Мой миллионер вдруг хохотнул. Я взглянул на него, ожидая объяснений.
— Вспомнил одну историю, которая произошла здесь, вот в этой самой комнате. — Он с удовольствием закурил сигару от газового светильника. — Сидели мы как-то здесь — несколько человек, курили, разговаривали. Вдруг кто-то упомянул, что в Нью-Йорк приехала на гастроли некая европейская знаменитость, сопрано. «Заполучить ее к нам!» — закричали мы. Я ведь говорил вам, как мы тут любим музыку. Но оказалось, что певицу уже просили об этом, а она — ни за что. Заявила, что после концертов надо сразу возвращаться в Европу. Не скажу, что мы обиделись, но что-то такое каждого из нас, я думаю, заело. И тогда встает один из наших — отличный, между прочим, парень, — и говорит: «Я все устрою, приятели». Просит включить все телефоны на параллельный номер. Мы нажимаем кнопки. Он вертит диск и через минуту разговаривает с менеджером певицы. А ещё через минуту — с ней самой. Мы сидим, курим сигары, слушаем. Он говорит ей, что десять ценителей искусства из Техаса желают послушать её пение. Она отказывается, не может, мол, приехать, занята, и собирается класть трубку. Тогда он объясняет, что мы будем слушать её пение по телефону. Пусть она прямо сейчас и споёт нам арию Кармен. И называет круглую сумму. А сам смотрит на нас — пойдём ли на расходы. Мы киваем: валяй, мол. Она вначале опешила. Даже по телефону было слышно, как тяжело задышала. А потом кричит: «Это оскорбление!» И слова похлеще.
А он спокойно удваивает сумму.
Она снова в крик.
Он снова прибавляет.
И вот она перестала кричать. Помолчала. И потом говорит: «Хорошо, я согласна».
И запела. За-пела!
А мы сидим здесь, простите, в туалете, и, что говорить, торжествуем. Европейская знаменитость поет нам, техасским парням, арию Кармен по телефону. Утерли нос Нью-Йорку!
Деньги мы ей, конечно, перевели в тот же день.
Снова мы едем в «мерседесе» по городу. На заднем сиденье лежит не замеченная мной раньше сорокаведерная ковбойская шляпа.
Около отеля он вдруг кладет мне руку на плечо.
— О нас рассказывают сказки, — говорит с горечью. — Называют нуворишами. Поганенькие интеллигенты пишут, что мы, мол, знаем только деньги и не имеем понятия о духовных ценностях. Ведь вы читали о нас такое, правда?
Я понял наконец, почему я слышал иногда обиду в его голосе.
— Ну вот, видите. А ведь мы совсем не такие. Потому мне и захотелось принять вас, показать вам нашу жизнь, наши интересы. Сознайтесь, вы не думали встретить здесь такого человека, ведь правда?
Не дожидаясь моих слов, он кивнул головой удовлетворенно, не сомневаясь в ответе.
— А таких, как я, в нашем клубе довольно много, поверьте.
Я верю.
Пустынники
«Остановись! Купи землю! Тебе не нужно быть богатым, чтобы купить эту землю! Через десяток лет ты будешь жалеть, что не купил!»
Земля действительно была неважнецкая. Одно слово — пустыня. Настоящая, без шуток. Серая зёмля до горизонта. Голубое небо без облачка. И — солнце. Тяжёлое, бьющее жаром и злобой. Оно бьёт не только сверху, но и с боков, снизу — рикошетом от блестящих жестяных банок и бутылочных осколков, которые тянутся вдоль обеих сторон дороги, как драгоценное украшение или как две контрольно-следовые полосы — это уж как вам больше нравится. А само шоссе — белое, нескончаемое, как дорога в вечность.
Еду, высунув в окно машины руку, как собака язык. Левая щека горит — солнце надавало пощечин. С рукой — совсем плохо. Пришлось обвязать полотенцем. Конец полотенца бьёт по металлическому зелёному боку машины, развевается, как белый флаг капитуляции.
Не я один капитулирую перед солнцем. В окна высовывают даже ноги. Грязные пятки, протянутые к солнцу, — это уже последняя степень отчаяния.
Хорошо тем, кто с кондиционером. Сидят, застёгнутые на все пуговицы, в прохладе, за холодными покойницкими стеклами. Катят по пустыне в собственных автосклепах, торжественные, как привидения.
