На скамье завозилась грузная простоволосая женщина в измятом платье. Одна рука ее, согнутая в локте, была положена под лоб — женщина лежала лицом вниз, — другая, вяло свесившись, доставала до земляного пола. Это была хозяйка, Баба-казак. На столе коптилась подкрученная лампенка. Видно, уже выгоревшая, она часто мигала, пощелкивала. Подле лампы пестрел вскрытый конверт с большим красным крестом. Хата выглядела далеко не по-праздничному: на полу разбросана была ржаная солома, валялись тыквы, выкатившиеся из-под кровати, кровать не убрана. Баба-казак вскочила, заохала, заметалась по хате.
Мишка взглянул в ее смятое, с опухшими наплаканными глазами лицо и смутился, умолк.
Санька задрал кверху голову, уставился на печь, откуда зверьком выглядывала остролицая лет семи девочка с рыжими огнистыми косицами, и без остановки кричал:
Мишка кулаком поддал дружку в бок, зашипел что-то над ухом. Тот вытаращил на него глаза и оборвал на полуслове.
Баба-казак подошла к ним:
— А вы, детки, славьте, славьте, — сказала она тихим, скорбным басом. — У меня… беда. Но вы славьте, ничего… Только шапочки снимите.
Мишка сдернул заячий лопоухий треух, боязливо покосился на хозяйку: «Какая-то она… чудная», — и упавшим голосом затянул сначала. Санька пятился все ближе к двери, нетвердо подавал свой визгливый, срывающийся тенорок. Под конец они уже не пели, а что-то неразборчиво мурчали под нос. Но Баба-казак все же похвалила их. Ласково пригладила их вихрастые головы и всунула им в руки по прянику.
— Фе-едька, чего это такое? — жаловался на улице Мишка.
— А что случилось-то?
— Да эта… как ее… тетка. Кричит чегой-то, не поймешь.
— Ну, ну, мазурики, иди, иди! — заругался Федор, — У вас, должно, мальчики в глазах, наговорите! Слушай вас!
…Уже придя домой, Федор понял, что он обругал ребят зря. Матвей Семенович был в церкви и принес оттуда новость: в ночь под праздник Бабе-казак доставили письмо с красным на конверте крестом. Письмо это — с фронта, из госпиталя. Сообщали, что ее мужа казака-третьеочередника Семена Федюнина австрийский драгун при атаке поранил шашкой и он лежит теперь в госпитале…
Когда в церкви трезвонили во все колокола, пришли к Морозовым. Ребята обвыкли и пели стройнее. Федор, приоткрыв дверь, посматривал в щелку. В углу перед большой иконой светилась лампадка. Тусклые блики зыбились на стекле иконы и багрянцем ложились на седую с прозеленью бороду Саваофа. Из хаты пахло чем-то жареным, вкусным, и Федор проглотил слюну. Стряпала сама бабка Морозиха. Помогала ей Надя. С засученными по локоть рукавами, она обмывала в тазу гуся, плескала на него водой. Новая кофточка в синих полосках плотно облегала ее крутые плечи, грудь; поверх закрученных волос — белая концами назад повязка. Без ленты и витой до пояса косы Федор видел ее не часто, и сейчас ему казалось, что с такой прической она еще лучше.
Ребята пропели, и Мишка, горячась, начал рассказывать:
Санька жадно посматривал на груду пирожков, дымящихся на столе, облизывал губы и удивлялся: как это Мишка запомнил столько чудных и непонятных слов? Набожная и глуховатая бабка Морозиха, склонив голову, подставляла маленькое со сморщенной мочкой ухо и даже капусту перестала резать, хотя вряд ли что-нибудь разобрала. Одна лишь старая корноухая кошка не обращала на ребят никакого внимания: после Надиной сытной подачки она сидела посреди хаты и, откинув хвост, умывалась лапой. А Мишка, разгораясь, сверкая глазами, кричал все громче и подходил к самому страшному:
Бабка Морозиха печально качала головой в сивых жиденьких прядках, шевелила сухими губами. Санька нетерпеливо двигал валенками и, надевая треух одной рукой, другой дергал Мишку за карман: поскорей, мол, а то ничего не наславим. Кошка выгибала коромыслом спину, потягивалась. Мишка передохнул и весело закончил:
— С праздником!
Надя вынула из печки шипящую сковородку, стряхнула на стол подрумяненные ватрушки и подала ребятам:
— Пробегались, ребятишки, закусите.
