Такая вот перестановка людей в роте и была, по существу, единственным, чем занимались Борисов и Осташко в предвидении возможного наступления. Если, конечно, не считать обычного — проверки оружия и боеприпасов, изучения подступов к вражескому переднему краю.
Но как раз из-за этой перестановки людей Алексею и пришлось поспорить с Борисовым. Да, случалось, они спорили, упрямо спорили даже после того, как близко узнали и полюбили друг друга. Правда, в конце концов им начинало казаться, что в споре они просто заимствуют друг у друга что-то недостающее, поправляют себя, уточняют свое понимание людей и их долга на войне. Так обоюдно притираются в руках строителя два камня — сглаживаются в притирке неровности, отыскиваются наилучшие плоскости соприкосновения, — прежде чем эти камни будут уложены в стену.
Наверное, потому, что Алексей и сам в силу своего возраста, житейского опыта, навыков и склонности даже и сейчас, на фронте, наполовину оставался все еще тем, кем был до армии, он и на других мысленно видел не только нынешние гимнастерки, но и ту одежду, что они носили ранее, — представлял, кем они были тогда…
Ему стало легче разговаривать с немногословным бирюковатым Рокиным, когда узнал, что тот родом из Большеземельской тундры, работал там оленеводом, что в чуме у него сейчас хозяйничает вместе со своими сестренками младший сынишка, а старший тоже воюет где-то на Севере. Стал понятней и Фомин, разбитной краснодеревщик из Рыбинска, который снабдил едва ли не всю роту затейливо вырезанными из березы портсигарами и искусно заменил расколотый приклад противотанкового ружья. Разве война могла стереть в памяти этих немало поживших людей их прежние профессии?
Однажды, проходя окопом, Осташко услышал где-то впереди раздраженный голос Гайнурина.
— Ну что валандаешься, что валандаешься, горе ты мое? Да если мы все так будем воевать, нас Гитлер голыми руками возьмет… Сердце болит, как на тебя смотрю… Это ж пулемет, пойми, пулемет, а ты около него — как бабка около примуса…
За изгибом траншеи Алексей увидел Сафонова, мешковато склонившегося над плащ-палаткой, на которой лежал разобранный ручной пулемет. Гайнурин сидел на лотке из-под мин, нервно покуривал, пуская дым колечками, покрикивал.
— Чистка материальной части, товарищ политрук, — вскочил он.
— А я уж подумал, что вы Сафонова чистите…
— И это нелишне было бы, товарищ политрук, — охотно подхватил Гайнурин, приняв за одобрение шутку Осташко.
— А стоит ли?
— Да ведь не первый день над ним бьюсь, товарищ политрук, — поняв, что промахнулся, страдальчески выкрикнул Гайнурин. — С таким вторым номером в бою очень просто и дело завалить… А спросят-то не с него — с меня.
Сафонов, будто смирившись со своей нерасторопностью, только угрюмо посапывал и растерянно вертел в руках защелку, ту самую защелку, которая вначале не давалась и Осташко там, в Ташкенте.
— Что вы над ней мудрите? — засмеялся Алексей и перенял из рук красноармейца злосчастную детальку. — Она этого не заслуживает. С ней надо попросту, вот так. — Он ловко вставил защелку на место, затем снова вынул и протянул Сафонову. — Попробуйте теперь сами… Выйдет…
Пока пулеметчик возился со сборкой, Осташко его расспрашивал. Сафонов оказался марийцем, работал вблизи Зеленодольска старшим агрономом МТС, сюда, на Северо-Западный, попал из запасного полка.
— В запасном долго были?
— Две недели. Сразу после июльского приказа нас по тревоге подняли…
— То-то и оно, что июльский приказ… Дошел он до тебя или не дошел? — не выдержал снова Гайнурин.
Верткий, жилистый, худощавый, он годился бы в сыновья своему второму номеру. И трудно было представить, как в бою он, Сафонов, тоже не обделенный силой, но по-медвежьи грузный, поспевал бы за быстроногим сержантом. Сейчас Сафонов молчал, и, глядя, как он неумело возится со сборкой пулемета, Алексей подумал, что вот эти набрякшие, медлительные, с черными заусенцами от окопной грязи руки наверняка куда более искусно сновали при своем деле — любовно перебирали и охаживали колосья, пробовали твердость зерна.
