Естественно, это пребывание в больнице было достаточно мимолетным и не могло оказать сколько-нибудь существенного влияния на мое духовное развитие, если не считать того, что, пообтершись в мужском обществе и будучи вообще болезненно восприимчивым к лексическим и стилистическим особенностям речи, я некоторое время испытывал довольно серьезные трудности в подборе слов при общении с учителями и родителями. Но именно тогда в моем сознании окончательно утвердилась мысль о том, что по-человечески отдохнуть от нашей собачьей жизни можно только в больнице. Разумеется, мне предстоял еще долгий путь, чтобы от этих незрелых и поверхностных суждений прийти к тем глубоким выводам и обобщениям, которые стали побудительным стимулом к написанию данного произведения, но, несомненно, крепкий фундамент для них был заложен уже в больнице № 50.
К сожалению, прошло еще долгих восемь лет, прежде чем я снова смог продолжить свои изыскания в этой области. Хотя, конечно, нельзя сказать, что за те годы у меня не было достойных поводов подвергнуться госпитализации. Скорей наоборот, именно на этом отрезке жизни меня особенно беспощадно преследовали всевозможные травмы и недуги. Я ломал себе (порознь) левую руку, левую ногу и три пальца все на той же левой ноге. Я насквозь протыкал ступню правой ноги 100-миллиметровым гвоздем. Я дважды (правда, без серьезных последствий) попадал под машину. Во время игры в хоккей мне чуть не выбили клюшкой левый глаз (с тех пор он видит только самую верхнюю строчку в таблице для проверки зрения), а во время игры в футбол я на довольно приличной скорости врезался головой в штангу. В Молдавии один пьяный дядя швырнул мне в голову весьма солидным булыжником и попал, а в одном из подмосковных пионерских лагерей я в процессе драки подушками вывалился с балкона второго этажа. В Восточной Сибири я отморозил пальцы обеих рук (речь шла даже об ампутации), а в Карелии подцепил жесточайший цистит, который и сейчас напоминает о себе в самые неподходящие моменты. Объевшись дома за праздничным столом, я едва не отдал Богу душу от, я извиняюсь, скопления газов, и бригада «скорой помощи» откачивала меня на протяжении двух часов, от описания чего я по эстетическим соображениям воздержусь. А половое созревание? Это по меньшей мере сомнительное приобретение тоже едва не стоило мне жизни, поскольку его побочным результатом был ужасный фурункулез, только чудом не перешедший в общее заражение крови (у меня выскочило единовременно несколько десятков фурункулов и карбункулов по всему телу, и меня в полубессознательном состоянии и с температурой 40 трижды возили не помню куда делать переливание крови). Не говоря уже о том, что эти злосчастные гормональные изменения необратимо и отнюдь не в лучшую сторону преобразили мое телосложение, которое с тех пор являет собой зрелище весьма далекое от античных образцов. А известный всей литературной Москве Большой Летний Понос 1972 года? Это о нем я писал в своем послании к уже упоминавшемуся астрологу человеческих душ В.А.Батмаеву:
Уехал ты! С тоской напрасной
Недолго я глядел вослед,
Поскольку впал в такой ужасный
Понос, каких не видел свет.
Мне приходилось в жизни всяко.
Видал я виды, но, однако,
Подобных пакостей, ей-ей,
Не ждал я от судьбы своей.
Здоровый дух в здоровом теле —
А я (таков, знать, мой удел!)
В клозете смрадном просидел
Две календарные недели,
Не зная новостей страны,
Не чая вновь надеть штаны…
Короче говоря, теперь мне остается только сожалеть, что в тот ответственный период становления личности я по тем или иным причинам не воспользовался ни одним из вышеприведенных поводов для госпитализации. Можно лишь предполагать, насколько это обогатило бы мой духовный опыт и укрепило молодое здоровье, подвергавшееся столь яростным атакам жизненных обстоятельств. Но факт остается фактом: только, повторяю, через восемь лет после моего псевдосотрясения мозга я вновь оказался под уютным больничным кровом, и на этот раз моим прибежищем оказалась психиатрическая больница № 12.