— Што ты, безбожница, — заворчала бабка, — еще к достойной не били.
— Ну уж, бабика, они маленькие — им не грешно.
Санька, обжигаясь ватрушкой, недовольно глянул из-под треуха: думал, что Надя ничего больше не даст. Но она достала чайное блюдце с медяками и протянула им по гривне. Ребята на радостях чуть было не прибили лоб Федору, подглядывавшему в дверях, — по стольку им не давали даже самые богатые.
— Что вы как полоумные! — Федор отскочил к стене.
Ребята, не отвечая, проскользнули мимо него и — на улицу.
Федор постоял в чулане, пощурился на полоску света у порога: «Не догадается ли Надя выйти?» Но на крыльцо вскочили новые христославцы, загомонили, затопали в чулане. Федор шепотом ругнул их и спрятался в углу. А когда христославцы убежали, он подкрался к двери, тихонько приоткрыл ее и одним глазом из-за полстяной обойки заглянул в хату. Раскрасневшаяся от огня бабка нагибалась у загнетка, орудовала цапельником — пекла блинцы; Надя стояла боком к двери и, сверкая голыми локтями, выплескивала из таза воду — все еще обряжала большого и жирного гуся. Федор хотел позвать ее, но не решался: «А ну-к да как услышит бабка? Она ведь такая досужая, от нее не схоронишься». И он ободрял самого себя: «Ну, где ей услыхать! Никогда не услышит». В надежде на то, что Надя почувствует его взгляд, он пристально, до щекотки в глазу смотрел на нее, мысленно тянул ее к себе. Но она была так увлечена делом, что даже не поднимала головы. «Ах, какая ты недогадливая! — волновался Федор. — Ну что за недогадливая!» Наконец он выждал, когда бабка всунулась по пояс в печь, и чуть слышно позвал:
— Надя!
Она удивленно вскинула глаза, обернулась на знакомый голос. Дверь была прикрыта не плотно, и в хату сквозь узкую щель клубками врывался холод. «Жду… на минутку…» — скорее почувствовала, чем расслышала она то, что шепотом было сказано за дверью. Надя быстро взглянула на бабкину сгорбленную спину, тихо рассмеялась и плутовато погрозила в щель мокрым пальцем. Но тут же вытерла руки и накинула шубу.
— Куда собралась? — разогнувшись, спросила бабка.
— За водой, бабаня, — пряча разгоревшееся лицо, придумала Надя.
— Чего понадобилось делать?
— Гуся сполоснуть, бабаня.
— Кто же полоскает холодной водой! Вон достань чугун из печки.
Надя закусила губу, отвернулась от бабки. Потом украдкой схватила ведро и пошла из хаты.
За крыльцом ее настиг Федор. Он поймал ее за плечи и притянул к себе. Из-под распахнутого ворота шубы на него дохнуло волнующим теплом, и он сжал Надю со всей силой.
— Люди ходят, пусти, — барахталась Надя в его руках.
— Ну и пускай, — Федор стискивал ее, как железным обручем.
— Да увидят, с ума сошел!
— Никто не увидит, не бойсь. Какая ты… Отец дома?
— Нет, в церкви.
— А Пашка?
— И Пашка в церкви.
Федор запрокинул ей голову и долгим поцелуем ожег губы.
— Пусти, — томительно запросила Надя. — Грешно ведь — люди богу молятся.
— Ну и пускай, — смеялся захмелевший Федор, — мы им не мешаем, а они нам.
Широко расставив ноги, он стоял, что кряжистый карагач, и все крепче прижимал к себе Надю. В груди у обоих радостно колотилось. Обессилевшая Надя висела на его руке, но тяжести он не чувствовал. Где-то в улице, захлебываясь лаем, лютовала собака; там же надсадно и протяжно крпчал кто-то; хрустели неподалеку торопливые шаги… А Федор все наклонялся к лицу Нади, смотрел на ее дрожащие густые, припудренные инеем ресницы, на пылающие щеки и растерянно, со вздохами дышал.
— Фе-едька! Фе-едька! — кричали уже совсем близко.
Надя встрепенулась:
— Ведь тебя зовут, иди!
— Меня? — удивился Федор.
— А кого же ты думал? Пусти! — Она вырвалась из его объятий и, путаясь в полах шубы, побежала в глубь двора, к колодцу.
— Ты чего тут делаешь? — спросил Мишка, показываясь в воротах, — Мы уж в двух домах побывали, а тебя все нет. Нас цепной было-к порвал.
