Хотя как раз произведений А.Величанского я от него никогда не слышал, за исключением двустишия: «нам дела нет до бабы бестолковой, но к ней гуляет Вася-участковый», которое он повторял всякий раз, когда медсестра приходила звать его на процедуру.
Пожалуй, чрезмерное общение с этим несчастным мальчиком было единственным моментом, омрачавшим мое существование в больнице им. Кащенко. А в остальном я всегда с лучшими чувствами вспоминаю о времени, проведенном там. Что же касается врачей и медицинского персонала, то их присутствие в спокойном отделении выглядело абсолютно ненавязчивым. И хотя я не могу припомнить, чтобы кто-нибудь из них принимал какое-либо участие в нашей богатой культурной жизни, но к их чести следует сказать, что они ничему и не мешали — ни нашим регулярным ночным бдениям, ни выпуску стенной газеты «Душевнобольной» (на русском и английском языках), ни методическому употреблению всевозможных наркотических препаратов все той же группой золотой молодежи. (Кстати сказать, автор этих строк, в те годы принципиально предпочитавший пополнять свой жизненный опыт исключительно эмпирическим путем, воспользовавшись удобным случаем и сугубо в экспериментальных целях, перепробовал все то, чем услаждали себя эти экзальтированные молодые люди. Но, к сожалению, ни анаша, ни циклодол, ни жидкий седуксен в ампулах не оказали на меня совершенно никакого действия, если не считать тяжелой головной боли, и я до сих пор не понимаю, какое удовольствие можно в этом находить. Гораздо больше по вкусу мне пришелся лосьон «Огуречный», с которым в качестве напитка я также здесь познакомился впервые.)
А разве можно забыть, как 31 декабря администрация отделения устроила для нас праздничный ужин и новогодний бал, куда были приглашены и присутствовали все желающие из женского отделения со второго этажа, и мы при свечах пели и танцевали до глубокой ночи?
Безусловно, два с половиной месяца, проведенные мной в больнице им. Кащенко, стали важной вехой в моем духовном и творческом развитии, и, пожалуй, именно там я начал впервые приходить к уже известным читателю мыслям о роли больницы в процессе эманации духа. Причем со стороны читателя было бы крайней наивностью предположить, что появлению этих мыслей способствовал факт моего радикального исцеления в стенах больницы им. Кащенко от уже упоминавшегося сердечного недуга, поскольку такой факт попросту не имел места. Скажу больше: мне понадобилось еще несколько лет напряженной внутренней работы, прежде чем я смог окончательно справиться с этой довольно серьезной для меня душевной травмой.
Но если говорить о глубинных изменениях человеческой личности в связи с пребыванием в больнице, то вряд ли есть резон искать механизм непосредственного воздействия оного пребывания на ту или иную конкретную жизненную ситуацию. Да и вообще любая попытка связать напрямую сферу духовного с житейской конкретикой для непредвзятого ума всегда будет выглядеть натяжкой, как, скажем, известное утверждение Л.Толстого, что знаменитая скрипичная соната Л.Бетховена однозначно стимулирует в человеке плотское вожделение. Поэтому мне представляется более уместным рассматривать положительный эффект от пребывания в больнице не только и не столько в контексте какого-то конкретного заболевания или этапа в духовном развитии (хотя, разумеется, и здесь можно говорить о бесспорном наличии весьма существенных позитивных взаимообусловленностей), но, скорей, в контексте общего состояния физического и духовного здоровья человека если не на протяжении всей жизни (поскольку об этом имеет смысл судить только после ее завершения), то по крайней мере на протяжении сколько-нибудь значительного ее периода. И в свете вышесказанного теперь, спустя шестнадцать лет, я с полным основанием и не боясь быть голословным могу заявить, что роль больницы им. Кащенко в моем становлении как личности поистине трудно переоценить.
Впрочем, эмоционального и духовного заряда, полученного там, хватило ненадолго, и уже через полгода мне пришлось вновь воспользоваться благами госпитализации, тем более что к тому времени я заполучил для этого вполне уважительную причину в лице кисты копчика и такой случай просто грешно было бы упустить.
