплый, простуженный голос, принадлежавший, вероятно, старшему дворнику, назвал этаж и номер квартиры.
Денеш поблагодарил. Минуя узенькую полоску света, пробивавшуюся наружу через полуоткрытую дверь, он невольно съежился и зябко спрятал лицо в поднятый воротник пальто.
Поднялся на второй этаж, отыскал квартиру Новотных. Постучался не в парадную двустворчатую дверь, а в кухонную. Сквозь щель в бумажной шторе светомаскировки было видно, как на кухне поспешно гасят свет. Распахнулась дверь, и он шагнул в кухню. Снова зажгли свет. Перед ним стояла худая, бедно одетая, но миловидная женщина. По засученным рукавам платья, мокрому переднику и в беспорядке сгрудившимся на столе чашкам и тарелкам было ясно, что женщина мыла посуду.
— Просвечивает у вас светомаскировка. Оштрафуют еще, — сказал Денеш.
— Ой, опять кнопка, — вздохнула женщина. — Все время выпадает. — И она наклонилась, чтобы поискать выпавшую кнопку. На звук голосов из каморки для прислуги выглянул заметно лысеющий, хотя и молодой еще мужчина.
— Здравствуй, Лаци! — воскликнул он, протягивая руку. — Вы не знакомы?.. Моя жена… А это Ласло Денеш.
— Данч, товарищ Сечи! — покраснев, поправил хозяина гость и пожал руку хозяйке. — Теперь у меня все документы выправлены на Данча.
Мужчины прошли в комнату для прислуги — узкую, похожую на коридор каморку. За неимением другой мебели пришлось присесть на край кровати.
— Все в порядке? — спросил Сечи. — Облавы, проверки документов, слежки — не было?
— Нет, — отвечал Денеш, все еще не отдышавшись. — Мне же здесь все проходные дворы знакомы. От Крепости на всякий случай круголя дал. Только вот уже здесь, в доме, дворник спросил: к кому? Я назвал Новотных.
— Это ничего, — подумав, сказал хозяин. — Но если все же еще раз допытываться станет, имей в виду: у советника Новотного есть заместитель, некий господин Кернер. Живет на Юллёи-ут, шестьдесят девять. Кернер — запомнил? Так вот он попросил тебя заглянуть при случае к господину советнику, узнать, как он себя чувствует и когда выйдет на работу. Но тебе с самим хозяином поговорить не удалось. А только с его прислугой, то есть с моей женой. Понял? Ну и хорошо. Принес?
Денеш-Данч достал из кармана спичечный коробок и вытащил из-под спичек в несколько раз сложенную тонкую бумажку.
— Вот, пожалуйста.
Сечи торопливо пробежал текст, пододвинул к себе стоявший у стены столик и, выудив из кармана короткий, плохо заточенный карандаш, еще раз перечитал записку.
По мере чтения глаза его на скуластом маленьком лице стали совсем круглыми, а тонкая, бледная кожа на лбу сбежалась в многочисленные складки — даже обширная, чуть не до самой макушки, лысина покрылась морщинами. Кончив читать, он одобрительно кивнул.
— Хорошо написано. Коротко и обо всем. — И наконец улыбнулся. — Полезно иметь друзей-писателей. Только вот подпись… Достаточно будет: «Венгерский фронт», а чуть ниже — «Профсоюз служащих частных предприятий». Как на остальных… Да, вот еще что: листовка нового студенческого союза готова. Передай это твоему связному. Когда вы с ним встречаетесь?
— Сегодня вечером.
— А то это дело срочное. Завтра вечером в шесть можно будет забрать пакеты на улице Кёзрактар. Желательно, чтобы прислали тех же ребят, что и в прошлый раз.
Окно в каморке было узенькое, в одну створку; оно выходило на внутренний двор и было сейчас закрыто листом черной светомаскировочной бумаги. У самого окна стояла кровать, подле нее столик, чуть дальше, напротив двери, — дешевый некрашеный шкаф. На гвозде, вбитом в него сбоку, висело сильно поношенное мужское пальто с трехцветной повязкой на рукаве; из кармана выглядывала кокарда военной пилотки.
Гость расстегнул пальто, размотал шарф. Он оказался совсем еще молоденьким парнишкой лет двадцати.
У него были черные вьющиеся волосы, смугловатое, несмотря на бледность, лицо и нервные руки — длинные и костлявые.
— Больше ничего? — вопросительно посмотрел он на Сечи.
— Нет, как же! — возразил тот и, заглянув под кровать, вытащил оттуда завернутую в газету пачку. — Двадцать солдатских книжек. На первой странице поставлена печать, все остальное нужно сделать самим, и подписи тоже. Береги их! Больше мне вряд ли удастся достать. Похоже, что рвутся мои связи.
