Я говорила наобум, потому что утешать и поддерживать его как-то надо было, но как и чем можно утешить, если единственно нужная тебе женщина не хочет больше быть частью тебя… не хочет, и все… господибоже… что тут можно говорить…
Лика помолчала, потом вновь заговорила горячо, словно силясь уговорить кого-то:
– Неважно, что она, скорее всего, переменится к нему, что снова все будет хорошо, этот брак не таков, чтобы просто перестать быть…
Ему нужно переживать именно то, что обложило его сейчас.
Он стоит перед вызовом соответствия моменту, и я тоже, и вчера нам обоим было трудно в одном ключе. Знаешь, возможно, наибольшее утешение в том и состоит, что кто-то сходит в твой контекст и просто стоит и смотрит вместе с тобой на летящие на голову миражи кирпичей, вжимая плечи и уклоняясь синхронно с тобой…
Лика снова умолкла, словно просачиваясь вослед своему взгляду в никуда.
– Кстати, – улыбнулась она, – до этого кризиса мы с ним слегка враждовали. Вернее, я с трудом терпела его гнетущее мизантропство. Хотя понимала и истоки этого мизантропства, и общую неплохость его натуры… а теперь вот сблизились… родственное тепло, поддержка, все дела…
Но знаешь, почему я пошла на сближение на самом деле? То есть, конечно, да, я не могу отказать, когда просят о помощи, а он просил. Но еще мне казалось, что я, принимая участие в нем, отвлекаю его пристальное внимание от Маши и тем даю ей немножко больше свободы для маневра и времени для понимания того, чего она хочет на самом деле, понимаешь? И еще этот сон… зеркальные нейроны…
Я ощущала легкое головокружение от потока страстной Ликиной речи.
Влад подошел к столу одновременно с официантом, принесшим, наконец, ботвинью.
Суп из раковых шеек с молодым укропом и сливками был так хорош, что мы ели молча. Болтали и шутили уже позже за шашлыком из форели.
А потом…
Потом Влад сказал:
– Я позвал тебя, Лика, чтобы ты услышала то, что я скажу сейчас. И передала Маше. Впрочем, я и сам скажу ей при случае, но, возможно, у тебя эта возможность появится раньше.
Он помолчал пару секунд.
– Если Маша, несмотря на все мои уговоры, разведется со мной, то я тут же женюсь на вот этой девушке, – он тронул мое запястье и уточнил, чтобы не осталось никаких сомнений: – На Лере. Вот такой вот ребрэндинг.
Я опустила голову, виски словно вогнуло внутрь, и заложило уши.
– О чем ты сейчас думаешь? – Влад обратился к Лике.
– Вряд ли тебе доставит удовольствие это слышать, – задумчиво проговорила Лика, глядя в сторону.
– Хорошо, не говори. Нам уже пора ехать. Я подвезу тебя к метро?
– Да. Поехали.
В машине я молчала. Голова была удивительно пуста, в душе тоже никаких чувств… словно я уже умерла. Наверное, поэтому со мной обращаются как с куклой. Привозят, увозят, играют со мной, играют в меня… И во мне нет ни воли, ни желания возразить, возмутиться, есть только ровное отстраненное любопытство, словно все это не со мной… Это мое нигде. Ну, что ж, как-нибудь да будет, ведь еще никогда не было, чтобы никак было.
– Удивительный проект! – произнесла я, обращаясь к Владу с улыбкой.
– Поверьте, я бы не осмелился навязать вам физический брак. Речь о чисто формальном аспекте, но… Маше этого бы хватило, чтобы одуматься. То есть я верю, что дело до этого не дойдет, и она одумается раньше.
«Удивительный проект…» И это все, что я смогла сказать… Впрочем, какой смысл произносить то, что не произносится само… как там в Евангелиях? «От избытка сердца говорят уста…» где тот избыток… нет его… ничто не теснит настолько, чтобы вскипали слова, ничто… пусть хоть на что-то сгожусь людям, пока жива… так, стоп. Давай-ка спать, голубушка, а то так далеко зайдешь…
Забралась в кровать.
Кафка перебрался на подушку и привычно устроился у щеки.
Вспомнила, как Лика успела мне шепнуть, пока ехали: «Прости нас всех, детка. Что втянули в этот театр абсурда». Я в ответ улыбнулась: «Жизнь богаче фантазии». – «Ты-красивая девушка, – сказала еще Лика, – нет, не так – прекрасная. Именно что».
