откуда я это знаю… откуда… я знаю лишь то, что я так поступила с Сережиной любовью… и со своей… но правильно ли я сделала?
Не знаю…
всякий раз, порываясь прочь, из, к…
словно говоришь себе: „буду теперь жить по-новому“ по-новому, это значит все то же самое, но минус вот эти болючие отношения.
но тебя не впустит никакая форма новой жизни, пока ты не будешь ей соответствовать.
пока ты изживаешь связь, которой хочешь отречься – а изживание ее из себя неизбежно, как выветривание, как испарение – тебе нужно жить нигде…
возможно, это „бездомье“ и есть самое мучительное, его мало кто выдерживает ровно, все системы организма и сознания паникуют, ища пристанища…
в этом яростном верчении, вероятно, и происходит изживание больной связи, и совершается новый формат тебя, пригодный для следующей стадии твоей жизни…
найти бы где мое нигде, чтобы изжить Сережу из себя…
кто бы дал мне приют на это время „нигде“…
Маша вот сейчас рассказывала, как Егор однажды заметил: „Знаешь, что мне больше всего дорого в отношениях с тобой? Обмен теплом здесь и сейчас“. Наверное, он говорил о слиянии: ведь обмен – это взаимоперетекание.
то есть они друг другу идеально подходят в связке „донор-реципиент“
эта связка идеальна для создания брака, НО не может отменить уже существующий брак.
Маша пошла на конфронтацию, потому что была надежда все устроить в соответствии с привычными формами жизни в любви.
не вышло.
надо успокоиться и устраиваться по-другому.
но ведь так не хочется… так хочется поступить по свободной воле,
но нет ее, этой воли, когда ты уже замужем…
и помочь нечем, разве что подставлять уши…
думаю, все будет хорошо.
Маша, видимо, подсознательно мужа хотела видеть действующим именно так. Иначе нашла бы способ устроить „тихий“ развод и просто поставить перед фактом.
в такие вот моменты, после неудавшихся рывков прочь, становится остро-ясно: все-таки все резервы на стороне уже имеющихся систем – мы все играем и работаем на них, в них достанет силы притянуть, вернуть…
и в этом – залог стабильности мира, постоянно пополняемый залог… вот и Сережа…
А я? Есть я хоть в какой-нибудь системе?»
Сохранила запись, проверила почту. Пара рассылок и письмо от Маши – надо же, как быстро.
«Привет, я позвоню насчет следующей встречи, скорее всего, через неделю – уезжаю. Знаешь, что? Мне почти хорошо сейчас, после разговора с тобой. Молчать было трудно. То есть сейчас ничего не изменилось, но мне стало легче. Вооот…
Я тут придумала одну штуку: завела для тебя Интернет-кошелек и положила туда немножко денег. Вот ссылка, вот номер твоего счета, вот пароль – думаю, освоишься и будешь покупать через Интернет всякое-разное-нужное.
Кстати, если будут еще звонить по объявлению, говори, что услуга платная. Правда-правда. Из этого может выйти неплохой маленький бизнес.
Ну вот.
Чмоки,
М.
P.S. Завтра тебе доставят из магазина ноутбук, ты сможешь печатать в кровати, в туалете, в кресле, и глаза не так будут уставать»…
Хм… «Чмоки» – это славно.
Ноутбук… была такая мечта. И вот уже ее нет. Я невольно улыбнулась.
Ноутбук – это, наверное, такое послание извне-и-свыше: «Молодец, Лера, что вернула Сережу в его жизнь…» Они там часто извиняются таким вот образом, интересно?
Зашла в свой дневник в Сети, чтобы почитать свежие записи друзей.
Друзья… о которых я не знаю ничего, почти ничего. Просто мне нравится то, что они пишут, им нравится то, что я пишу. Для начала дружбы – самое то. А сколько она продлится – знают лишь боги Сети…
…А потом я увидела сообщение от Гоши Смехова на своей страничке:
«Лера, моя сестра вчера погибла в авиакатастрофе. Летела в Европу, в турпоездку. Сестре было тридцать. Мама в трансе. Напиши что-нибудь в память о моей сестре. Ты сможешь написать как надо, ты – светлая».
