Вечерами мы с сестрой зачарованно бродили пальцами по этим богатствам.
Почти не разговаривали. У меня не было сил рот раскрыть. Она боялась разбудить малявок. Но глазами, улыбками, гримасками и жестами мы оценивали каждую вещицу одинаково и делили «сокровища» без споров…
Маленькая сестра… она меня понимала…
Могла ли я помочь ей, когда она, лет в шестнадцать, пыталась на арене сражений Марса и Венеры превратиться из добычи в укротительницу? Увы, нет…
Та луна, с которой упала я, не ведала боев и угара. На моей луне полупрозрачно жили идеальные герои. Меня хранили неведомые силы – а может быть, собственное пуританство – как музейную витрину, и отдаленные раскаты грохочущей реальной жизни не отдавались дребезжанием в стеклах. Так бывает. И моя маленькая сестра… она справлялась без меня… огосподи…
Она справлялась без меня до самой свадьбы. Когда же я спросила ее о подвенечном платье, то услышала в ответ, что у нее есть французский костюмчик и белая шляпка, потому что платье – дорого, и потом его никуда не надеть, а костюмчик – оригинально: «Да не думай ты об этом, йолки…»
О, я знала, что она хотела свадебное платье. Знала. Просто она хотела хорошее платье. Элегантное. Не кучу глупых белых кружев, болтающихся на обручах. Не наскоро сметанные шедевры кооперативных швей из пригорода. Не вздутые фатином снегурочкины пеньюары. То платье, которое она бы приняла, возможно, не существовало вообще.
Но попытаться стоило. Тем более что одно как раз было у меня на примете. Платье из магазина для богатых. Для очень богатых. Девушка в нашем приходе как раз в нем венчалась в прошлую субботу. Я была знакома с ее мамой, холеной сорокалетней красоткой, и ее папой, владельцем большого магазина. Имущественно-неравное знакомство, что ж. Эти приятели меня любили за ум и заумь.
Я набрала побольше воздуха, готовясь нырнуть в томительный вакуум сразу после вопроса о том, нельзя ли одолжить их великолепное венчальное платье для свадьбы моей сестры, прежде чем его снова выставят на продажу.
Да.
Да, – ответили мне легко и сразу. И платье, и перчатки, и диадему. Только постарайтесь не порвать. Пачкать можно. В химчистке новой итальянской есть знакомые. Оооо…
Немые хвалы небесам – блестящие капли с ресниц – деловой папа и холеная мама, как вы добры и щедры, спасибо, спасибо – ну что ты, мы рады помочь, пусть будет счастлива твоя сестра – она похожа на тебя, кстати, – немножко – да, дай Бог, дай Бог…
Моя сестра похожа на меня… не дай Бог, пусть будет похожа только на себя, моя маленькая сестра…
…Она не верила, что бывают такие платья. Тяжелый плотный атлас, невидимый почти шифон и ручное шелковое выпуклое кружево по оголенным плечам. Ну, не аллилуйя ли, как говорит одна подруга.
Девочка из чистенько-бедной семьи – а какая может быть при пьющем приходящем отце и истово честной маме? – шла к алтарю в невиданном платье, сея противоречивые догадки в пришедших на службу знакомых.
Моя маленькая сестра… такие как мы всегда вызывают толки… А ну и пусть.
Когда-то давно в детстве мы жили вместе.
Странная была у нас семейка.
Отец – всегда пьяный, помятый, одет в испорченные дорогие вещи. Смотрел с тяжелым раздражением, зло и умно, работал снабженцем.
Мама – маленькая, худенькая, в очках, одевалась со страстно скрываемой бедностью, работала в аптеке провизором.
Время было азартное, все играли в дефицит, а она… как лекарства достать – всем и всегда – пожалуйста, за самым-самым дефицитом ради чужого человека шла к заведующей, в глаза лезла. Но ни копейки лишней не брала. «Лихоимство, – говорила, – грех…»
Отец пропивал все, что получал.
Что мы ели? Сочиняла мама что-то из свеколки да кабачков, да кашку из трех круп, блинчики – затейливая бедность, кошмар-и-ужас…
Но.
Два ангела подкармливали нас.