Прекрасная я. И куда теперь деваться Маше? Выручать меня, вместо того чтобы заниматься собой?
А Влад… его жалко почему-то.
– Я оценил вашу выдержку, – сказал, когда мы вернулись из кафе, – и, да, если вам нужны какие-то вещи из дому, можем съездить за ними завтра. Хотя я предпочел бы просто купить все необходимое. Как насчет неутомительного шопинга в эту субботу? Легкий рестайл не повредит любой женщине.
– Утром поговорим, хорошо?
В магазинах не была года три уже… Эти его словечки непонятные, забавные… «умнят» его, но как-то очень косметически, не по сути…
Почему во мне нет никакого протеста? Но ведь я сама предлагала выслушать любого, кто обратится? Вот то, что он делает, и есть его способ рассказать о себе. А я просто слушаю.
Но ведь он использует меня… а ну и что?
Подумаешь, использует. Но разве говорящий не использует слушающего? Разве не вовлекает его в себя самого, не делает частью себя, чтобы родить понимание.
И что это как не брак – вот это вот становление слушающего частью говорящего? Потому тебе и не дико, что он заявляет, что женится на тебе. Ему нужно понимание. И он готов родить его, что называется, «на стороне». Сам он пониманием для Маши стать не хочет. Не может, скорее всего…
А я? Почему меня не принимают во внимание? А я сама себя принимаю во внимание? Вот и весь ответ…
И вообще, я собиралась писать рассказы о своих «клиентах»? Новеллы. Новелла номер один посвящена погибшей девушке. Остальные – будут о живых. Вот возьму и напишу о Владе. И о Маше. Заодно и подумаю, чем ему можно помочь еще, кроме зависания тут в бездействии. Так что завтра с утра – кофе и вперед.
…Утром в почте два письма. Одно от Маши – короткое:
«Вот йолки… я все знаю, не переживай, поживи там, если можешь, но в любой момент – только скажи – я смогу тебя оттуда увезти. Чмоки».
Тут же ответила:
«Не мучай себя, Маш.
Когда кто-то искушает или испытывает тебя, а ты озвучиваешь свои реакции на это примерно так: „Что вы себе позволяете, кто вам дал право“, – то это… как бы сказать… противно и нудно… и предсказуемо, и скучно, и… тупиково.
Потому что человек, устраивая провокацию, не нуждается в твоей реакции на него самого, а в твоей реакции именно на провокацию.
Ему интересен ты в пограничной ситуации, а не твое мнение о нем, подвергающем тебя такому вызову.
И ставит тебя человек в положение выбора именно из-за глубинной очень своей потребности найти ответ, или вырваться за круг привычных представлений своих, которые его тяготят, но перспектив иных он не видит, хотя и подозревает, что иное – есть.
Именно самая „наглость“ его есть не что иное, как просьба: „Докажите же мне, что можно иначе!!!“
Я всегда так поступала – выдавала свою реакцию на вызов, а не на человека, его посылающего, поэтому не переживай.
Выплывем.
Лера»
Маша…
Что же, если писать рассказы о «клиентах», то начинать нужно с нее.
…У меня, кажется, получилось. Получилось написать о Маше.
Остатки кофе пахли почему-то сигаретным пеплом.
Она все ловила ускользающий кончик мысли, потянув за который, можно стянуть на землю один из запутанных сюжетов мироздания и разными закорючками на белой бумаге составить его подобие – рукопись.
Рукопись рассказа, а может быть, романа, а может быть, саги, а может быть, уже пора домой…
Дома муж и ребенок – отдельный сюжет. Не отпустит, если даже вырисовать закорючками по бумаге, не уйдет в другую реальность, этот сюжет рисуешь кровью и плотью, и он никогда не бывает достаточно хорош.
Наверно, и правда уже пора. От дыма слегка щипало глаза и першило горло. Хотелось молока и спать, спать, спать.
Первая же машина кинулась под ноги, мягко закачала, неся сквозь летящий навстречу снег, похожий на компьютерный звездный дождь в искрящейся темноте.
Какая-то музыка из приемника, не превышающая заниженных ожиданий, какие-то интонации, пошлые в своей недоразвитости.
Некто в кепке за рулем, лицо в тени, резко влево, резко вправо, газ сбрасывает нехотя, ведет бездарно.