— Какого дьявола разорался! — рявкнул Федор. — Все вам надо! «Чего я тут делаю?» С Пашкой покурил. Чего вам надо? Маленькие! Нельзя уж и отлучиться от них. — Он поднял костыль, поправил пояс и, не глядя на Мишку, зашагал на улицу.
Мишка втянул голову в плечи, согнулся и, виновато посапывая, заспешил за ним мелкой, с припрыжкой, трусцой.
Через час примерно, когда уже проведали даже самые крайние в своей улице, Заречке, хаты — перешли напрямик, садами и огородами, на ту сторону речушки и направились в Хомутовку.
Просторные ворота Абанкиных облицованы черной жестью. Над воротами — резной козырьковый навес. Вверху петушок поднял голову, будто собирался кукарекнуть, да так и застыл на одной ножке. Федор пнул сапогом ворота, и кобель, с годовалого телка, подкатился ему под ноги. Ребята схватились за руки и опасливо спрятались за Федора. В их глазах вместе с испугом было любопытство и восхищение — вот бы им такого! Федор сучковатым костылем огрел кобеля по боку, тот яростно завизжал и полез под амбар. С тайным трепетом ребята поднялись на высокое, с фигурчатыми перилами и дверцами крыльцо, какого они никогда еще не видели, и растерянно остановились в коридоре. Федор зажег спичку и указал им на дверь.
Ребята, войдя в прихожую, переднюю комнату, хоть и оробели немножко, но в ожидании щедрой подачки пели старательно и дружно. Если кто-нибудь отставал, споткнувшись на трудном слове, другой обязательно поджидал его. Мишка с большим подъемом рассказал про царя Ирода и громче обычного крикнул:
— С праздником!
В комнате была одна Трофимова мать — Наумовна, рослая, костлявая женщина. Она только что закончила стряпню и убирала со стола посуду. Свернув два блинца, смачно обмакнула их в масло и поднесла ребятам:
— Смотрите не замажьтесь!
Ребята приняли блинцы охотно — не то что Надины ватрушки, — но есть им было некогда, еще целую улицу намеревались обежать, и они не знали, куда их деть. Санька хотел было спрятать в карман, но с блинца закапало масло, и он подставил валенок, боясь запачкать свежевымытый дощатый пол. Переминаясь с ноги на ногу, терпеливо ждали денег. Уж они знали, где можно поджиться, их не проведешь. Кто в хуторе богаче Абанкиных? Но Наумовна словно бы забыла про гостей — нагнулась над горшками и заскребла ножом. Может быть, старая и в самом деле забыла: мало ли их, христославцев, перебывало за ночь! Ребята постояли-постояли, Мишка взглянул на Саньку, Санька на Мишку, оба взглянули на махорчатую, поверх стола скатерть — ее снежная белизна ярко оттеняла россыпь медных монет на уголке стола — и, сгорбившись, полезли в дверь.
— Вы чего надулись? — встретил их Федор.
— Они вон чего дали, — и Мишка кинул блинец в сугроб. Федор проследил, как ноздреватый коричневый комочек, упав в рыхлый снег, погружался все глубже.
— А ну-к подними! — К удивлению ребят, он метнулся к слегам, громадным костром стоявшим посреди двора, подтащил к воротам бревно и двумя прыжками забрался на козырек, — Кидай сюда!
Ребята в недоумении подбросили ему скомканные блинцы. Федор поймал их на лету, бережно расправил и повесил на петушка, прикрыв ему выгнутую шею. Ребята, вдоволь посмеявшись, скрылись за углом, а Федор спустился с козырька и отнес бревно на место.
Светало. В небе, все еще мутном, в той стороне, где уже вот-вот взойдет солнце, млело розоватое облачко. Над хутором в бешеном плясе кружил и ликовал трезвон. Иглистый вихрь подцепил охапку снега, кинул через плетень и, косматя сугробы, схватывая с них верхушки, закуролесил вдоль заборов. Шумной стайкой прошелестели голуби, видно вспугнутые звоном с колокольни. Надвигая на уши шапку, Федор смотрел, как исчерна-сизый вожак, не справляясь с ветром, извилисто нырял в рассветной мути, крутил головой, хитрил.
— Бегайте одни, светло! — крикнул Федор, когда ребята показались на улице, и, весело посвистывая, зашагал домой.