Один ангел – мамина подруга, повар в школе-интернате для всяких отсталых детей. Приносила нам порции вечерние, оставшиеся от детей, которых до ужина забирали: масло желтое, печеньки, пахнущие почему-то мылом. Муки-сахара приносила. Молока. Пироги пекла, нам всегда несла теплые. Праздник.
Другой ангел – молодая мамина сестра, работала на мясокомбинате. Сама яркая, энергичная, хваткая. Приносила нам мясо по дешевке. Иногда обрезки давала бесплатно. А смотрела на нас… не объяснить. Но когда она уходила, мама плакала, а мы остро чувствовали свою приниженность и горячей нежной жалостью исходили к маленькой, обреченно-честной маме…
От всех виденных моделей решила бежать моя маленькая повзрослевшая сестра…
Шагнула во взрослую жизнь детской ступней, встала на каблучки и поймала ветер перемен. Настало время трудоголиков. И она работала по двенадцать часов в день, вместе с мужем, смело вступая в незнакомые пределы.
Приручила компьютер, сотрудников, начальство. Карьерная лестница? Вздор. Эскалатор. Эскалатор, довезет тебя сам, надо только не сходить с него, покориться его постоянному движению, быть, присутствовать, не отвлекаться, не отвлекаться…
Выходные? Да, в выходные – спать, упоительно и долго спать. А потом нежиться в ванне, стараться не думать о работе, не думать о поставках, сроках, кредите, невыплатах, наездах, интригах…
И так пять лет подряд.
Моя маленькая сестра… она была терпелива, как в детстве, когда училась ходить…
Теперь, когда у нее есть средства заставить даже нашу маленькую маму забыть привычную бедность, моя маленькая сестра не отказывает себе в этой роскоши. Она наряжает смущенную маму в легкую норковую шубку. «Покупает» ей гладкие зубки у лучшего стоматолога в мамином городе. И стоят эти зубки как четыре шубки. И робеет маленькая мама, и цветнеет ее черно-белый строгий мир…
Моя давно не маленькая сестра…
Все чувствует, все понимает и обо мне.
Мне невмочь отмечать праздник, и она привозит мне букет ко дню рождения. Невиданные махровые красные маки оплетены сухой лианой. Лиана образует подобие круглой рамы, в случайных гнездышках ее – узкие лакированные красные перчики чили. Красные маки – опиаты – наркотическое забвение – она желает мне передышки от боли. Красные острые жгучие перцы – она знает, что со мной происходит. Мы можем не говорить, как и раньше. Я – потому что больно разомкнуть рот, она – потому что не хочет будить-бередить. Маки и перцы – наш язык.
Меня бьет озноб оскорбленного чувства – ах, обычное дело, живешь, нервами голыми посверкивая сквозь тонкий покров, – и она привозит мне крем и тоник, дорогие и действенные, ведь у нас одинаково чувствительная кожа, не признающая шарлатанской косметики.
Меня пьянит новая надежда, я льюсь словами, переливаюсь перламутрово, улыбчиво, а у нее уже готов артефакт. Протягивает мне духи от «Sisley». Флакон прямоуголен, желт. А пробка… Сквозь глыбу камня прорастает женский образ, женственный космос нежно и яростно покоряет плотный хаос…
Откуда ей дано знать, какие вещи будут символами моих состояний, моей маленькой взрослой сестре?
От Бога? Значит, ему не все равно? А ведь я в этом почти уверилась…
«ФЕЯ» – так обозначен ее номер в мобильниках моих дочерей.
Феей прилетает она на джипе и в церковный приют для бездомных детей, привозит заказанные ими подарки.
Маленькой девочкой плачет потом, уронив голову на руль, потому что жаль этих бродяжек, бегущих без устали отовсюду. Из самого заботливого дома тоже. Жаль их, и еще какое-то смешанное чувство от того, что кто-то из них стащил телефон, пока она катала их по городу. Телефон и еще всякую мелочь… Нет, она не принимает позу оскорбленной добродетели «я к вам со всею душой, а вы…», нет. Просто вот плачется ей, и все…
Может, оттого, что она маленькая, все еще маленькая? Такой вариант травести…
Заключает хорошие сделки, делает приличные деньги, коллекционирует впечатления от SPA-салонов, от ресторанов с двумя-тремя звездами Мишлена. Любит виски двадцатилетней выдержки.