И вот в августе или в сентябре 1975 года я оказался в отделении гнойной хирургии 81-й клинической больницы на предмет иссечения означенной кисты. Здесь я должен с самого начала предуведомить читателя, что с первого раза мне мою кисту иссекли не вполне квалифицированно и менее чем через год я был вынужден там же и по тому же поводу оперироваться снова. Но, за давностью лет и ввиду абсолютной идентичности ситуации, в моей памяти оба этих эпизода слились в совершенно нерасторжимое целое, и во избежание путаницы я буду рассказывать об этом так, как будто меня оперировали не два раза, а только один. Хотя, конечно, при таком упрощенном подходе неизбежны существенные потери в анализе моего внутреннего состояния, но все-таки это лучше, чем фактические неточности, способные повредить достоверности повествования, каковую, признаться, я ставлю превыше всего.
Нет слов, тяжелая, а местами просто страшная обстановка в отделении гнойной хирургии по контрасту с оранжерейными условиями больницы им. Кащенко произвела на меня исключительно сильное впечатление, и моим убеждениям о пользе и приятности пребывания в больнице пришлось выдержать весьма суровое испытание. И уж во всяком случае я не мог не принять к сведению, что два этих понятия далеко не всегда связаны между собой. Впрочем, когда меня с температурой, близкой к критической, и в полубессознательном от боли состоянии поздно вечером привезли в гнойное отделение, я был не слишком расположен к отвлеченным размышлениям и к наблюдениям за бытом и нравами. Тем более, что меня сразу поместили в предоперационную палату и вкатили зачем-то изрядную дозу морфия.
Кстати сказать, если, как читатель помнит, наркотики, перепробованные мной в больнице им. Кащенко, не оказывали на меня никакого действия, то морфий сработал безотказно: не только моментально и полностью прекратилась боль, но и вообще исчезли какие бы то ни было физические ощущения — я проводил рукой по телу и не чувствовал прикосновения. При этом, вопреки расхожим представлениям, я отнюдь не впал в забытье блаженных грез и галлюцинаций, а напротив, сознание прояснилось настолько, что, когда молоденькая медсестра, которая везла меня на каталке в операционную, введенная в заблуждение моей артистической внешностью, спросила, не я ли исполнял главную роль в телефильме «Портрет Дориана Грея», я ответил, что я. Ясное сознание не покинуло меня и после того, как на операционном столе мне ввели наркоз, и поэтому я могу дословно воспроизвести нижеследующую небольшую сценку, разыгравшуюся перед операцией:
Анестезиолог (сделав мне укол в вену): Спать хочешь?
Я: Нет.
Анестезиолог (минут пять спустя): А теперь?
Я: Все равно нет.
Входит хирург.
Хирург (анестезиологу): Готов?
Анестезиолог: Да вот чего-то никак не спит, сука.
Хирург: Ну и что мне с ним делать?
Анестезиолог: А хуй его знает!
Хирург: Вечно у тебя все через жопу!
Небольшая пауза.
Анестезиолог (мне): Ты сегодня пил?
Я: Нет.
Анестезиолог: А вообще пьешь?
Я: Да не очень.
Анестезиолог: Ну, сколько водки можешь выпить?
Я: Бутылки две могу.
Анестезиолог (радостно): Так бы сразу и говорил! Наташка, давай шприц. Да не этот, еб твою мать!
Только после таких экстренных мер мое ясное сознание наконец покинуло меня, и я очнулся наутро уже в общей палате.
Между нами говоря, киста копчика — заболевание хотя и не слишком приятное, но, ввиду своей локальности, не особенно тяжелое. С ним и в больнице-то держат от силы неделю. Так что уже на следующий день после операции я чувствовал себя вполне сносно, если не считать того, что по понятным причинам не мог сидеть. Поэтому я, в отличие от подавляющего большинства моих товарищей по отделению, мог взирать на окружающее глазами, не замутненными физическим страданием. А посмотреть там было на что. Будучи буквально потрясен увиденным, я даже начал вести что-то вроде дневника, сохранившиеся отрывки из которого я и намерен сейчас предложить читателю без каких-либо комментариев и литературной обработки текста, хотя, вероятно, она была бы и не лишней.