…Вдруг ощутила, как кончики пальцев наливаются теплой тяжестью.
«Join to majority» – стучало в висок английское выражение, вызубренное еще в школе. «Join to majority» – присоединиться к большинству.
Открыла чистый лист в «Word-e».
Земное притянется земным, пусть у одного из них – самолета – есть крылья, а другое – сама Земля – висит ни на чем.
Прах возвращается в прах, а дух к Богу, давшему его взаймы на краткую жизнь.
Краткая жизнь в семьдесят, при большей крепости – восемьдесят, а у иного – тридцать светлых лет…
Настолько боюсь думать о том, как умирают люди, падающие с неба на землю, что стираю рукой реальность и рисую свою декорацию в этом театре абсурда и страха.
Не буду верить в панику, хрип, вздутые вены, рвущиеся связки.
Это было. Но было потом.
После того как невидимый ангел, предвидя беду, выпустил в салон веселых химер.
Химеры пахли так волшебно, что каждый, приговоренный к корпусу падающего самолета, слышал самый любимый свой запах —
теплой ванили… корицы… дыма «Голуаз»… духов «Ab ovo»… серой пыли, прибитой дождем… изрезанной триммером травы… расхрустанного арбуза… померанцевых деревьев в цвету… поцарапанного лайма…
И пока, закрыв глаза, люди вдыхали каждый свое,
их перенесли через Границу границ Конвоиры Всевышнего.
Чтобы не видели они, слившиеся на время с любимым запахом, как пал бессильно металл на магнит Земли, как тела их распались на излюбленные цвета флагов – белый, красный, синий…
И дальше для них настала жизнь духа, жизнь за гранью нашего разумения.
Мы плачем им вослед, вспоминаем, спрашиваем: «Почему?»
Мы плачем о них, о себе, о бессилье, о страхе.
Мы плачем о неотменимости, непоправимости, внезапности смерти.
Языком ритуала укоряем черного бога блек-джека
За то, что не мы выбираем, когда нам родиться, когда умереть.
Мы выбираем лишь запах, втянув который, переносимся за Границу границ – каждый в свою страну, в свое время.
Погибла в тридцать лет… почти ровесница. Здоровая девушка, наверное, раз летела в Европу в турпоездку. А я вот… живу…
Перечитала. «Черная новелла», – подумала. Поставила метку в дневнике, чтобы потом найти: «НОВЕЛЛА НОМЕР ОДИН».
Глава 4
…На асфальте краской БОЛЬШИМИ буквами «Я тебя люблю!» – так, чтобы видно было «адресату» из окна многоэтажки даже спросонок… Интересно, а пишут ли такими буквами на асфальте «Я тебя НЕ люблю!»…
О господи-боже-мой…
Иду на встречу с мужем своей маленькой сестры. Очень просил.
Маша – сестра – хочет развестись с Владом. Десять лет вместе, дочке шесть всего…
Интересно, есть ли те, кто никогда не хотел развестись…
Я свой рывок прочь пережила полтора года назад. Осталась. Конечно, осталась. Хороший муж, хороший человек – и никакая любовь не оторвет от брака с таким. Или это любовь была никакая? Что уж теперь думать…
Но у Маши иначе все. Влад – умный, преуспевающий, но сухой. Холодный. И тяжелый. Похож на дорогостоящий, отлаженный, изящный механизм. Балует – нет, скорее, удобряет ее подарками и задавливает… чем задавливает, хотела бы я знать это слово… безвоздушием?
Машка – она подвижная, как дух. А он – стабильный и основательный, как… корень дуба.
И могли бы они образовать идеальную пару, еще как могли бы, но вот эта соревновательность самолюбивая в мужчинах, как же она все портит… Господи-боже-мой, помоги… и помилуй нас всех…
«Она девочка, – это Влад, – она должна подстраиваться под меня, стараться угодить моим вкусам. А не я. То, чего она ждет от меня, – того не будет. Так надо».
А чего она ждет? И как надо? А ведь была у них любовь, была…
Вообще, любовь – чудовищное посягательство. Жадность. Обсессия.
Даже самая невинная – а такая бывает? – сжирает приношения со скоростью шального огня и не насыщается.