Как большая.
Сидит, забившись в кресло, у психотерапевта, сбивчиво рассказывает, замирает…
Как маленькая.
И как задалось с самого начала – так все и идет.
Она – маленькая сестра – спасает, помогает, выручает всей собой.
Я – давно уже объект заботы, любви и внимания.
Я могу только размышлять об этом раскладе.
Дивиться чуду и повторять, покачивая головой: моя маленькая сестра…
Не хочу думать словами о том, что сеянные в голод зерна отборного маминого альтруизма взошли и принесли, наконец, плод в «тридцать, сорок, шестьдесят крат». Не хочу. Пусть это так, что с того?
Закон сеяния и жатвы не объяснит и не опишет чудо и благодать тонкого сестричества.
Когда в Великую Стену Смеха и Плача две разные женщины суют одинаковые буковки, завернутые в одинаковые фантики надежд.
Когда каждая из них ощущает двенадцать лет разницы как благо.
Одна думает: я приду через двенадцать лет туда, где сейчас печатают наличное время ее следы.
Другая думает: как хорошо, что ее линия времени проходит не там, где прошла моя.
А еще, думает та, другая (которая – я): что-нибудь да значит, что одну дочь я родила в двадцать один, а другую в тридцать три…
И линейное время сворачивается в кольцо, возвращая меня в детство, юность, взрослость, и так без конца…
Но мужья у нас разные. Разные по… составу, что ли… И потому вряд ли она останется… разведется, если только Влад не станет ее удерживать достаточно сильно. Но ему нужно что-то в себе пересмотреть, что-то в своем отношении к Маше очень сильно изменить, иначе удерживать бесполезно…
Как же хочется зелени глазам после зимы… пригрело так, что все в летних платьях, а зелени еще мало. Впрочем, в Питере ее всегда мало, ужас как жаль.
Сворачиваю на набережную Карповки – пройду через Ботанический сад.
Так смешно он назывался при Петре – «аптекарский огород»…
Всю раннюю «лысую» весну я хотела в ботанический сад – именно в оранжерею: глаза голодали по зеленому.
А сейчас сразу за оградой так сочно-зелено, и ни в какую оранжерею не хочется идти – смысл пропал.
Питерской зелени всего-то дней десять, но в саду уже по газонам ползают косилки и пахнет свежескошенной травой – чудно…
Сад – очень маленький парк, зеленая мини-юбчонка на длинных ногах мегаполиса.
Город тянет руки сквозь прутья ограды: я туууууут, не забывайся, ты не в лесу… огосподи…
Выхожу за ограду, смотрю на дом, где новая квартира Влада, этот месяц он будет жить там один, без Маши. Проба развода? Неужели отпустит?
Взглядываю мельком на его окна – за стеклом грустное женское лицо.
Не грустное даже – печальное.
Странно… Кто бы это мог быть…
Женщина смотрит на улицу, на прохожих, никуда не уходит.
Смотрю на нее в открытую уже, остановилась и смотрю.
Она, наконец, замечает меня. Улыбается. И кивает.
Мыслимо? Что за…
Звонит мобильник. Влад.
– Привет, Лика, ты уже где?
– Смотрю на твои окна.
– Замечательно. Я сейчас подойду.
Глава 5
Ну вот и нашлось мое нигде… то самое бездомье, где нужно переждать, пока тебя отпустит связь.
Сижу вот в кресле перед окном, поглаживая Кафку, смотрю на тусклый шар фонаря. Редко-редко какая машина проедет – полтретьего ночи, почти все уже приехали, куда хотели, наверное.
Спать не могу. Сон, приходивший на помощь почти всегда, вдруг застрял где-то, пасуя перед впечатлениями от сегодняшнего вечера в кафе.
– Мы ждем еще одного человека, – сказал подошедшему официанту Влад, – закажем попозже.
– Кто придет? – Я вдруг ощутила тревогу, почему-то представилось, что Сергей. «С какой стати? – уговаривала себя. – Мир не настолько тесен, чтобы я встретилась с ним еще раз, я не хочу, не хочу, не хочу!»
– Одна женщина должна подойти, я пригласил ее.
«Одна женщина»? Интересно… неужели он увлекся кем-то, и Маша теперь может получить развод?