О Сафонове как-то и заговорил Алексей с Борисовым, предложил подобрать к Гайнурину вторым номером кого-либо другого.
— Можно и другого, — поначалу согласился Борисов. Он чертил для штаба батальона схему расположения огневых средств. Алексей записывал в тетрадь сведения о коммунистах роты, как раз попалась фамилия Сафонова.
— А почему другого? — вдруг после минуты молчания поднял голову над столом Борисов.
Почуяв задиристые нотки в его голосе, Осташко ответил спокойно:
— Просто не пара, хотя бы и по годам. К тому же в этом взводе уже есть два коммуниста…
— Нет, ты не об этом думаешь, — отодвигая от себя чертеж, насупился и проговорил Борисов. — Ты думаешь о том, что Сафонов агроном, с высшим образованием, а Гайнурин прицепщиком на тракторе работал… Так вот что я тебе скажу: будь он, Сафонов, хоть председателем облисполкома, а не умеет воевать — пусть учится. А если какой-то, хоть бы из твоего Дворца, полотер сумел подбить танк, так давай мне этого полотера, я его к ордену представлю и старшим сделаю…
— Правильно, но не об этом речь…
— Нет, ты об этом, — не унимался Борисов. — А мне эти разговорчики осточертели, я их в госпитале наслушался… Со мной рядом один ополченец лежал… Так он рассказывал о своем студенческом батальоне и все ахал… Ах, мол, сколько, может быть, погибло Лобачевских, Ньютонов, Циолковских!.. А если погиб рабочий или дворник? Тогда ничего? Допустимо? Нет, уж извини, Отечественная так Отечественная для всех! Только так!
— А что ж ты тогда меня в ансамбль песни и пляски прочил? — поддел Борисова Осташко.
Борисов промолчал, будто устыдился своей вспышки. Да и Алексею затевать спор не хотелось. Не мог же Борисов не понимать, что политрук хлопотал не о каких-то льготах для агронома. Передний край есть передний край. Легкой жизни он не сулил никому. Но и Алексей понял запальчивость командира роты: очень уж о многом говорил взгляду этот еще сильней побагровевший шрам на лице…
Борисов надел пилотку.
— Я схожу в штаб батальона, туда приехали из финчасти оформлять аттестаты. И если ты не возражаешь…
— Иди.
Борисова это краткое безразличное «иди» смутило. Задержался в дверях.
— Что бурчишь? Обиделся? Чудак! Я ведь с тобой по-дружески. Дело не в Сафонове. Перевести — так перевести… А я просветил тебя насчет главного… Чтоб ты знал, на чем я стою.
— Ладно уж, просветитель, спасибо… А то бы я по своему невежеству и не додумался…
— Хватит язвить, кстати, ты сам собираешься аттестат оформить? Пользуйся случаем. Иначе в полк шагать придется.
— Схожу и я, когда вернешься.
Он сказал это машинально, тронутый участливостью Борисова, и лишь потом, когда он ушел, задумался над сказанным. Борисов посылал аттестат матери, которая с двумя его сестренками-школьницами эвакуировалась в Барнаул. А он, Алексей, кому собрался посылать? Однажды рассказал Борисову о Вале и, поощряемый его дружелюбным вниманием, сам не заметил, что заговорил о ней, как о жене. Не поспешил ли? Что было между ними, кроме нескольких встреч? Но он и на расстоянии представлял ее ожидающей, думающей о нем, потому что думал о ней сам, думал и любил… И сейчас он мысленно увидел ее такой, как тогда, при первом посещении кибитки, когда она, колеблясь, неуверенно смотрела на предложенные деньги и вдруг решилась: «А знаете, хотя это и не совсем справедливо, но я их возьму…»
И он представил себе, как Валя, вызванная в военкомат, так же покраснев и колеблясь, будет смотреть на пересланный им аттестат. И пусть только посмеет отказаться!..