Он не слыхал, как у ворот Абанкиных перекликались и хохотали подростки.
IV
После того как отец так сдержанно отнесся к разговору о сватовстве, Федор докучать ему не стал. За весь мясоед ни разу больше не напомнил, будто и речи о том не было. Старик, казалось, тоже забыл об этом разговоре, хотя и обещал повстречать Андрея Ивановича — Надиного отца, закинуть удочку.
Не докучал Федор отцу не потому, конечно, что перестал о женитьбе думать. Совсем напротив: Надя была к нему ласкова, а за последнее время особенно, и его мысль о женитьбе с каждым днем зрела. Но для него ясно теперь стало — хоть и не было оттого легче, — что разговоры со стариками ни к чему не приведут. По правде сказать, он и сам опасался, что, как только Андрей Иванович услышит об их затее, тут же рассвирепеет и заорет. Повадки старика Морозова Федору отлично были известны, хотя отец и упрекнул его, что он не знает этого «Милушку».
О том, что года через полтора его, Федора, заберут на службу и, если не замирятся, — прямо в пекло войны, он не забывал ни на минуту. И нельзя было забыть — слишком часто ему напоминали о войне. Напоминали пустые, болтающиеся по ветру рукава мундиров и деревяшки вместо ног, на которых возвращались казаки с фронта. Знал Федор и о том, что за время мясоеда было всего лишь две-три свадьбы, стыдливо-тихих и незаметных. Это вместо тех десятков до войны, когда в свадебные сезоны от буйных гульбищ хутор стонал пьяным стоном. Но что пуще всего помнил Федор — так это то, что, если он не женится до службы, Нади не видать ему, как своего затылка. Не потому, понятно, что Надя не захочет ждать его — в этом на нее он смело мог бы понадеяться. Но Андрей Иванович не будет самим собой, если не отдаст ее первому же, с капитальцем, жениху. И покорная, робкая по натуре Надя, какой знал ее Федор, не осмелится перечить отцу. Да хоть и осмелится — толку будет мало.
Прошлой осенью она едва отделалась от жениха с Черной речки, о котором при разговоре упоминал Матвей Семенович. Только дело обстояло не так, как о том поведал старик, будто Андрей Иванович отказал жениху. Напротив, тот совсем уж было расчищал усы на свадьбу. Ведь жених сулил ему златые горы — вечный участок, паровая мельница что-нибудь да значат! Надя слезно умолила Пашку отвадить жениха от двора — Андрей Иванович просватал, даже не спрося ее согласия. Когда захмелевшие сваты уже хлопали по рукам и собирались помолиться за счастье молодых, Пашка тайно от отца кивнул жениху и вывел его на крыльцо. С глазу на глаз он шепнул ему что-то такое, отчего у рябоватого и горбоносого жениха — на две головы выше Пашки — зрачки вдруг заходили кругом. У него сразу же заболела голова, заломила поясница, и он вместе с родней, отказавшись от чая, заторопился восвояси. А после прослышали, к огорчению Андрея Ивановича, что будто бы он раздумал жениться.
Если о сватовстве Федор больше не затевал с отцом разговора, то старик, в свою очередь, всячески избегал напоминать про данное обещание. Он, собственно, и обещал-то просто потому, чтобы как-нибудь успокоить парня. Не может же он, в самом деле, потакать ему во всякой блажи. Раза два за это время он встречал Андрея Ивановича. Набредало на ум «закинуть удочку», да так и не осмелился.
Слишком хорошо понимал, что все равно из этого ничего не выйдет. А ведь самолюбие у каждого есть. Уж ему ли не знать Андрея Ивановича! На одной улице они росли, в одном полку ломали цареву службу, вместе были в Маньчжурии — дрались с японцами. Сроду по душе ему он не был. И перед богатыми крутит хвостом, и бедным заглядывает в глаза — никого не хочет обидеть. Сам живет так себе, середка на половинку. Не любит причислять себя к беднякам, но, кроме двух брюхастых меринков, никогда в жизни ничего у него не бывало. По воскресеньям читает священные книги, особо — библию, при разговорах всех подряд погоняет «милушками», за что и прозвали его «Милушкой», но пальца в рот не клади — откусит. Матвею Семеновичу детей с ним не крестить и уму-разуму его не учить: живет — и пусть его живет. А кланяться перед ним он не намерен. А что насчет сватовства пива с ним не сваришь, в этом Матвею Семеновичу вскоре еще раз пришлось убедиться.