Что-то надо говорить, спрашивают – отвечай, скорей бы домой.
Резко затормозил на светофоре. Красный. Красный. Красный.
На перекрестке нет других машин.
Красный. Красный.
Некто в кепке за рулем зевнул, примостил свою кепчатую голову на руль и закрыл глаза. Светофор заглючило, по-видимому, навсегда.
И тут трамвай свернул с гладких рельс на натужную брусчатку и подкатился к той двери, где сидела она, зачарованная ирреальностью происходящего. Стеклянный лобик трамвайной мордочки запорошило снегом, вагоновожатого не разглядеть.
Вышла из машины в невероятную тишину перекрестка, обошла сбившийся с пути трамвай, поднялась по ступеням в вагон. Трамвай, скрежеща, отполз с брусчатки на свою привычную колею, тренькнул и покатил.
Огляделась без тени удивления. Только очень хотелось, чтобы то, что обещало вот-вот случиться, случилось побыстрей.
Мысли, лишенные привычного течения времени, пустились вдруг в сумасшедший танец, некий запредельный аттракцион по ленте Мебиуса без конца и начала. «Вот так, наверное, сходят с ума».
Трамвай летел как японский монорельсовый поезд – быстро и плавно.
Неужто есть куда торопиться так поздно?
Этот по-дневному стремительный бег, так изматывающий ее пять дней в неделю, не вписывался в обычную вечернюю заторможенность.
Днем она о себе не думала. Днем глыба дневных обязательств дыбилась на пути, и ее надо было двигать вперед и вперед, поверх тормозящих обстоятельств и сквозь мешающих сотрудников. Как храбрый бумажный солдат, не страшась огня и времени, совершала свой ежедневный труд, забыв на это время о себе в бытии.
Вечером же к ней пробивались некие образы и идеи, жаждавшие воплощения, и ей опять некогда было подумать о себе.
И больше всего хотелось, чтобы кто-то, нет, скорее, Кто-то думал бы о ней, предугадывая ее потребности чудесным образом.
Кто вел бы ее и учил.
Кто успокаивал бы ее своим возрастом и опытом.
Кто уже заглянул бы в ее будущее, убедился в его безопасности и сказал бы, что стоит жить дальше.
Но не было веры в то, что Кому-то есть до нее дело.
Она повзрослела так рано, что слабо виделось собственное детство. Была ли она маленькой вообще, уж и не вспомнить скоро будет.
Приходилось снисходить и к слабенькой морали святош, и к гаденькой аморальности сверстников. Где-то между лежала ее топкая тропка, по которой рывками двигалась ее маленькая жизнь, не желая обидеть одних и унизить других, желая любой ценой сохранить самое себя…
Вот этот-то ускользающий сюжет она и старалась отловить в слоистом дымке кофейни, откуда сбежала, гонимая сном. Легко писались мнимые сюжеты, на бумаге оживали созданные герои, проживали свою бумажную жизнь, выходили в тираж. Но, тасуя привычно черные закорючки букв, нанизывая слова на тонкие нити мыслей, ей было никак не пробиться к главному.
Главный сюжет отдалялся по мере приближения, снился в деталях и забывался через секунду после пробуждения.
Но сейчас, в летящем сквозь космический какой-то снег трамвае, искомый сюжет надвинулся на нее. От волнения заложило уши и сдавило горло. Трамвай мягко остановился, словно повис в воздухе. Вагоновожатый вышел к ней, какой-то очень-очень знакомый, виденный в снах или еще до рождения.
Одет так, словно, примеряя одно, забыл снять другое. Джинсы заправлены в бархатные вишневые сапоги, рубашка с кружевами цвета старой слоновой кости застегнута с перекосом на две пуговицы. Шелковый расшитый павлиньими хвостами жилет распахнут, белый платок на голове повязан по-пиратски, поверх платка – золотой обруч с зелеными эмалевыми вставками.
Ее собственная душа плескалась в его глазах, он все про нее знал, все понимал, все извинял.
«Это тебя я всегда ищу! – с каким-то ожесточением крикнула. – Ты мерещился мне в разных мужчинах! Почему ты появился только сейчас? Уже столько пропущено и испорчено безвозвратно! Как ты мог не найти меня давно, когда было нестерпимо! Я уже ненавижу тебя! Я уже почти научилась жить без тебя!»
