«1968 год — год неспокойного солнца». Такой плакат висит в штаб-квартире демократической партии. Он оправдал себя во многом, но только не в выборе кандидатуры президента.
Неразрешимая на первый взгляд арифметическая, задача — как сделать так, чтобы большинство демократов, высказывающихся против войны во Вьетнаме, получили меньшинство делегатских мест на съезде партии, — решается без особых затруднений, при помощи антидемократической системы раздачи делегатских мандатов.
Способ решения задачи, а вернее, результат убедительно защищается рядами колючей проволоки, металлическим забором, электронными часовыми, молодцами с вязкими глазами на территории скотобойни. Им помогают 25 тысяч полицейских и солдат национальной гвардии.
Поздно ночью я уезжаю с бойни. Патриархально пахнет навозом. Над городом висит ночное небо, цветом напоминающее темно-синий полицейский мундир.
Из проявочной машины каждые две минуты выползает целлулоидная змея. Когда пленок накапливается ворох, я иду к Стэну. У него на лбу — зелёный козырек, как у часовщика, рукава рубашки закатаны по локти, на поясе — полотенце.
— Что у вас сегодня?
— Чикаго, — говорю я.
Он вздыхает и кивает головой, будто ничего другого и не ожидал. Берет у меня из рук первую пленку, крючком пожелтевшего указательного пальца трет свой лоснящийся нос и потом этим же пальцем проводит по блестящей поверхности плёнки. Стэн придерживается древних способов удаления с пленки пятен. Затем молча вставляет пленку в увеличитель и принимается печатать. Я только успеваю бросать твердые листы фотобумаги в ванну с проявителем. На столе увеличителя проходят отрывочными кадрами дни конвента демократической партии, улицы Чикаго, люди, лица…
Хюберт Хорацио Хэмфри (XXX). Два пальца вверх — знак победы. XXX — кандидат в президенты США от демократической партии. Его речь на заключительном заседании была долгой — 50 минут. Хэмфри любит поговорить. И сам признает за собой этот недостаток. Его жена — Мюриэл — часто повторяет: «Хюби, чтобы речь стала бессмертной, вовсе не нужно, чтобы она была вечной». Однако этот афоризм на него не действует.
За сутки до произнесения торжественного «спича согласия» Хэмфри сидел. у себя в гостиничном номере (отель «Конрад Хилтон», 25-й этаж, 179 долларов в день) в удобном кресле, вытянув ноги, и следил за голосованием в Международном Амфитеатре по телевизору.
— Гуам! — зычно выкрикивала в микрофон секретарь съезда.
— Все пять, — спокойно предсказывал Хэмфри со своего кресла.
— Мадам секретарь, — торжественно откликался из зала съезда глава делегации Гуама, — мы отдаём все пять своих голосов за следующего президента. Соединённых Штатов, великого американца Хюберта Хорацио Хэмфри.
— Иллинойс! — требовательно неслось с трибуны.
— Сто двенадцать, — произносил Хэмфри за несколько секунд до того, как именно это число голосов за Хэмфри называл глава делегации штата Иллинойс, мэр славного города Чикаго — Ричард Дэйли.
— Нью-Йорк!
— Эти дадут девяносто шесть с половиной, — без ноты сомнения говорил Хэмфри.
И Нью-Йорк действительно отдавал ему 96,5 из своих 190 голосов.
Очередь дошла до Пенсильвании. Хэмфри наклонился к телевизору, сжал ручки кресла:
— Ну?
Пенсильвания дала вице-президенту 103 3/4 голоса. Это было уже больше, чем требовалось для победы. Люди в гостиничном номере по очереди подходили к Хэмфри, жали руки. На экране показывали зал заседания конвента. Сторонники XXX бросали вверх пластиковые канотье и дули в охотничьи трубы.
Мадам секретарь ещё продолжала выкликать в алфавитном порядке штаты: Пуэрто-Рико, Южная Каролина, Южная Дакота…
Но голоса тех уже не имели значения.
Очевидцы, которые были в номере Хэмфри, рассказывают, что в этот момент вице-президент Соединенных Штатов прослезился. Но не от эмоций…
…Днём подступы к отелю по трем мостам через железную дорогу со стороны Гранд-парка охраняли солдаты регулярной армии. Улицу Мичиган, на которую выходит отель своим фасадом, охраняла чикагская полиция.
