16. ЛЕЙБА АРШАВСКИЙ И АНЕТА РЕЗНИКОВА. ИХ СЫН БОРИС
Старший сын Шмуела-Зуси, Лейба, был невысоким, тощим, рыжеватым и болезненным человеком. Этим последним качеством он существенно отличался от своих младших братьев и сестер, которые редко жаловались на здоровье (вернее, жаловались-то они часто — болели редко) и все дожили до глубокой старости.
Женившись на Анете Резниковой, Лейба продолжал еще некоторое время жить в доме своих родителей. Поговаривали, что все «дело» ведет он. Надо сказать, что дом Аршавских в Клинцах был довольно безалаберным и неуютным. Кажется, моя прабабушка Хая Файбусович была не очень хорошей хозяйкой. Впрочем, что требовать от женщины, которая постоянно была беременна и потеряла восьмерых детей.
Вскоре Лейба отделился от семьи и зажил в Клинцах в своем собственном большом пятикомнатном доме, который благополучно стоит и по сей день. И благодаря умной, гостеприимной и чтущей родственные связи Анете этот дом, подобно дому ее отца в Красной горе, на долгие годы стал приютом для многих младших Фрейдкиных и Резниковых, приезжавших в Клинцы учиться в средних учебных заведениях этого городка.
К середине 20-х годов все братья и сестры Лейбы перебрались в Москву, а в 1926 году, после того как у Шмуела-Зуси были реквизированы дом и пекарня, за ними последовали и родители. Но, приехав в Москву, Шмуел-Зуся неожиданно и скоропостижно умер от воспаления легких, после чего его жена Хая вернулась обратно в Клинцы и поселилась в доме своего старшего сына. Но и ему не суждено было прожить долго. Лейба Аршавский несколько лет страдал от чрезвычайно мучительной болезни (рак яичек), и в 1934 году Анета и Хая отвезли его в Москву, где ему была сделана операция, вскоре после которой он умер.
Анета с сыном Борисом вернулась в свой дом в Клинцы, а Хая осталась в Москве, где на старости лет познала горькую судьбу короля Лира, скитаясь по домам своих неблагодарных сыновей и дочерей, которые отфутболивали ее один к другому и третировали старуху-мать как ненужную и опостылевшую приживалку. Они никак не могли решить, у кого из них она должна жить, и старались свалить эту тяжкую повинность один на другого, причем когда Хая жила у кого-то одного, все остальные платили тому некоторую сумму на ее содержание.
Все эти некрасивые подробности, как говорится, не нуждаются в комментариях. Впрочем, справедливости ради следует заметить, что, по рассказам, Хая не отличалась уживчивостью и легким характером.
Во время войны она или сама не захотела никуда ехать, или никто из детей не взял ее с собой в эвакуацию (мне передавали как ту, так и другую версию), но как бы то ни было, она осталась в Москве и в 42 или 43 году умерла на руках у Моти — домработницы своего сына Михаила, которая и похоронила ее. Приходилось мне слышать и такие предположения, будто бы Миша умышленно оставил мать в Москве, чтобы она приглядывала за его квартирой и имуществом, но в это уж совсем не хочется верить.
Сын Лейбы и Анеты, Борис, был, судя по всему, отчаянным и веселым парнем. С грехом пополам окончив в Клинцах школу, он уехал в Москву, где работал на заводе «Компрессор» и жил в общежитии. В 1938 году его призвали в армию. Унаследовав по материнской линии резниковскую музыкальность, Борис попал в музвзвод (где, если верить сохранившейся фотографии, играл на ударных инструментах), в составе которого в 1939 году участвовал в оккупации Западной Украины и Молдавии, а когда началась война, попал под Одессу и оказался уже почему-то в разведроте.
В этой разведроте у Бориса был друг, который не поладил с командиром, и тот послал его на какое-то заведомо невыполнимое и гибельное задание. Узнав об этом, Борис вызвался пойти на задание вместо своего друга, на что командир посоветовал Борису не лезть не в свои дела. Борис ответил, что если его друг не вернется, то пусть командир пеняет на себя. Друг Бориса с задания, естественно, не вернулся, и тогда Борис зашел в командирскую землянку и без долгих разговоров застрелил своего командира.
Удивительно, что военный трибунал приговорил Бориса не к расстрелу, а всего лишь к штрафбату. Очевидно, в осажденной Одессе каждый способный носить оружие был на вес золота.