Хочет больше, еще, еще… впивается укусом – яд зубов наркотичен… сжирает-сжигает мясо до белой кости – не заметишь… а потом зубы натыкаются на кость, и начинается скрежещущая борьба сущностей: «Она девочка, я мальчик, она должна подстраиваться…» Ууууууу…
Не будет подстраиваться моя маленькая сестра. Резону нет. Как дух не станет подстраиваться под плоть.
Помню, в день, когда она родилась, нет, за день до того, как она родилась, была пятница. Конец обычной недели рутинного школьного ада. Впрочем, не совсем обычной, не совсем…
Событие, окрасившее густо-черным мою привычную школьную истерику, было столь непоправимо, что даже думать об этом было страшно: я потеряла чужую книгу.
Одноклассница дала почитать мне том Конан Дойля. Рассказы – конечно же! – о Шерлоке Холмсе.
Том из собрания сочинений – черный с красными буквами на обложке, книга, отменяющая пытки школы и вне школы, стоило лишь раскрыть ее.
Шелковистая мелованная бумага цвета слоновой кости, черные буквы, втягивающие меня в тряский лондонский кэб – тонкие ноги лошадей – туман – тайны и злодейства – тонкие ноздри Холмса – кокаин? – туповатый Уотсон – забыла, забыла книгу в столе на уроке истории СССР…
Через урок прибежала – пусто в столе, лишь явственно пахло чьим-то хищным довольством мародера, еще бы – такая добыча…
Как могла забыть книжку? До сих пор не понимаю…
Мама одноклассницы пришла в школу. Посмотреть мне в глаза. У нее были очень толстые стекла очков. Ее глазки плавали серыми рыбками в иллюминаторах, и мне казалось, что я глубоко под водой, а как можно открыть рот под водой и что-то сказать? Я и молчала.
Мой адрес она узнала у классной руководительницы. Это было в среду.
В пятницу вечером к нам домой постучали – чужая мама все-таки пришла. Стоило ей увидеть большой живот моей маленькой мамы, как рыбки ее глаз метнулись за стеклами очков так сильно, что дернулись щеки.
Жаль, она не переменила решение ввиду неожиданного обстоятельства, не притворилась, что пришла с визитом от родительского комитета. Не смогла покривить душой, наверное.
Дама – чужая мама – терпеливо и деликатно поведала моей маме, что я потеряла книгу из собрания сочинений. Их собрания сочинений их Конан Дойля… о-господи-боже-мой… вот кошмар-и-ужас…
Мне было двенадцать лет.
Книги – единственное место на земле, где мне хорошо.
Книги – мой грех, моя страсть.
И вот выясняется, что я мало того, что! взяла! читала! чужую! книгу! так еще и потеряла ее! И теперь чужая женщина в доме интеллигентно нудит, укоряет и вопрошает, и ей нужно что-то отвечать…
Дама ушла, оставив все-таки свое натянутое прощение. Видимо, ввиду того самого обстоятельства, которое покачивалось тяжеленьким поплавком в большом животе маленькой мамы.
Мама вышла, оставив меня в комнате одну стыдиться и томиться ужасом вины, холодом залившей межреберье.
Повисшее в доме напряжение уже грозило разрядиться криком и битьем, но тут случились схватки, и маму увезли в роддом.
А потом родилась сестра.
Мне двенадцать лет. Ей ноль целых. Она умудрилась помочь мне еще оттуда.
Может, и родиться поспешила для этого? А может, наоборот, подождала чуточку?
Кто знает…
Когда следующая пятница разомкнула ворота школьной тюрьмы, и красный трамвайчик привез меня домой, там уже лежал сверточек-свиточек, ребеночек, сестра.
Нет, не красноватый уродец с припухшими мутно-синими глазами.
А четырехкилограммовый белейший ангелок с черешневыми глазами, светлыми кудрями – да! – и новехоньким носом. Курносым, как у меня.
Такой маленькой сестры не было ни у кого в классе. И не предвиделось.
Каким-то таинственным образом сестру записали мне в актив. То есть девочки в классе стали лучше ко мне относиться. А вслед за девочками, еще более таинственным способом, и мальчики.
Я приносила в класс черно-белые фотографии. Сестра у меня на руках. В кроватке с игрушками. Стоит. Плачет. Смеется.