Солдаты стояли, широко и прочно расставив ноги. Первая шеренга — прижав приклады карабинов к животам и выставив дула вперёд и вверх. Пуленепробиваемые нейлоновые жилеты, каски, противогазные сумки, ножи у пояса. Ещё у пояса — серый металлический баллончик, похожий на консервную банку со свиной тушенкой. На баллончике — красные цифры и одно слово: riot — восстание. Это гранаты со слезоточивым газом и с газом, который называется «мэйс», — от него нестерпимо жжет кожу.
За спинами солдат — «джипы» с военной полицией. На тротуаре — пулемёты.
Перед солдатами — молодые парни и девушки. Протягивали ладони:
— У нас нет оружия. Мы пришли не драться. Просто мы не хотим войны во Вьетнаме. И хотим, чтобы делегаты знали об этом.
Солдаты жевали резинки, смотрели куда-то в сторону, чтоб не видеть глаз собеседников, неловко крутили головами на длинных юношеских шеях.
Среди них не все, далеко не все были равнодушными исполнителями приказа. Сорок три солдата из форта Худ отказались лететь в Чикаго. 43 из 6 тысяч — не так много, но и не мало. И ведь это тот самый Худ, в котором сидели в тюрьме три американских солдата, отказавшиеся ехать во Вьетнам.
Сержант кричит в мегафон:
— Не раздражайте солдат! Не раздражайте солдат!
Это звучит, как объявление в зоопарке: «Не дразните животных».
Ребята и девушки смеются. Солдатам тоже смешно. И тогда сержант заменяет первую шеренгу второй. А первую отводит, так сказать, в тыл, считая её, как видно, деморализованной противником.
Меня увидел Чак — приятель из чикагской газеты:
— Ты без каски? С ума сошёл!
На нём был пластиковый мотоциклетный шлем, на груди противогазная маска. Рядом стоял длинный дядька, увешанный фотоаппаратами. У него тоже была противогазная маска, на руках — толстые кожаные перчатки, на голове солдатская каска. Спереди и сзади на каске было написано большими красными буквами название журнала — «Лайф». Во время войны на крышах госпиталей так же вот рисуют большие красные кресты, чтобы авиация противника не бомбила. Я не выдержал, засмеялся. Длинный лайфовец посмотрел на меня снисходительно, дал совет:
— Когда они начнут вас бить, не закрывайтесь камерой. Прежде всего лупят по камере. Вы её опустите, нагнитесь, а лицо и голову закройте локтями, — он показал как. — Жаль, что перчаток у вас нет, — будут бить по пальцам.
На башмаке одного из парней, что стояли против шеренги солдат, я заметил комок вазелина. Соседи нагибались к башмаку, брали вазелин на пальцы, мазали себе лица. Я спросил у одного — зачем. Оказалось — от газа «мэйс». А от слезоточивого газа, если нет противогазной маски, надо держать наготове в кармане смоченный водой носовой платок и, как понадобится, закрыть им нос и рот. Я сказал парню, что в гитлеровских душегубках некоторые пытались спасаться вот так же. Парень кивнул и грустно усмехнулся.
Проходит ещё некоторое время, подкатывает «джип», быстрое совещание офицеров, и сержант отдает приказ всей цепи сделать шаг назад. Ещё шаг, ещё. Ребята делают шаг вперёд. Ещё вперёд. Ещё. Солдаты движутся, не опуская с животов приклады.
Чак откуда-то узнал, что большая группа молодежи, минуя мосты, дальними боковыми улицами всё-таки прошла к отелю «Хилтон». Поэтому войска стягивают туда.
Мы бежим к «Хилтону».
Действительно, напротив «Хилтона» толпа человек в полтораста. Они скандируют:
— Мир! Мир! Мир!
— Здесь ещё нет войск. Здесь — полиция. Здоровяки — их не меньше пятисот — в небесно-голубых касках и такого же цвета рубашках стоят плотными каре. Если смотреть немного сверху, с подножия фонарного столба, то их головы напоминают те небесно-голубые воздушные шарики, которые висят в сетках под потолком Международного Амфитеатра, где как раз в это время начинается процедура выдвижения кандидатов в президенты.
Сегодня голосование в конвенте. Ребята полны живой веры, что своими демонстрациями смогут повлиять на решение конвента, смогут помочь сенатору Маккарти победить.