Впрочем, в этот час машин на дороге мало. Пустыню надо пересекать либо утром, либо вечером. Дёрнула же меня нелёгкая, вопреки всем инструкциям, оказаться здесь в час дня!
Ещё утром ехал я по Аризоне. Вдоль сороковой дороги, предназначенной мне свыше, самим господом госдепом. Вокруг буйствовали краски. Вдоль Аризониных горизонтов — синие холмы. Поближе — холмы сиреневые… А у самой дороги несли сторожевую службу причудливой формы красные камни, выветренные, как лица индейцев. Жухлая, жёлтая травка. Лошади без седоков, без пастухов, без ограждений. Разноцветные облака, отражавшие краски земли. То была так называемая Окрашенная пустыня. Почти что благодать земная.
Кончилась Окрашенная пустыня, и замелькали вдоль дороги нескончаемые городки, проткнутые ею, как шпагой. У каждого городка было своё название, хотя трудно было сказать, где заканчивается, например, Тракстон и начинается Крозьер, где заканчивается Крозьер и начинается Вэлэнтайн. Над всеми маленькими названиями господствовало одно — большое. Оно произносилось автомобильным радио прозой и в рифму с самыми приятными словами, оно выпевалось, оно высвечивалось, вымигивалось и даже электрическим путем вытанцовывалось на маленьких и больших рекламных щитах. Это слово было «Лас-Вегас». Он был тут, этот город развлечений, красивейших женщин, вращающихся рулеток, бешеных денег, знаменитейшего отеля «Пустыня», город крупнейших афер, фешенебельных кабаре, неожиданных банкротств и обогащений. Совсем недалеко. Стоило только свернуть направо у городка Кингмэн с дороги номер 66 на дорогу номер 93.
Так и было написано на одном плакате: «Сверните направо у Кингмэна, и вы обретете счастье».
О том, что обретение счастья находится в прямой зависимости от поворота рулевой баранки по часовой стрелке у Кингмэна, путешественника убеждали с возрастающей настойчивостью.
Вежливые вначале предложения относительно поворота становились всё более и более императивными. Вскоре на меня стали кричать, как на извозчика: «Сверни к Лас-Вегасу!», «Правь на Лас-Вегас!», «Гони к Лас-Вёгасу!», «Забирай вправо у Кингмэна!». Потом, видимо, опомнившись, вновь, сменили тон на просительный. Даже умоляющий: «Если вы и не намеревались ехать в Лас-Вегас, все равно сверните», «Поездка займет несколько часов, но разве вы не хотите узнать, что такое счастье? Сверните вправо у Кингмэна!» И вот наконец Кингмэн. В самом его центре, на скрещении дорог 66 и 93, стояла огромная стрела, указующая вправо. На стреле, усыпанной сотней больших и маленьких лампочек, светилось и гипнотизировало блистательное слово: «ЛАС-ВЕГАС» — и, конечно, ещё два слова: «Сверни направо».
Я почувствовал, что баранка помимо моей и вопреки воле госдепа крутит туда, куда зовет меня стрела, то есть к счастью, которое, оказывается, так близко — всего в двух часах пути — и, оказывается, так возможно.
У самого поворота стоял мотель под названием «Стрельба по Звёздам», который рекламировал себя довольно самоуверенно: «Остановись у нас один раз, и ты будешь останавливаться здесь всегда». Из «Стрельбы по звёздам» неожиданно выскочил потрёпанный тупорылый грузовичок и принялся пересекать площадь против движения. В последний момент мне удалось рвануть руль влево и уйти от невесёлой возможности остаться около «Стрельбы по звёздам» навсегда. Это маленькое происшествие освободило меня также от гипнотической силы стрелы, призывавшей крутить вправо. Через минуту я уже ехал дальше, умиротворённый, как Одиссей, вырвавшийся из объятий сирен, как праведник, устоявший от дьявольского соблазна. Нечистая рекламная сила Лас-Вегаса, правда, ещё разок попыталась совратить меня с пути истинного. «Не свернул? — горестно спросил плакат через полмили после поворота и резюмировал: — Ну что ж, упустил своё счастье».
Я зажмурился и проехал, утешая себя мыслью, что Голливуд в конце концов тоже, как говорят, город счастливых возможностей.
А дорога вела меня именно туда.