В штрафном батальоне Борис провоевал под Одессой до самой ее сдачи, а потом с остатками ее защитников был переброшен морем под Севастополь. В 1942 году, за два дня до сдачи города, тяжело контуженный, с простреленными легкими, он был вывезен из Севастополя и, комиссованный вчистую после госпиталя, отправился к своей матери, которая, если читатель помнит, находилась в то время в эвакуации в Ленинабаде.
Борис так и не сумел оправиться от своих многочисленных ранений, тем более что с легкими у него, кажется, было не все в порядке еще до войны, и в 1946 году умер в Москве, куда Анета привезла его в тщетной надежде на московских врачей.
Впрочем, все та же тетя Ида (так получилось, что она постоянно выступает в моей хронике в роли трезвого скептика, развенчивающего чересчур красивые семейные предания, хотя это, между прочим, совершенно не соответствует ее характеру и складу ума) категорически отрицает всю эту историю со штрафбатом и убийством ротного командира. Свое отрицание она довольно убедительно мотивирует, во-первых, тем, что у Бориса были военные награды (которых штрафники, как известно, не получали), а во-вторых, тем, что Борис считал ее своим самым близким другом (и судя по сохранившимся письмам, это действительно было так) и она не могла бы обо всем этом не знать. А по ее словам, она впервые услыхала об этой истории только от меня. Мне же об этом рассказывали и мой отец, и его брат Лев, и двоюродная сестра Бориса, Белла Аршавская.
Ну, что касается первого, то награды Борис мог получить еще до штрафбата, а что касается второго, то здесь, на мой взгляд, возможны два психологически одинаково достоверных варианта. Либо всей этой истории на самом деле не было и Борис ее выдумал сам, чтобы все знали, какой он геройский парень, но своему лучшему другу Иде врать не захотел; либо, наоборот, — все это правда, но Иде Борис говорить об этом постеснялся, чтобы та не подумала, будто он хвастается своими подвигами. Непонятно только, почему (независимо от того, правда все это или нет) Ида, которая обычно знает все и обо всех, за 40 лет ни разу об этом не слыхала, хотя бы от своих братьев.
Наверно, будь на моем месте С.Смирнов или К.Симонов, они бы подняли военные архивы, нашли однополчан Бориса и сумели бы тем или иным способом установить истину. Но мне в этом случае (как, впрочем, и во многих других) не представляется особо существенным, убивал Борис своего командира или не убивал. На мой взгляд, когда тот или иной эпизод прочно обосновывается в мифологии, уже не так важно, имел ли он место в действительности. С течением времени то, что было, и то, что лишь могло быть, превращаются в две почти неотличимые и равновероятные ипостаси одного и того же события. Причем подлинность повествования нисколько не страдает от подобной двусмысленности. Скорей, наоборот.
После смерти Бориса Анета продала свой дом в Клинцах, чтобы на вырученные деньги жить в Москве, где она поселилась у младшего брата своего покойного мужа, Михаила Аршавского. Но в 1948 году ее ожидала новая беда: во время часто теперь вспоминаемой денежной реформы она лишилась всех своих сбережений и практически осталась без средств к существованию, поскольку, как мне известно, она не имела никакой специальности и никогда нигде не работала.
Я не знаю точно, каким образом это произошло, но мне рассказывали, что, вольно или невольно, этому способствовал ее шурин, Меер Элькин (более подробно о нем см. ниже), который уговорил ее перед самой реформой купить на все деньги не то часы, не то что-то еще, чтобы потом продать, или что-то в этом роде. В общем, все это не важно, а важно то, что ничего из этой аферы почему-то не вышло, и Анета осталась без денег.
А вскоре после этого и, очевидно, в связи с этим у Анеты произошел инсульт и ее парализовало. И начиная с этого момента в моем рассказе об Анете появляются несуразицы. Из того, что мне известно, получается так, что Анета (уже парализованная) переехала обратно в Клинцы и поселилась там в том самом доме, который она якобы продала, и жила в нем вместе со своей сестрой Хавой, приехавшей из Ленинабада ухаживать за ней.