— Мир сейчас! Мир сейчас! Мир сейчас! — Несётся крик. Ребят никто не гонит. Некоторые из них сели на асфальт.
— Мир сейчас! Мир сейчас! Маккарти! Маккарти!
Но вдруг два полицейских каре теряют форму, расплываются, как расплывается квадратик масла, если бросить его на горячую сковороду. Копы подходят к демонстрантам. Подходят спокойно, медленно. Обволакивают всю толпу плотной стеной. За голубыми рубашками уже нельзя рассмотреть ребят, сидящих на асфальте.
Ребята теперь не кричат. Они поют.
Никто из полицейских им ничего не сказал. Никто не подал команды вставать и уходить или перестать петь. Никто не сказал бранного слова. Не замахнулся.
Просто голубые рубашки стояли перед ребятами плотной стеной, плечо к плечу, каска к каске, и держали в руках около колен свои полицейские палки. Будто тяжелоатлеты, которые подняли тяжёлые штанги с земли, выпрямились и вот сейчас рывком поднимут их на грудь. И только ждут чьей-то команды. Кто-то должен подать команду.
Но команды все не было. И полицейские все стояли перед ребятами. А те продолжали петь. Часть корреспондентов сгрудились за полицейскими.
Чак поднял камеру к глазам.
Я тоже подумал, что сейчас что-то произойдёт. Но не предполагал, что произойдёт такое.
Команды я не слышал. Не знаю, кто подал её. Только вдруг сразу пришли в движение голубые рубашки. Сразу взлетели вверх и опустились десятки палок. Я услышал пронзительный крик, который тут же оборвался. И треск. Палки поднимались и опускались. Я даже не понял сразу, что треск связан именно с этими движениями полицейских. Снова кто-то закричал пронзительно. Только тут мне стало ясно, что треск этот — от ударов полицейскими палками по голове, по костям, по телу.
Люди бросились бежать. Полицейские ловили их. Привычным движением выкручивали руки. Или зажимали шею в сгибе левой руки, а палкой — по голове, по лицу, по ключицам.
Кто-то закричал:
— Гестапо! Гестапо! Палачи! Весь мир смотрит на вас!
Крик подхватили, стали скандировать. Но что толку в крике?
Сверху, из окон отеля, вдруг полетели в полицейских, разматывая длинные хвосты, рулончики бумаги. С мягкими шлепками они падали на дорогу, иногда угождая в каску полицейского. Это было похоже на бой серпантина. Только бумажная лента была шире и тоньше. Длинными бумажными хвостами играл ветер. Я не сразу сообразил, что оттуда, сверху, кидают в полицейских рулончиками… туалетной бумаги. Полицейские поднимали противогазные рыла вверх и грозили верхним этажам дубинками. Бумажные хвосты нежно обвивали полицейские ноги. Копы, злясь, рвали бумагу руками.
На пятнадцатом этаже отеля «Хилтон» была штаб-квартира сенатора Юджина Маккарти — претендента на выдвижение кандидатом в президенты от демократической партии. Там сидели молодые ребята — студенты и школьники — добровольцы, помогавшие Маккарти в предвыборной кампании. Но помочь своим друзьям на улице они могли только символически — рулонами туалетной бумаги, которыми и швыряли в полицейских.
И, наверное, это выглядело бы очень смешно, если бы тут же на улице не лилась человеческая кровь.
Вдруг позади кучки корреспондентов послышался тяжелый топот. Чак, который бешено работал фотоаппаратом, рванул меня за рукав:
— Беги! — и сам бросился через улицу. Я побежал за ним. Откуда-то вырвавшийся отряд полицейских расшвыривал фотокорреспондентов. Я видел, как палка опустилась на плечо фотографа из «Лайфа». Вместе с Чаком мы прижались к стене отеля, стараясь вдавиться в нее. Сине-красно-голубая полицейская масса промчалась мимо. Но один коп вдруг вернулся. Подбежал к нам. Протянул красную руку к Чаку. Тот нагнулся, как советовал делать специалист из «Лайфа», закрыл руками в перчатках лицо и голову. Но коп не стал бить. Он схватил рукой фотоаппарат, рванул его с такой силой, что ремешок оборвался, размахнулся и со всего маху ударил камерой об асфальт.