5
Этот день начинался как обычно. С утра Осташко провел политзанятия с сержантским составом и направился на левый фланг участка, к стыку с первым батальоном. Неделю назад получили две снайперские винтовки и там, на левом фланге, во взводе Запольского, создали снайперскую группу. Одну из винтовок вручили Джапанову. Эсимбас неохотно расставался со своей трехлинейкой. Но после того как в первый же день, пользуясь оптическим прицелом, снял с сосны вражеского наблюдателя, не покидал стрелковой ячейки с рассвета до темноты. Правда, после первого успеха потянулась полоса неудач — немцы стали осторожней.
Алексей зашел в землянку Запольского. Как и другой командир взвода — Чеусов, Запольский прибыл в часть всего месяц назад из Саратовского пехотного училища — петлицы и кубики на гимнастерках еще огнились изначальной фабричной выделкой. И в землянке, где он жил вместе с Чеусовым, была спартанская строгость, чистота. При первой встрече Запольский рассказывал о себе стеснительно, запинаясь, а о том, как он летом прошлого года подавал заявление на спецкурсы при обкоме комсомола, но вместо них был направлен в годичное училище, обмолвился с неизжитой до сих пор обидой. Зато о людях своего взвода младший лейтенант говорил неожиданно красноречиво, будто хотел убедить, что командование допускает ошибку, продолжая держать его взвод в обороне.
И сейчас он встретил Осташко загоревшимся, вопрошающим взглядом и вскочил так порывисто, как вскакивают по команде в ружье…
Но Алексей не мог обнадежить его даже сводкой. Уже пятый день, как из сообщений Совинформбюро исчезло даже упоминание о Ржеве. «Ничего существенного…»
— Что невесел, Анатолий? — спросил Осташко, заметив, как с первых же минут, так и не услышав от политрука ободряющих вестей, поскучнел Запольский.
— Сами понимаете, товарищ политрук, засиделись мы…
— Ну уж мы-то с тобой засидеться здесь еще не успели.
— Это так, а все же, если не сейчас, то когда же? Осенью и подавно не высунуться из окопов…
Вошедший в землянку Чеусов, одногодок Запольского, словно услышал давно знакомое — не захотел или не успел притушить приятельски-усмешливого огонька в глазах.
— Что-то вспомнилось, Чеусов? — перехватив эту усмешку, полюбопытствовал Алексей.
— По правде, товарищ политрук? — напрашиваясь на откровенность, плутовато спросил Чеусов.
— Да уж если слушать, то ее.
— Вспомнилась моя бабушка. А она часто говаривала: который конь скоро бежит, тот дольше стоит. В общем, по ее понятию, на веку — как на долгой ниве… Я это и Анатолию цитирую, когда его нетерплячка колотит… Права старая или не права, но к нашему нынешнему положению вполне подходит.
— И на фронт она вас с такими присказками провожала?
— Сами судите, товарищ политрук, если три пары варежек на дорогу связала.
— По одной на каждую зиму или как?
— Не знаю, из какого именно расчета. Всяко может быть. Лишь бы самому довелось донашивать…
Запольский все это время только молча смотрел на Чеусова рассерженно-укоряющим и одновременно просительным взглядом, и когда Алексей опросил его об Эсимбасе Джапанове, то мгновенно откликнулся:
— Вам его позвать?
— А где он?
— На своей огневой.
— Так туда и пойдем.
Над передним краем — тишина осеннего, безветренного дня. Лес позади окопов посветлел, а на холмах уже кое-где просматривалось сквозь ветки небо — недавние заморозки сбили листву. Но и пойменные луга, и тянувшаяся за ними степь оставались такими же сочно-зелеными, может быть, по контрасту с темневшим подбитым танком, с черными воронками от снарядов, от мин на ничейной полосе и там, где проходили немецкие траншеи.
По удрученному лицу Джапанова Алексей сразу определил, что невезение продолжается.
— Неужели фрицы после завтрака уснули? Как ты считаешь, Эсимбас?