— Как так?
Не слышал канонады? Как мы ни тянули, а работа на складе пришла к концу. Две наших роты уже перебросили в Вечеш. На строительство укреплений. Завтра или послезавтра и до нас, может статься, черед дойдет. Оттуда нам едва ли станут давать увольнительные. Одним словом, возможно, мне придется на время выключиться из работы. Ходят и такие слухи, будто нас вообще отправят в Комаром. Тогда мне нужно будет бежать… Для того я и вызвал тебя сюда, чтобы жена моя тебя узнала, если понадобится. Словом, она будет в курсе, что со мной и где меня искать.
Сечи поднялся, протянул руку. Поднялся и гость. Застегивая пальто, спросил:
— А я? Что мне делать? Все рассыпались — кто куда.
— Работай, как работал, — в студенческом союзе.
— Но ведь у меня есть и другие связи. И кто будет теперь руководить нами?
— Ты же сам знаешь, какой держать курс!
— Рассыпались мы во все стороны, кто куда.
— Тем увереннее сможем работать! — желая приободрить юношу возразил Сечи, однако в тоне его не было уверенности. — Ну, ладно, сервус[18]. Иди, а то дворник почует здесь что-то неладное…
Однако Денеш-Данч не трогался с места.
— Послушай, товарищ Сечи… надо бы что-нибудь такое с оружием в руках предпринять, а?.. Мало всего этого, что мы сейчас делаем! У меня, например, даже пистолетишка завалящего нет. А шкурой мы так и этак рискуем… Так пусть бы хоть пистолет был в кармане…
Сечи задумался.
— Иногда это хорошо, а иногда — верный провал. Я, например, тоже не ношу при себе оружия.
Юноша в нерешительности стоял у двери, положив руку на скобку. Знал, что нужно уходить, и не мог: может, это их последний разговор!
— Товарищ Сечи, — снова начал он, и голос его дрогнул. — Стыдно об этом как-то говорить… Да только кому же еще, кроме тебя, я могу это сказать? Не знаю, что ты обо мне после этого будешь думать… — Он нервно передернул плечами и уже твердым голосом проговорил: — Я не из робкого десятка… Честное слово… И все же, когда ночью возле моего дома машина останавливается, я сразу просыпаюсь: на этот раз, мол, за мной!.. И так начинает у меня сердце стучать, что я и улежать больше не могу. Сто раз, не меньше, думал-передумывал — где бы можно было спрятаться. Живу я на четвертом этаже. Окно из ванной во внутренний дворик выходит. Я уже и решетку из него вынул, замазку снял, чтобы в любой момент можно было стекло выставить. Думал, стоя на подоконнике, пережду, пока обыск кончится. По-детски, конечно, все это… — Глаза его снова глядели печально. Он снял руку с дверной скобки и шагнул обратно в комнату. — Вот какие у меня мысли иногда… а еще… уж и не знаю, как рассказать об этом… Сколько раз, например, я представлял себе свою собственную смертную казнь. Не вообще, а — шаг за шагом, все до мельчайших деталей. Как веревка сдавливает шею или как пуля… Пробовал не думать об этом и — не могу, понимаешь?.. Вот чувствую веревку на руках за спиной — и все тут… Или холодное дуло пистолета на затылке… И гестаповца, как он по-немецки с другим что-нибудь о самых обычных делах своих говорит, и товарищей своих вижу, которых они передо мной прикончили…
Лайош Сечи был потрясен признанием юноши. И не знал, что ответить ему: утешать, отговаривать от подобных мыслей?.. Поможет ли? Или же лучше — высмеять, обозвать мальчишкой? Сам Сечи дважды прошел через аресты, зверские избиения… «Бычок», — вспомнил вдруг Сечи прозвище Денеша. А между тем — хороший подпольщик, добросовестно выполняет все поручения и не трус. Вот и пойди разберись в них! Сколько раз в свое время Сечи кололи глаза, упрекали: «Не доверяешь интеллигентам!» А разве он не прав?!
Самому Сечи было тоже всего лишь двадцать, когда он угодил под суд военно-полевого трибунала, только-только достиг возраста, когда по венгерским законам уже разрешалось применять смертную казнь. Три дня и две ночи ждал — передадут его дело в обычный суд или — в трибунал. Ждал: виселица или полтора года тюрьмы. Но даже тогда, в те две ночи, ему и в голову не пришло представить себе мысленно, как его шею сжимает петля… Он попросту не верил, что умрет. Ему это казалось невероятным. Так же, как невероятной кажется смерть любому живому существу, пока оно еще живо.