Это произошло в секунду. Я только увидел бешеные глаза под небесно-голубой каской.
— Что вы делаете?! Он — пресса! Он — пресса! — закричала какая-то женщина в подъезде отеля, где стояли корреспонденты.
Полицейский взглянул в сторону голоса невидящими глазами. Сделал туда шаг. Потом передумал, выругался грязно и убежал догонять своих.
— Сволочь! — сказал Чак и поднял изуродованный аппарат. — Эта плёнка пропала. Сволочь!
Как кули, одного за другим тащили полицейские ребят к машинам. Тащили и продолжали бить. Ребята не сопротивлялись. Я не видел ни одного, кто оказал бы сопротивление. Это были безжизненные, иногда окровавленные тела. Копы волокли их, зажав им шею в левом локте и продолжая опускать правой рукой дубинку на голову.
Послышались звуки разрывов. И тотчас я ощутил резь в глазах и в носу. Слезоточивый газ. Полицейские бросали гранаты в толпу, которая стояла по бокам отеля. Гранаты разрывались, как хлопушки. С вспышками пламени. Синий дым клубами плыл над толпой.
Именно этот дым, достигший верхних этажей отеля «Конрад Хилтон», и заставил прослезиться Хюберта Хэмфри.
Толпа, которая собралась в боковой улице, кричала:
— Палачи! Мир смотрит. Весь мир смотрит. Палачи! Гестапо! Гестапо!
Копы, ловко перестроившись, без паузы бросились в сторону толпы на боковой улице. На подмогу полицейским бежали новые отряды. Бежали строем, квадратами, тяжело стуча башмаками по мостовой. Видимо, кто-то очень точно руководил действиями полиции. Кто-то наблюдал за полем боя, подавал команду по радио.
Били молодого священника. Полицейский, скрутив ему одну руку за спину, толкал его к полицейской машине, а свободной, правой, бил по голове палкой. Белый воротничок священника был в крови. Одной рукой он пытался закрывать голову, полицейский бил по пальцам.
Потерявших сознание копы не тащили к машине, бросали. И скоро на площади перед отелем лежало не меньше десятка фигур. К ним пытались подбегать люди в белых халатах. Это были врачи-добровольцы, приехавшие на место «мирной» демонстрации.
— Прочь! — кричали полицейские. — Прочь! — И отталкивали врачей, как хоккеисты, всем телом.
Я закрыл нос и рот носовым платком, не помогало. Резь в глазах трудно было терпеть. Пробившись вдоль полицейских перил, я вошёл в подъезд отеля.
Сквозь стеклянную дверь на улицу расширенными глазами смотрели женщины в длинных платьях. Одна сказала:
— Уйдём отсюда. Меня тошнит.
В вестибюле все было как обычно. Спокойно и уютно. Кто-то вел по ковру предвыборную обезьянку, одетую грумом. На груди у обезьяны было написано имя кандидата. Из бара, огромное окно которого выходило как раз на то место, где полиция продолжала избиение, неслись звуки джаза. Работал цветной телевизор. Шли передачи из Международного Амфитеатра:
В вестибюль вошёл человек в белом халате. Лоб его был рассечён, текла кровь. Он остановился посреди холла и, ни к кому не обращаясь, сказал:
— Они отобрали у меня аптечку…
Когда я снова вышел на улицу, там уже все было кончено. Перед отелем стояли снова аккуратными каре полицейские в голубых рубашках. Шли роты солдат. Мостовая была пуста. Под ногами у себя я увидел фанерный плакат: «1968 год — год неспокойного солнца. Всё может случиться…» В углу на белой фанере темнело пятно крови.
На другой день стало известно, что пятьдесят ребят и девушек, участвовавших в демонстрации за мир, получили серьёзные телесные повреждения.
Мэр города Чикаго Ричард Дэйли сказал, что беспорядки были инспирированы коммунистами, а полиция Чикаго — лучшая полиция в Соединенных Штатах.
Телетайпистка, работавшая в здании «Хилтона» и пораженная тем, что увидела на улице, послала в адрес конвента демократической партии отчаянную телеграмму: «Боже, на улице кровь. Это невозможно описать. Людей избивают. Пожалуйста, сделайте что-нибудь! Сделайте, пожалуйста, что-нибудь!»
Телеграмма была получена на скотобойне. Её показали Ричарду Дэйли.