То, что Анета свои последние годы (она умерла в 1956 году) жила вместе с Хавой в Клинцах, причем именно в своем доме, а не где-нибудь еще, сомнений не вызывает. Я своими глазами видел в Клинцах этот дом и ее могилу и своими ушами слышал рассказ Двоси Иосифовны Рогинской (в девичестве Резниковой), ее двоюродной сестры, живущей в Клинцах до сих пор, об этом отрезке ее жизни. Двося Иосифовна и показала мне дом — тот самый большой дом из пяти комнат. С другой стороны, сведения о продаже этого дома и об утрате вырученных денег также достаточно достоверны. Словом, здесь какая-то загадка, разгадывать которую я не берусь, да и, как я уже говорил, не считаю необходимым.
Но ни потери близких, ни тяжелая болезнь, ни прочие несчастья не сломили Анету, и она, будучи, судя по тому, с каким уважением о ней отзываются все, кто ее знал, женщиной энергичной и весьма неглупой и находясь на точке пересечения семьи Фрейдкиных-Резниковых с семьей Аршавских, из своего клинцовского уединения (деньги на жизнь ей посылали в Клинцы родственники из Средней Азии, и в первую очередь, Ида Фрейдкина и Маня Резников) вела обширнейшую переписку, направляла и координировала все родственные отношения и являлась для всей родни непререкаемым авторитетом. За глаза ее звали «наш юрист с Почетухи» (если читатель помнит, это название слободы в Клинцах).
Обладая незаурядным красноречием и даром убеждения, Анета была третейским судьей в нравственных и денежных конфликтах, улаживала ссоры, организовывала браки. И хотя соединение в ее лице семей Резниковых и Аршавских не имело продолжения (Борис умер, не успев оставить потомства), Анета приложила немало усилий, чтобы новыми нитями связать эти семьи между собой.
Так, это она способствовала браку Лейбы Фрейдкина, старшего сына ее сводного брата, Пейсаха, с Беллой Аршавской, дочерью Исаака, младшего брата ее покойного мужа. И в ее же не знавшем покоя мозгу родилась мысль женить Иехиеля Фрейдкина, младшего сына другого ее сводного брата, Соломона, и ее родной сестры Ревекки, на Мирре Клямер, дочери Ревекки Аршавской, самой младшей сестры Лейбы Аршавского. Она (Анета) так и писала в письме к Соломону: «Соломончик! Что я тебе хочу сказать. Пускай твой Хиля женится на Мусеньке. Это тебе будет хороший компот на старости лет.»
Так младший сын младшего Фрейдкина и средней Резниковой женился на дочери младшей Аршавской, в результате какового брака спустя некоторое время и появился на свет автор этих строк.
17. ИСААК АРШАВСКИЙ И СЛАВА ВОРОНОВА. ИХ ДОЧЬ БЕЛЛА
Второго сына Шмуел-Зуси Аршавского и Хаи Файбусович звали Исааком. В молодости это был невысокого роста, курчавый, кареглазый брюнет, имевший в родне репутацию жуира, краснобая и отчаянного ходока по женской части. Последнее, впрочем, не следует, как мне кажется, понимать чересчур буквально. В еврейских местечках правила морали были обыкновенно довольно строгими и ни о каком сколько-нибудь серьезном донжуанстве не могло быть и речи. И хотя Исаак, по всей видимости, был действительно неравнодушен к прекрасному полу и перед тем, как жениться, пересмотрел чуть ли не всех невест в округе, можно с уверенностью утверждать, что ни одна из них не пала жертвой его чисто умозрительного сластолюбия.
Причем надо сказать, что вкусы Исаака в этом отношении не отличались особой изощренностью, и он был, по выражению Гоголя, «большой аматер по части женской полноты». Когда он произносил свою излюбленную фразу: «О-о, это интересная женщина!», он, как правило, показывал обеими руками, что именно имел при этом в виду. Тем не менее после долгих поисков он-таки нашел себе на самом деле очень красивую жену — Славу Воронову, из соседнего местечка Сураж.
Семья Вороновых была очень бедной, и, кажется, Исаак женился чуть ли не против воли своего отца. Если это было так, то женитьба была, наверное, единственным решительным поступком в его жизни. Но когда он сумел убедить Шмуел-Зусю в правильности своего выбора и Аршавские поехали в Сураж на смотрины, сватовство все-таки едва не расстроилось из-за того, что у Вороновых селедку к столу подали не в селедочнице, а в простой тарелке.
Исаак женился почти одновременно с Соломоном Фрейдкиным — в ноябре 1917 года. И почти одновременно у них родились две дочери: у Соломона — Ида, а у Исаака — Белла. Забавно, что оба они мечтали о сыновьях, и Соломон, чтобы подшутить над родственником, устроил так, чтобы Исааку передали, будто бы у него (Соломона) родился сын, и Исаак долго переживал эту несправедливость, пока каким-то образом не узнал правды.