– Мне нужно отойти на десять минут. – Влад поднялся, беря со стола мобильник. – Я попрошу, чтобы принесли кофе. Или чай?
– А можно молоко? Холодное?
Влад удивленно взглянул, кивнул и отошел от стола в глубь зала.
Я уставилась на лежащую на тарелке белую льняную салфетку, сложенную в затейливую фигурку.
…Странно, сто лет нигде не была, но не хочу смотреть по сторонам. Боюсь людей? Предметов? Шиза какая-то…
…Вот край занавески вижу, тяжелое плетеное кружево по краю, красиво. Но не хочу поднять взгляд и рассмотреть карниз.
…Вот край красной скатерти на соседнем столике, и темно-коричневые ножки стула, и черные лаковые лодочки на шпильке, тонкие щиколотки в черных колготках… или чулках…
Чулки, наверное, на широкой кружевной резинке, за которой белая кожа, и от этого контраста у кого-то заходится сердце при взгляде на…
Что за чушь, чудилко, смотри лучше на салфетку…
Как называется это искусство складывать объемные фигурки из плоских листов? Оригами… оригами – да, почему-то вспоминается японский журавлик – что-то такое хрупкое, болезненное, прекрасное…
«Вы прекрасны в этом платье», – так он сказал, и был серьезен и бесстрастен, этот чужой, холодный мужчина, Машин муж Влад, который сейчас ждет какую-то женщину, она придет сюда, и надо будет улыбаться, наверное, а я даже не знаю, зачем я здесь…
Ах да, ведь это он привез меня к себе, а потом сюда, ну так ведь он сам и объяснит все, зачем же я мучусь тем, что говорить, я просто буду смотреть и слушать, и вообще, не о том ли я давала объявление в газету?
На этой мысли чуть улыбнулась, стало легче.
Итак, я здесь, чтобы слушать, только и всего. А новое платье – это просто служебная одежда, как белый халат или униформа.
Новое платье – светлая туника с неширокой атласной лентой под лифом. К платью прилагались длинные плотные леггинсы в тон и того же цвета атласные легкие сапожки на плоской подошве. Все вместе почему-то напоминало балетный костюм.
«А это небольшая компенсация за форс-мажор», – сказал Влад, зайдя в комнату через полчаса, доставая из плотного глянцевого пакета коротенькую курточку светлого меха.
К тому моменту я уже надела принесенный костюм. Шубка…
Уставилась на витые шелковые шнуры ручек пакета.
– Видите ли, – произнес Влад, – я не могу заставить вас принять подарок. Но вы могли бы просто надеть это сегодня, для тепла, весна сейчас жаркая днем и холодная вечером. Вы меня очень обяжете, исполнив мою просьбу. Если вы решительно не захотите оставить мех себе, я просто верну его в магазин. Согласны? Но я бы отнес это к ммм… учредительским затратам, скажем так.
– У вас дар убеждать, – я сказала серьезно, без улыбки.
У него действительно дар убеждать, дар, подпитываемый некой властностью – невозмутимой и, видимо, врожденной. A y меня какой дар? Дар принимать броски, видимо… не знаю.
Как интересно он сказал о шубке – «мех». Какой-то особый сленг людей, не робеющих в мире вещей…
«Лера, черт, мы попали: Влад – мой муж, – оказывается, следил за мной все это время. Намеревался вычислить „соперника“. Знает твой адрес и собирается прийти поговорить. Так что жди гостей, вот гадость…» – написала Маша.
Немножко поздно. Это ее письмо я получила уже дома у Влада, просмотрев свою почту в ноутбуке.
…А у Влада я оказалась так: вчера в дверь позвонили, я сидела у компьютера. Вставать с кресла и идти открывать было долго, и я развернулась и подкатила к двери прямо в коляске. Открыла не спрашивая. Почему-то.
Незнакомый мужчина. Я смотрела внимательно, отмечая про себя непривычную лощеность облика – костюм был как-то ломко-элегантен, словно скроен по лекалам для кузнечиков, с учетом всех сложносоставных изгибов. Туфли блестели – так начищены.
– Вы – Лера? Здравствуйте, – тут он чуть поклонился, быстро справившись с удивлением при виде инвалидной коляски. – Мне нужно договориться с вами об одном деликатном деле.