* * *
Сосед по койке после ампутации обеих ног. 65 лет. Все время стонет, кричит и плачет. На него все покрикивают: «Дед, кончай скулить! Без тебя тошно!» Никто уже не может на него смотреть и его слушать, а он все время говорит. От боли и от обезболивающих — полубред: война, станция Режицы, окружение под Калинином, прорыв, «ура!» и т. д.
* * *
Ночью мужик в сортире. Непрерывно курит, вставляя по полсигареты в мундштук. Ампутированы пальцы на ногах. Опухшие ступни. Очень обрадован мне. Много говорит, но ничего нельзя понять — у него нарушение речи после инсульта. Разбираю еле-еле. У него умер сын от рака, после этого и инсульт. А на войне был разведчиком — всю войну без единой царапины, только контузия. «В день Победы старуха дала мне рубль и огурец — пойди выпей. У нас-то нет ничего. Бедно живем». Я ухожу. Он говорит: «Не уходи, покури еще!» Но я ухожу.
* * *
Борис. Веселый разбитной парень. Бывший моряк. Ампутирована ступня, но уже выздоравливает, ходит. Широкое лицо, громкий голос. Шутки-прибаутки, анекдоты. «Где сдавать говно на анализ кала?» Рассказывает: «Раньше у меня знаешь как стоял? Я на Соколе жил, а девка — на Павелецком. Каждую ночь туда-обратно бегал. Вот так вот». Или еще: «Я сестрам говорю: чтоб ни одного старого пердака у нас в палате не было!» А сам ухаживает за 80-летним стариком. Приносит еду, водит в туалет.
* * *
Парень с рукой. По лицу видно, что терпит страшную боль. Но не жалуется. Опухоль ужасная — от кисти до локтя. В предыдущей больнице про него забыли, не вскрыли вовремя нарыв на большом пальце. Материт врачей непрерывно: «Если руку отнимут, я их найду, поубиваю на хуй!»
* * *
Сосед с ампутированными ногами перед обедом умер. Если вдуматься, естественная смерть ничем не лучше насильственной. Я помню, как мой дед умирал от рака желудка. Почему человек должен умирать в таких мучениях? Каково-то придется мне?
* * *
Веселый жуликоватый парень. Был бы совсем красавец, если б не отсутствие передних зубов. Разговор в сортире: «Вот мне 37 лет, а такой же мудак, как в 17. Ты вот сидел? Нет? А я четыре раза сидел. Ну и кто из нас умней? Не знаешь? И я не знаю. А на хера, спрашивается, тогда было сидеть?»
* * *
Глубокий старик. Еврей. Лежит в коридоре. Гангрена обеих ног. Мочится под себя — вонь ужасная. К нему подходит огромный расплывшийся краснолицый мужик: «Тебе сколько лет?» — «82 года.» — «Ты герой, тебе орден дать надо. Кто теперь доживает до таких лет? Вот мне 55, а уже скоро хана. Дай Бог тебе дожить до ста!» Еврей отвечает очень тихо: «Боже упаси, не дай Бог…»
* * *
Я стоял в холле и смотрел в окно. Обернулся — посреди холла стоит каталка. Сперва подумал, что это вывезли труп. Красное лицо все покрыто гнойными желтыми пятнами. Такие же ступни. Рядом два молодых санитара. «Что с ним?» — «А черт его знает! Умирать к вам привезли — пролежни после инфаркта». Говорить не может, только хрипит. Тарелки с его едой на табурете не тронуты.
* * *
Утром разговор в сортире. «Тебе бабы снятся? А мне сегодня снилась. Только куме засадил — жена сзади рукой за плечо: ты что делаешь? А я говорю: отойди, дура, не мешай!»