— Вот что, Лаци, — сказал Сечи серьезно. — То, что нам еще предстоит, пережить можно. Выстояли же мы до сих пор! И дальше тоже страшнее, чем было, не будет. Большинство из нас все равно уцелеет. Так почему же этими уцелевшими не можем быть именно мы с тобой! А вот от таких, как у тебя, мыслей можно так сгорбиться, что потом всю жизнь не распрямишься!
— Да ведь я это к чему сказал? — воскликнул мучимый стыдом юноша. — Что, будь у меня в кармане самый завалящий пистолетишко… Понял?.. Я бы тогда никогда и не подумал об этом… Я бы их заставил в честном бою убить меня, понял? Это же совсем другое дело…
Юноша умолк. Он стоял и, не зная, что делать дальше, отчужденно и почти враждебно смотрел на Сечи, сожалел, что поведал ему свои сомнения, что теперь Лайош Сечи все равно будет считать его трусом.
— Был у меня дружок один, — заговорил он снова, — из сочувствующих. Студент-фармацевт. Двадцатого марта, когда немцы переворот сделали, украл он у себя из лаборатории цианистый калий. Принес мне, другим товарищам — членам партии, подозреваемым полицией, ну и там еврейским ребятам. «Лучше уж, говорит, сами с собой покончите, коли дело до этого дойдет». Объяснил, что смерть, мол, мгновенная, безболезненная. Я ему тогда сразу сказал: «Мне не нужно, отдай тем, кто боится». Понимаешь?.. Я же не из трусости! И потом… все ведь только и говорят: пора за оружие браться! Что там эти листовки, записочки, саботаж! Чепуха!..
Сечи опять сел на кровать.
— За оружие, говоришь? — произнес он задумчиво: ведь он и сам ждет этого, и как давно уже ждет!.. — За оружие… Да, да… но не для того, браток, чтобы только казни избежать и «геройски погибнуть». — Он решительно затряс головой, в самом деле не в силах понять этого. — А потом, если один или два человека за оружие схватятся, проку от этого будет немного. Этак листовки даже полезнее, куда полезнее! А партизанской борьбы у нас сейчас нет. Пока нет.
— А могла бы быть! — воодушевился юноша. — Еще в октябре.
Сечи отмахнулся.
— Десяток «тигров» разнесли бы нас тогда в пух и в прах! С кем ты собирался в октябре «партизанить»? С хортистами, с господами офицерами?!
— Но сейчас снова можно было бы все это организовать! — приглушив голос, воскликнул Денеш. — Я, например, сам знаю многих людей, которые только и ждут, чтобы…
— Наши? Товарищи?
— И наши, и из других партий. В Студенческом комитете и повсюду. И приятель мой, тот, что писал эту листовку…
Сечи вскинул голову.
— А скажи, он надежный малый?
Ласло Денеш по-ребячьи клятвенно положил руку на сердце.
— Товарищ Сечи, я же его сколько уж лет знаю. Больше, чем себе, верю.
— Был в социал-демократах?
— Был, но…
— В этом районе?
— Да, в этом.
Сечи еще раз протянул Денешу руку и, легонько подтолкнув его к двери, посоветовал:
— Смотри, нам сейчас надо быть особенно осторожными. Ты сам знаешь. Иначе угодишь в западню! И не беспокойся, когда до оружия дело дойдет, мы все будем на своих местах! Но сейчас то, что мы с тобой делаем, важнее! И рисковать этим нельзя. Ясно?
— Так точно! — воскликнул Денеш, явно стараясь, чтобы его ответ прозвучал по-военному четко.
Внизу, на последней лестничной площадке, он остановился, прислушался: все ли спокойно в дворницкой. Затем быстро выскользнул из-под арки.
А Лайош Сечи сидел на кровати, устало уронив руки на колени, и думал… Но вот он поднялся: к девяти вечера нужно вернуться в казарму, а у него есть еще дело.
Минут через десять после ухода Денеша Сечи тоже вышел из дому. Пройдя торопливым шагом через Вермезё, он остановился на трамвайной остановке и опустил на землю небольшой, завернутый в газету пакет. Трамваи в сторону Пешта ходили уже редко, и ожидавших на остановке скопилось много. Все они кинулись на первый же подошедший «шестьдесят третий», гроздьями облепив вагон со всех сторон и буфера. Затем, погромыхивая, трамвай укатил, ушли приехавшие с ним на Южный вокзал пассажиры, и на остановке остались только Сечи да еще какой-то высокий, сухощавый, немолодой уже мужчина. В руках у него был небольшой саквояж, из тех, что в обиходе у железнодорожников. Прогулявшись несколько раз по платформе, высокий остановился рядом с Сечи и поставил свой саквояж к ногам.
Они не сказали друг с другом ни слова. И кто же мог бы заметить в суматохе посадки на следующий трамвай, что они обменялись своей поклажей.