Однако прежде чем рассказывать об этом, мне кажется уместным сделать небольшое отступление и сказать несколько слов о психбольницах вообще, поскольку если обычная клиническая больница, с моей точки зрения, является местом, куда попасть должен стремиться каждый, то для больницы психиатрической такое утверждение совершенно не подходит. Здесь, на мой взгляд, не может идти даже речи о желании или нежелании — это попросту обязанность для любого человека, неравнодушного к собственной судьбе и небезразличного к тому, что он собой представляет. Я, разумеется, вполне отдаю себе отчет, что пропускная способность наших психбольниц, к сожалению, крайне невелика и они не в состоянии принять и тысячной доли тех, кому совершенно необходимо там побывать, но если по прочтении моих заметок у кого-то из этих людей появится хотя бы стремление туда попасть, я уже буду считать свой труд не напрасным.
Самый существенный нюанс заключается в том, что то положительное влияние больничной жизни, которое пациент обычной больницы может реципиировать или не реципиировать в зависимости от его умонастроения, тяжести заболевания и прочих привходящих причин, в больнице психиатрической, в силу ее удивительной и необъяснимой специфики, перестает быть, так сказать, факультативным и оказывает на человека свое благотворное воздействие абсолютно независимо от его (человека) душевного состояния и рецептивных возможностей. Не знаю, чем объяснить эту закономерность, но мой богатый эмпирический опыт (а я неоднократно и подолгу лежал в самых разных психбольницах) еще ни разу не дал мне повода усомниться в ее непреложности. Откровенно говоря, я даже с трудом могу представить себе человека (я, разумеется, имею в виду психически здоровых людей или по крайней мере таких, у кого изменения коры головного мозга не приняли необратимый характер), который, побывав в психбольнице, не почерпнул бы там новых (и порой сенсационных) знаний о себе и который не вышел бы оттуда готовым со скорбным мужеством (или с яростным малодушием) противостоять (или не противостоять) всем житейским бурям и невзгодам и исполненным благородной решимости принимать (или не принимать) эту жизнь такой, какая она есть.
Конечно, читателю, судящему о психиатрических лечебницах по душераздирающим описаниям «домов скорби» в изящной словесности, все это может показаться несколько странным. Смею заверить, что автору этих строк тоже знакомы и гениальные «Записки сумасшедшего», и, на мой взгляд, чуть менее гениальная «Палата № 6», и знаменитая пьеса Вен. Ерофеева «Вальпургиева ночь, или Шаги командора». Однако в этих и других аналогичных по тематике произведениях описания психбольниц не являются, как я понимаю, основной художественной задачей (если, разумеется, вообще можно говорить о каких-то утилитарных описательных задачах в произведении искусства) и носят несколько условный и, если хотите, фоновый характер. Поэтому, при всем моем уважении к упомянутым творениям, по ним с таким же успехом можно судить о подлинных достоинствах и недостатках психиатрических больниц, как, скажем, по «Фиесте» Хемингуэя — о преимуществах и неудобствах травматической импотенции.
Если говорить о непосредственных причинах, приведших меня в психбольницу № 12, то, боюсь, читателей ждет некоторое разочарование, поскольку я не смогу порадовать их ни захватывающим рассказом о помешательстве на почве неразделенной любви (что-то в этом роде ждет читателя несколько позже), ни леденящей душу историей о преследовании за инакомыслие. Скажу больше: в эту больницу, равно, впрочем, как и почти во все последующие, я попал исключительно по собственному желанию и без малейшего принуждения с чьей бы то ни было стороны.