Кричала, не останавливаясь на дыхание, на поиски слов. Горечь хлынула горловым хрипом, полилась слезами.
Снял золотой обруч и надел ей на голову легким и точным движением. Она легонько дернулась и потеряла сознание.
Осторожно усадил в хлипкое трамвайное кресло и задумчиво уставился в окно. Темнота уже прочеркивалась фарами проезжающих машин, тишина вдруг кончилась, словно кто-то включил звук. Он был ее хранителем здесь, в этой жизни. Очень хорошо все делал, ни во что не вмешиваясь, без указаний сверху. Ее нынешнее выпадение в другую реальность было совершенной неожиданностью. Обычно смертные подопечные Хранителей и близко не подходят к Границе, суеверно открещиваясь от всего ирреального. Сейчас, выпав в другую реальность, она ошибочно приняла его за свой образ идеального мужчины. В сказках есть такое заклятие, что полюбишь первого, кого увидишь, проснувшись.
«Ну да это поправимо», – коснулся трех эмалевых полос на обруче – и все: его образ перестал налагаться на ее представление об идеальном мужчине. Она легонько всхлипнула во сне.
«Никаких указаний сверху. Ни намека на то, что должен сделать. Молчание высших сфер. Но молчание благожелательное, исполненное ироничного любопытства».
Перенесся мысленно в тот отдел будущего, где лежала ее не написанная пока рукопись с робкими попытками протянуть мост над пропастью между мирами. Взял свиток, легонько потряс его и ссыпал в ладонь корявенькие завитушки букв. Открыл ее сумочку, сдунул буквы с ладони прямо на тетрадь. Остатки искристой пыльцы пристали к коже. Снял с ее головы свой обруч и погладил ее по волосам этой мерцающей ладонью. Надел сумочку ей на плечо, перенес, все еще спящую, в машину, похлопал по плечу встрепенувшегося водителя.
…Загорелся зеленый. Невесть откуда взявшиеся сзади машины загудели возмущенно и голосисто. Очнулась, увидела свой поворот. «Направо, пожалуйста, – все, спасибо – сколько я вам должна – не надо сдачи».
Лифт – звонок – дом – ребенок уже спит – о, счастье. Закрыть за няней дверь – спасибо – до завтра.
Можно, обняв колени руками, свиться на диване зародышем. Нет, сначала тетрадь – что там удалось написать за вечер. Тетрадь пахнет не дымом кафе, не ее духами, тетрадь определенно пахнет чем-то иным. Вдыхает, и в голове мелькает: снег, шелк, джинсы, пиратский бриг, павлиний хвост, корона, ноты, осыпающиеся с проводов, чьи-то знакомые глаза и над всем этим голос, зовущий ее по имени…
«Нет, запах совершенно сумасшедший, надо будет перенюхать завтра на работе все духи у всех сотрудниц. Или это в кафе у кого-то? Ну ладно, что там написалось все-таки?»
Открывает тетрадь наугад. Видит слово РУКОПИСЬ в заглавии новой страницы и далее какие-то непонятные руны.
Всматривается в их очертания, причудливые переплетения и видит, наконец-то видит СЮЖЕТ!
Задыхается от волнения, от крупной дрожи. Старается ничего не пропустить и все запомнить, у нее предчувствие томительное, что может не успеть. Но нет, кажется, все понято, сведено, оформлено. Теперь спать, а утром проверить еще разок.
Утром, проснувшись еще затемно, – в душ – макияж – кофе – костюм. «Тетрадь, тетрадь, тетрадь!»
Открыла, еще успела заметить последний исчезающий завиток руны, уловить последнюю ноту уплывающего вчерашнего запаха.
…Почему-то знала, что все так и будет. Грустно не было. То непрошеное и непередаваемое вчерашнее происшествие успело влиться в нее неотделимо. Рано или поздно она добудет СЮЖЕТ из себя.
Ему уже не пропасть, ему придется родиться.
Наверняка от написанного текста разило неумелостью, но я же не писатель, я – так… уличный вырезатель силуэтов из черной бумаги…
Вдруг сошла какая-то блаженная усталость – усталость от утоления. Так бывает, когда очень сильно хочется пить, и вот дорываешься наконец до вкусной прохладной воды, и пьешь, пьешь, а потом вдруг резко чувствуешь: устал…