Вообще над Исааком в родне любили подтрунивать и постоянно рассказывали о нем какие-то анекдотические истории. Про то, как он в 1915 году, приехав по каким-то делам в Москву, попал в облаву на дезертиров и угодил на несколько дней в тюрьму, откуда потом не хотел выходить — настолько ему понравилось играть там в очко с уголовниками. Про то, как во время гражданской войны он организовал в Клинцах дружину еврейской самообороны, которая разбежалась при первом появлении неприятеля (неизвестно, впрочем, какого именно). Про то, как примерно в то же время он был насильно мобилизован в бригаду Щорса, но, прослужив там ровно три дня, дал бригадному врачу взятку в виде золотых часов, и тот написал ему справку об увольнении по состоянию здоровья. И все в таком роде.
В 1921 году Исаак с семьей отправился в Москву. Сначала они жили в Марьиной роще у родных его жены, а потом переехали на второй этаж дома на Трубной улице, в котором жили два его двоюродных брата — Лейба и Ейсеф — со своими многочисленными семействами. В этом доме Исаак и прожил почти всю свою жизнь.
Подобно большинству старших Аршавских, Исаак не был искушен в науках и искусствах, а прилежно и трудолюбиво занимался своим скромным ремеслом — он был часовых дел мастером, причем специализировался на больших — настенных или напольных — часах. До тех пор, пока это было возможным, он имел собственную мастерскую, а потом работал в государственных.
Судя по всему, он неплохо знал свое дело. В числе его личных клиентов были, как мне рассказывали, такие известные коллекционеры часового антиквариата, как Хенкин, Смирнов-Сокольский, А.Толстой, Образцов, Руденко, Лемешев, Козловский и другие.
Я помню дедушку Исаака уже в очень преклонном возрасте. В старости это был чрезвычайно тихий, спокойный, но совсем не мрачный человек, любивший при случае поговорить о том о сем и вспомнить молодые годы.
Кроме старшей дочери Беллы, у Исаака Аршавского и Славы Вороновой, о которой, к сожалению, мне совершенно нечего рассказать, был еще и сын Абрам, который, окончив школу, поступил в московский университет. Но учиться там ему не пришлось — началась финская война и Абрам был призван в армию, где и оставался вплоть до начала следующей войны. А осенью 41 года Абрам погиб в боях под Москвой. Говорили, что внешне он был очень похож на Пушкина. Моя бабушка Ревекка Аршавская показывала мне его фронтовые письма. Это были обычные письма тех лет: жив-здоров, сидим в окопах, бьем немцев и т. д.
Белла Аршавская, окончив перед самой войной медицинский институт, тоже хотела пойти на фронт, но в военкомате ей отказали, и она уехала по распределению в небольшой киргизский городок Токмак. Вскоре к ней туда приехали и родители. Но в 1942 году, узнав о гибели младшего брата, Белла все-таки добилась своего и стала врачом полевого госпиталя 1-й гвардейской армии, с которым прошла всю войну до самой Германии.
В 1946 году, вернувшись вместе с родителями в Москву, Белла стараниями тети Анеты вышла замуж за Лейба Пейсаховича Фрейдкина, о котором я уже рассказывал, когда говорил о семье Пейсаха Фрейдкина. Сейчас тете Белле уже далеко за 70. Она, по специальности врач-невропатолог, работает до сих пор, сохранила отличную память и ясный ум. Очень многое в моей хронике записано с ее слов.
Говоря о тете Белле, хотелось бы отметить вот какой факт: хотя все старшие Аршавские, за исключением Михаила, были не слишком образованными людьми и не имели особой тяги ни к знаниям как таковым, ни к учению как к процессу, они приложили много усилий, чтобы все их дети (кроме глухонемой дочери Фаины, Сарры, а также Бориса и Абрама, в чьи судьбы вмешалась война) получили высшее образование. Младший сын Михаила Аршавского, Александр, в 35 лет был доктором наук, сын Ревекки, мой родной дядя, Самуил Клямер, в том же возрасте был кандидатом. Да и остальные, в частности та же Белла, много лет проработавшая в 4-й градской больнице, не ударили в грязь лицом, покончив, так сказать, с интеллектуальной отсталостью рода Аршавских.