Обстоятельства сложились так, что к концу апреля 1973 года я оказался без денег, без работы и без определенного места жительства, хотя еще за два месяца до этого времени я вернулся из геофизической экспедиции в Восточную Сибирь с довольно крупной суммой, каковой, как я надеялся, мне должно было вполне хватить до моего отъезда в середине июня в составе все той же экспедиции, но уже на Северный Кавказ. Но, к сожалению, мои надежды не оправдались, и, чтобы где-то перекантоваться оставшиеся до отъезда полтора месяца, а заодно и немного отдохнуть от легкомысленного времяпрепровождения, весьма способствовавшего столь быстрому облегчению моего кошелька, я решил (возможно, не без влияния известного рассказа О'Генри «Фараон и хорал»), что будет лучше всего провести эти полтора месяца в психбольнице.
Тем более, что в те годы (и об этом прекрасно написано в «Похвале поэзии» О.Седаковой) психбольницы являлись своего рода Меккой для артистической молодежи и значение личности побывавшего там возрастало в глазах окружающих необычайно. Хотя, конечно, тогдашняя популярность психбольниц не имела ничего общего с подлинным пониманием их огромной роли в духовном развитии человека. Впрочем, и я тогда был еще очень и очень далек от этого понимания, и должен со стыдом признаться, что в своем решении я в немалой степени руководствовался низменными конъюнктурными соображениями.
Кроме того, в отличие от других желающих, я располагал хорошей возможностью осуществить это престижное паломничество, поскольку с 16 лет состоял на учете в психдиспансере. Причем не просто «состоял», но и был в исключительно дружеских и теплых отношениях со своим лечащим врачом, милейшей женщиной Татьяной Михайловной Гинзбург. Следует заметить, что этому счастливому обстоятельству я был обязан не каким-то изъянам в моей юношеской психике, а исключительно симпатии Татьяны Михайловны (мы впервые встретились с ней, когда я проходил диспансеризацию в райвоенкомате) к интеллигентному еврейскому мальчику и ее нежеланию отдать его на поругание жестоким нравам Советской Армии. Впрочем, как читатель увидит из дальнейшего, я, со своей стороны, сделал все, чтобы никто не смог упрекнуть Татьяну Михайловну в необъективном диагнозе — моей карьере душевнобольного могли бы позавидовать многие натуральные психопаты и шизофреники.
И с той поры, как я попал под опеку добрейшей Татьяны Михайловны, я, подобно одному из персонажей бессмертного творения Ярослава Гашека (единственного, пожалуй, произведения, в котором описание психбольницы лишено предвзятости и схематизма и исполнено мудрой и понимающей доброжелательности), могу с полным основанием сказать о себе: «Меня признали сумасшедшим, и это пригодится мне на всю жизнь!» Благодаря своей причисленности к сей когорте избранных я не только был избавлен от выпускных экзаменов в школе и от службы в армии (чего, кстати, я боялся гораздо меньше, чем Татьяна Михайловна, не говоря уже о моих родных и близких), не только мог в любой удобный для себя момент получить бюллетень на практически неограниченный срок (чем я неоднократно пользовался), не только имел законное право на дополнительную жилплощадь (чем, несмотря на все усилия, мне, к сожалению, воспользоваться так и не удалось), но и (самое главное!) всегда обладал возможностью по первому требованию быть помещенным в психбольницу, а я уже писал выше, насколько это важно и жизненно необходимо для каждого.
Так вот, я отправился на прием к любезнейшей Татьяне Михайловне и, честно рассказав ей о своем затруднительном положении, попросил определить меня куда-нибудь неделек на пять-шесть. Признаться, это несколько удивило Татьяну Михайловну, поскольку, как она мне сказала, я был первым среди ее многочисленных пациентов, который сам обратился к ней с такой просьбой — все остальные, по ее словам, боялись больницы, как черт ладана. Но тем не менее она незамедлительно мою просьбу удовлетворила и выписала мне направление в 12-ю психиатрическую больницу санаторного типа.