Признаться, с самого начала своего повествования я хотел (но все как-то забывал) оговорить, что в мои творческие задачи совершенно не входит критика или насмешка над отечественной системой здравоохранения. Вообще я всегда без малейшей симпатии относился ко всякого рода обличительству и бичеванию социальных язв как в быту, так и, тем более, в художественном произведении. Все это (даже если допустить, что автором движут самые добрые побуждения, а не что-либо иное), благодаря моей прирожденной склонности к историческому объективизму, с молодых лет представлялось мне проявлением какого-то недомыслия, чтобы не сказать слабоумия. На самом деле, стоит только попытаться расширительно истолковать известное высказывание О.Мандельштама «кто тебе сказал, что ты должна быть счастливой?» (например: кто тебе сказал, что в советской больнице должно быть по-другому?), как «ювеналов бич» сам собой вываливается из рук.
Поэтому я, насмотревшись вышеописанных жутких картин в гнойном отделении 81-й больницы, менее всего был склонен рассматривать увиденное, так сказать, с вульгарно-социологических позиций. Хотя, конечно, многое из того, что творилось там (и, я уверен, творится до сих пор), буквально вопиет к небу. Но я тогда думал совсем о другом. Я думал о том, что если принять на веру весьма сомнительный для меня (уже в то время, а сейчас и подавно) тезис «страдание облагораживает душу», то не будет ли кощунственным отнести его и к зрелищу чужих страданий? Вот рядом со мной в страшных мучениях умирает человек, и я ничем не могу ему помочь. Модель поведения и состояния Кити, описанная Толстым в сцене смерти Левина-старшего, при всей своей художественной и нравственной убедительности для меня невозможна. Позволительно ли мне в этом случае, подобно Константину Левину, в ужасе отойти в сторону, или я должен, преодолевая мучительное сострадание, страх и желание ничего этого не видеть и не знать, досмотреть все до конца? И, к стыду своему, я вынужден признаться, что, как правило, выбирал для себя второй путь. Хотя сожаления достоин уже тот факт, что у меня вообще могли возникать такие дилеммы, которые, без сомнения, противоестественны для действительно нравственного человека (если бы не мое безверие, я бы сказал здесь: для христианского человека). Но, по всей видимости, для того, чтобы осознать противоестественность подобных альтернатив, людям моего склада необходимо эмпирическим путем пройти через весь этот комплекс мыслей и ощущений. И хотя я еще очень нескоро сумел воспринять на уровне сознания жестокие уроки нравственности, преподанные мне гнойным отделением 81-й больницы (мало-мальски вразумительно вербализовать их я, как читатель видит, не могу и до сих пор), они несомненно пошли мне впрок.
Впрочем, когда буквально через месяц после моего второго выхода оттуда я имел удовольствие отравиться ливерной колбасой и меня с еще незажившей раной на пояснице полумертвого привезли на «скорой помощи» в больницу № 37, я, в свою очередь, вполне мог служить кому-нибудь объектом для нравственных рефлексий. И вероятно, поэтому, после того как вопрос, выживу я или нет, решился положительно, зрелище страданий моих товарищей по несчастью уже не так потрясало мое молодое воображение. Вдобавок я имел возможность убедиться сначала на своем опыте, а потом и на опыте своих коллег, что пищевое отравление, будучи крайне тяжелым и неприятным эпизодом в жизни каждого, кто этому подвергся, к счастью, остается не больше чем эпизодом и, как правило, не влечет за собой не только летального исхода, но и вообще никаких сколько-нибудь существенных последствий. По крайней мере и я, и все мои отравленные собратья после нескольких дней балансирования между жизнью и смертью оказывались уже практически здоровыми, если не считать некоторой функциональной слабости кишечника. Возможно, не последнюю роль сыграл в этом и высокий профессионализм врачей и медицинского персонала 37-й больницы. Во всяком случае, дальнейшие события наглядно продемонстрировали, что они (врачи 37-й больницы) относились к своим обязанностям, может быть, даже с излишней добросовестностью.
Не могу сказать, чем это было вызвано, но к тому времени, когда пищеварительные и смежные с ними процессы в моем организме восстановились настолько, что я уже начал подумывать о возобновлении прерванной болезнью работы над поэтическим циклом «Сонеты и обращения», в отделении был введен 40-дневный дизентерийный карантин, и ни о какой творческой работе уже не могло идти и речи, поскольку буквально на следующий день после введения карантина отделение превратилось в буйный вертеп, кабак и игорный дом.