Проехав, метров сто, я всё-таки не выдержал, оглянулся. На обратной стороне промелькнувшего меланхоличного плаката, обращённой к встречным машинам, я увидел жизнерадостное: «Хотите испытать счастье? Сверните у Кингмэна налево, к Лас-Вегасу!»
Потом был пограничный городок Топок, где полицейские штата Калифорния строго спрашивали, не везу ли я в машине фрукты, овощи и мясо. Один даже велел открыть багажник, но, увидев мой нью-йоркский номер, заулыбался.
— Из какой части Нью-Йорка? — спросил он.
— С Манхэттена.
— А я из Бруклина, — сказал полицейский, всё улыбаясь. — Вот куда занесло.
— За счастьем ездили?
— Вот именно, — он усмехнулся. — Вы тоже?
Я ответил что-то неопределённое.
Обо всем этом я вспоминал, двигаясь посреди великой калифорнийской пустыни, совсем недалеко от Долины Смерти, под лучами оголтело жарившего солнца. Левая рука болела. Левой щекой я мог бы разогреть порцию борща в небольшой кастрюле.
Наверное, я и дальше продолжал бы жалеть себя, если бы не заметил впереди странную повозку. Подъехав ближе, увидел повозку, похожую на фургон американских пионеров. Он стоял одиноко метрах в пятнадцати от дороги. Возле понуро прядали ушами четыре сереньких осла. Повозка была зелёная. Над ней серый залатанный брезент, на котором крупными буквами масляной краской выведено: «Ветеран Джон». Я съехал на обочину, прорыв на контрольно-следовой полосе из пивных и кока-кольных банок четыре канавки, и остановил машину.
Кроме четырех ослов, возле фургона никого не было видно. Я подошёл ближе.
На звук моих шагов из фургона донеслось вначале ленивое собачье тявканье, потом я услышал кряхтенье и затем увидел, как по скрипучей лестничке с повозки спустился седой бородатый старик. Он был среднего роста, плотный, в защитного цвета военных бриджах, драных полуботинках, в голубой рубашке с погончиками. Голова была покрыта носовым платком с узелками на уголках — совсем так, как покрывают голову отчаянные загоральщики где-нибудь в Геленджике.
За стариком показалась мохнатая собачья голова. Пес осмотрел меня формально, безо всякого интереса или чувства бдительности, и снова скрылся в кибитке.
Старик же остался стоять, глядя на меня молча, но враждебно.
— Не нужна ли какая-нибудь помощь? — спросил я.
Старик ответил вопросом на вопрос:
— Будете фотографировать?
— Как вы попали сюда? — снова спросил я.
— Если будете фотографировать, то скорей, а то жарко, — старик упорно придерживался своей темы разговора.
— Вы не с киногруппой? — все пытался я найти объяснение этому необыкновенному видению в пустыне.
Старик посмотрел на меня неодобрительно и сказал с раздражением:
— Я глухой, не слышу.
До меня не дошёл сразу смысл его заявления, и я еще что-то сказал вполне механически.
Старик рассердился не на шутку и закричал на меня:
— Не слышите, что ли: я глухой!
Я не знал, что делать. На всякий случай взялся за фотоаппарат. Может быть, действительно сфотографировать? Но не успел я навести фокус, как старик с быстротой, которую от него трудно было ожидать, метнулся к фургону, достал оттуда здоровенный фанерный щит и прикрылся им. На щите той же краской, что и на фургоне, было выведено: «Запрещено делать фотоснимки без разрешения». Старик стоял за плакатом. Только голова выглядывала сбоку. И виднелись ноги в драных полуботинках.
Я жестами попытался выяснить, у кого надо испрашивать разрешение. Старик смотрел на меня внимательно. Потом сказал:
— За фотографию я беру пятьдесят центов.
Я полез в карман за деньгами. Он сразу оживился, бросил щит, надел на голову синюю пилотку ветерана, подошел к ослам, обнял одного из них за шею и заулыбался.
Я трижды щелкнул фотокамерой. Полутора долларов как не бывало.
Старик совсем подобрел и разрешил осмотреть своё жилище.
В фургоне я увидел алюминиевую раскладушку е тюфяком, рукомойник, какие-то тряпки, куски оберточной бумаги. На дырявом деревянном ящике, который служил столом, стояла металлическая миска. Под полом в висячей клетке кудахтали куры. Старик, как видно, двигался по пустыне вполне автономно. На деревянной полке стояли две книги: Библия и словарь 26 языков.