Одноклассники смотрели. Им делалось нежно в переносице. Им выпадала передышка в ровесниковой гонке. И они завидовали мне.
Боже мой! Завидовать мне! Никто и никогда не завидовал мне. А… лучше не надо об этом.
Моя крохотная сестра… она меня украшала…
Когда на улице ночной лил дождь, мама лежала с мигренью, а отец допивал последнее где-то в своей компании и собирался с духом для пьяного домашнего триллера, я брала спящую сестру на руки, чтобы не одной смотреть из окна на желтый фонарь возле калитки. Не одной ждать железного взлязга щеколды и пьяных куражливых вскриков отца. Вдыхала запах младенческого сливочного виска, впивала губами щечку и так притискивала сестру к груди, что та кряхтела во сне.
Моя крохотная сестра… она меня утешала…
Когда она училась ходить, то падала несчетно раз. Попа была пышная и перевешивала – вниз тянула. Дитя. Упорное, усердное дитя. Многотерпеливое. Морщилось, шлепаясь на попку, и не плакало.
Я привязывала ей маленькую пуховую подушечку, чтобы не так больно было падать. На подушку она валилась потешно. И потешным было недоумевающее личико сестры. Ее черешневые глаза вопрошали: это что там у меня сзади? я просила вас об этом буфере? Именно такие взрослые вопросы, ага. И это было отчаянно смешно.
Моя маленькая сестра… она меня веселила…
Когда случилась у меня первая любовь, ей было пять. Теплой ранней осенью она бегала, загорелая, в одних шортиках, заливисто кокетничая с моим… как бы это обозначить, господи-боже-мой… с моим другом. Взрослым другом – на десять лет и один брак старше меня, таким вот другом. Робеющим коснуться меня. Потому что. Не спрашивайте. Сейчас другое время, и власть эро, а тогда он поймал брыкающуюся сестру, посадил на комод, скользнул взглядом по ее коленкам – плечикам, повернулся ко мне и утвердительно спросил: «У нее твое строение, да?» И было в этом столько нежности и тоски, что я перестала дышать.
Моя маленькая сестра… собой меня представляла…
Она проживала свою школу, грызню со сверстницами и борьбу с маминым «крепостным правом», пока я рожала обоих своих детей, познавала характер мужа и продиралась сквозь быт в другом городе.
Я приезжала со своими курносыми пупсами в гости раз в полгода.
Строгая в любви мама прививала моим ребенкам полезные навыки, упражнялась в дрессуре внучек, а мы с сестрой сбегали гулять. Из нее рвались бунтарские вопросы, ей нужны были советы, ответы, заветы… Она не давала упасть моим словам, ловила их вдохом на лету, в черешневых глазах топила-копила понимание…
Моя маленькая сестра… она меня ждала…
Тем летом мне подвернулась работа переводчиком. Целыми днями, допоздна, по двенадцать часов, иногда больше. Сестра – ей уже было двенадцать – приехала ко мне. Сидеть с моими детьми. Девяностые годы – шла перестройка, и работой дорожили. Вместо моря, вместо веселых каникул у бабушки примчалась она ко мне – помогать. И воспитывала малявок, и варила-тушила-стирала, пока я носилась дни напролет с группами рванувших в Россию туристов.
Маленькая сестра… она меня выручала…
Когда работаешь переводчиком, то даришь людям иллюзию понимания. Смешно – говорящим на одном языке сложнее прийти к пониманию, потому что ожидаемый уровень этого самого понимания тоньше и выше. Неизмеримо выше. Говорящие же на разных языках рады и хлипким мосткам взаимоузнаваемых слов, рады зыбким переправам мыслей через паромщика-переводчика.
А может, разговаривая через переводчика, люди более нацелены на слышание говорящего, чтобы хоть что-то понять? И отступает перед разницей культур всегдашнее стремление говорить самому, заставить услышать себя в любом диалоге…
Может быть, может быть…
Знаю только, что в то время иностранцы испытывали просто спазмы благодарности к переводчикам – mediators, творящим древнее искусство толкования…
Вот и меня тогда просто засыпали подарками. Всяким невиданным вещицам, штучкам, примочкам, одежкам, игрушкам не было числа.