Это направление (не сам его факт, а то, что оно было адресовано именно в 12-ю больницу) лишний раз свидетельствовало о том, с какой добротой относилась ко мне Татьяна Михайловна. Уж она-то знала, что изнеженный и расслабленный образ жизни в психбольнице санаторного типа — совсем не то, что исполненный суровой простоты быт настоящей психушки. Так, в 12-й больнице пациенты пользовались множеством предосудительных, с моей нынешней точки зрения, свобод и привилегий, отвлекающих от углубленного самососредоточения, совершенно необходимого для тех, кто хочет извлечь максимальную пользу от пребывания в больнице. Здесь, например, больные имели возможность требовать за обедом двойную порцию, свободно передвигаться по территории больницы и столь же свободно выходить за ее пределы, неподнадзорно общаться с коллегами противоположного пола и впридачу услаждать свою плоть оздоровительной гимнастикой, многообразными водными процедурами, игрой в волейбол и настольный теннис и проч. Для сравнения скажу, что в ординарной психбольнице часовая прогулка — это главное событие дня (а иногда и недели), а для того, чтобы позвонить по телефону, нужно или персональное разрешение лечащего врача, которое получить практически невозможно, или неформальные отношения с кем-нибудь из медицинского персонала (лучше всего — со старшей сестрой). Хотя, конечно, и там случаются вопиющие исключения из правил — кажется, еще Салтыков-Щедрин писал, что строгость законов Российской Империи во многом смягчается крайним небрежением в их исполнении.
Единственным принудительным мероприятием в больнице № 12 была обязательная для всех трудотерапия, но и она носила не такой удручающе однообразный характер, как в других аналогичных заведениях. И если кто-то из пациентов не хотел заниматься традиционной в этих случаях уборкой территории или склеиванием картонных коробок, то ему предоставлялась возможность выбрать себе работу на свой вкус. В частности, мне по моему собственному желанию была назначена трудотерапия в виде ежедневной двухчасовой игры на рояле. Правда, для этого понадобилось согласование с главным врачом больницы, но он не оказался бездушным формалистом и решил вопрос положительно. И каждый день с 10.30 до 12.30 я в сыром и полутемном подвале главного корпуса и в обществе дряхлой и невероятно словоохотливой нянечки Дуси упражнялся на старом, но еще вполне приличном концертном «беккере» или слушал ее бесконечные инфернальные рассказы о многочисленных романах между сотрудниками больницы. Причем, по Дусиным словам, большинство этих романов не только находило свое логическое завершение именно в этом подвале, но, если судить по обилию в ее повествовании натуралистических подробностей, то и непосредственно в Дусином присутствии.
Но, пожалуй, самым запоминающимся и впечатляющим эпизодом за время моего пребывания в больнице № 12 был групповой сеанс гипноза для хронических алкоголиков. Вообще-то мне с моим скромным диагнозом «невротические реакции» не полагалось присутствовать на этом сеансе, но меня провели туда мои соседи по палате, с которыми мы не раз коротали долгие больничные вечера за бутылочкой-другой. Сам же сеанс заключался в следующем: нас всех (человек примерно 50) усадили в какое-то помещение, похожее на классную комнату; сначала мы там довольно долгое время были предоставлены самим себе и уже начали проявлять некоторые признаки нетерпения, когда в дверь торопливо вошел маленький, лысый и очень небритый еврей в белом халате. Ни с кем не поздоровавшись и никому не глядя в глаза, он сел за стол и, побарабанив пальцами по столу, уныло произнес: «Значит так, товарищи. Расслабились, успокоились…» — и затем крайне неразборчиво, картавя, шепелявя и брызгая слюной, начал читать нам по книге какую-то статью про пагубное воздействие алкоголя на человеческий организм, выдержанную в стиле готических романов и изобиловавшую жуткими историями о зверских убийствах, самоубийствах и трагических последствиях пьяных зачатий. Потом он завершил свой сеанс словами: «Ну все, товарищи. Можете быть свободны.» — и, не попрощавшись, поспешно вышел из комнаты. После этого сеанса, очевидно, под воздействием гипноза мы с соседями по палате стали осуществлять перед своими вечерними возлияниями некий ритуал, состоявший в том, что вместо традиционных здравиц мы теперь говорили друг другу: «Расслабились? — Расслабились! — Успокоились? — Успокоились. — Ну, тогда поехали!»