Я изобразил вопрос на лице и ткнул пальцем в словарь 26 языков. Старик заулыбался и сказал неожиданно просто:
— Для интереса.
Тогда я отнёс свой вопрос к нему самому.
Проглатывая окончания слов, Джон объяснил, что он ветеран второй мировой войны, дрался в Европе. Был контужен. Постепенно терял слух. Было трудно жить. И он придумал вот такой способ существования. Уже много лет ездит в своём фургоне. Зарабатывает тем, что позирует перед туристами и берёт по 50 центов за фотографию. Начал своё путешествие с Восточного берега. И вот медленно перебирается, как настоящий американский пионер, на Запад.
«В Лас-Вегас заворачивали?» — спросил я, написав вопрос палочкой на песке.
Старик кивнул и потом сердито плюнул на то место, где я изобразил город счастья.
«А теперь куда?» — нарисовал я на песке.
— В Голливуд, — сказал старик серьезно. И добавил уверенно: — Там заработаю.
«А потом?» — снова написал я палочкой. Старик пожал плечами и покачал головой. У него ещё не было планов.
— Жарко, — сказал он и с трудом проглотил слюну.
«Где воевали в Европе?» — задал я вопрос тем же графическим способом.
— Везде, — сказал старик и махнул рукой. — Начал с Нормандии.
«На Эльбе были?»
— Был на Эльбе, был… — ответил старик устало и снова сказал: — Жарко.
Я понял, что разговор, пожалуй, окончен. И начал прощаться.
— Постойте! — встрепенулся старик. — Вы можете сделать ещё снимок.
Он позвал пса. Тот вылез заспанный, взлохмаченный, в соломе. Морда была недовольная.
— Служи, — приказал старик и пощелкал пальцами над псиным носом. — Служи, ну-ка, служи.
Пёс посмотрел на старика снизу вверх, криво усмехнулся и снова полез в фургон, в тень.
Старик плюнул с досады и, кряхтя, полез за ним…
Пустыня всё-таки, надо сказать, была относительной, не на все сто процентов. Нет, конечно, всё, что нужно, там было: бесплодная земля, знойное солнце, песок, даже маленькие миражные озерца, полные воды и прохлады, впереди вдоль дороги. Но, как говорится, не то! Дело в том, что сама дорога, усыпанная по обе стороны бутылками и банками от прохладительных напитков, разрушала атмосферу пустынного одиночества, по железной дороге плелся неимоверной длины поезд с надписью на вагонах «Санта Фе». Время от времени мелькали плакаты с приятным словом «айс» — лёд. А через каждые пятнадцать — двадцать миль стояли бензоколонки неких братьев Уайтинг, а также лавки по продаже автомобильных радиаторов и маленькие кафе с кондиционированным воздухом и всем пищевым набором, который вы обнаружите в таком же кафе на Бродвее в Нью-Йорке. Бензоколонки и кафе подрывали атмосферу пустыни.
Правда, цены в этих заведениях тоже были взрывчатыми. На жаре делали деньги. Недаром один магазинчик у Кингмэна, перед началом пустыни, рекламировал себя так: «Покупайте всё необходимое здесь. Все магазины в пустыне — просто мираж».
Рядом с очередной газолиновой станцией братьев Уайтинг возле дороги стоял человек в странном для этой раскаленной пустыни одеянии. На нем было тяжелое демисезонное драповое пальто. В одной руке человек держал большой и, видимо, тяжёлый бумажный сверток, перевязанный крест-накрест веревкой. В другой — старую фетровую коричневую шляпу, которой махал мне, призывая остановиться.
Я остановился. Человек, тяжело передвигаясь, подошёл к машине и, сказав «спасибо», влез в неё.
Ему было лет 65. Голубые глаза за стёклами стародавних очков. Мокрые волосы ежиком. Тяжёлые, неподвижные морщины на обожжённом солнцем лице. Под пальто — шерстяной костюм и рубашка с галстуком. Карман пальто оттопыривала пустая стеклянная пол-литровая банка.
Галстук и рубашка были мокрыми от пота. Человек положил сверток на заднее сиденье, туда же — шляпу, но пальто не снял. Вытер лицо большим несвежим носовым платком, потом потер руками, будто умылся, неглубоко вздохнул.
— Куда едете? — спросил я.
— В Голливуд, — ответил пассажир.
— Я тоже. Могу подвезти до места.