— Когда скорпион спит, все равно берегись его жала…
— Товарищ политрук, по-моему, они по утрам отходят во вторые траншеи, — высказал предположение Запольский, — а потом у них и ложные есть. Я приметил.
— Приметил? Каким образом?
— А посмотрите в бинокль. Там, где настоящие, они маскировку обновляют часто, а в ложных — ленятся… она пожелтей…
Алексей поднял бинокль. Действительно, перед опушкой усохшая листва маскировки заметно выделялась, тянулась, петляла желтеющим валом.
— А как бы это проверить?
— Проверяли, вчера ребята из секрета подбирались к ним, говорят, что никого, и звука не слышно… Пустые…
— Ну, это еще не факт… Ты скажи, у тебя патроны с зажигательными пулями есть?
— Можно принести с пункта боепитания.
— А ну-ка пошли за ними, — приказал Алексей, еще и сам не уверенный — оправдан ли его замысел.
Когда посланный Запольским красноармеец принес пачку патронов, Алексей зарядил ими диск. Хоть и на излете, а огонь автомата должен доставать высмотренную цель.
— Наденьте, товарищ политрук, — протянул ему Запольский свою каску, когда Осташко стал было подниматься на ступеньки.
Первая очередь, видимо, не достигла цели. А может, вся затея напрасна? Нет, надо попробовать еще. Алексей выбрал больший угол возвышения и нажал на спусковой крючок. Всмотрелся. Если бы впереди и поднялась пыль, все равно отсюда не разглядеть, а того, чего ожидал, тоже не появлялось… Дал еще одну очередь… Осташко уже убрал автомат с бруствера, когда Джапанов, следивший за немецкими окопами, вдруг обрадованно выкрикнул что-то по-узбекски. Над рыжим валом затемнел, закурчавился дымок, блеснул язычок пламени и, раздуваемый ветром-низовиком, пополз, как по пороховому шнуру, дальше. Вслед за тем произошло то, на что Алексей и вовсе не надеялся. Листва, вероятно прикрывавшая пулеметное гнездо, внезапно вспыхнула, и, позабыв о другой опасности, его расчет выскочил из окопа. Над ухом Алексея резко хлопнул выстрел. Это пустил в ход свою винтовку Джапанов. Один из немцев качнулся, взмахнул руками, упал. В диске автомата еще оставались патроны. Алексей повел огонь короткими очередями. Заметив переполох в окопах противника, открыли стрельбу и красноармейцы соседней роты… Куда и девалась недавняя тишина осеннего утра… В перепалке — немцы прикрыли попавшую впросак переднюю траншею пулеметным огнем из глубины — Алексей, раззадоренный доступностью и уязвимостью ранее невидимого врага, даже позабыл, с чего она началась. Убил ли кого именно он, понять было трудно, но скопившаяся жажда мести наконец-то вырвалась наружу…
Получасом позже, когда впереди все вновь затаилось, зацепенело, Алексей, обернувшись, увидел обескураженное, почти обиженное лицо Запольского и удовлетворенно подмигнул.
— А ты говорил — ложные… Начинка-то настоящая.
Подошел Борисов. Он наблюдал за вспыхнувшей перестрелкой из траншей второго взвода и сейчас, на ходу услышав слова Осташко, деловито заметил:
— Вот это мне что-то и не нравится…
— Почему?
— Вчера они еще были пустыми… Это точно…
Выходило, что немцы за минувшую ночь подтянули к первой линии укреплений какие-то новые подразделения. Для чего? С какой целью? Надо было доложить в штаб батальона.
— Вспугнули мы их, — размышлял вслух Борисов, вместе с Алексеем возвращаясь на ротный КП.
— Так это хорошо или плохо? — довольно-таки вызывающе спросил Осташко. — Может, пугать немцев сейчас не дозволено?
Но Борисов будто и не заметил этого задиристого тона политрука.
— Надо быть настороже. Хоть в прошлом месяце дали им но зубам, но могут и сейчас полезть. Не вовремя ты кино затеял, — недовольно заметил Борисов. — Не до комедий.
— Во-первых, кино затеял не я, а Костенецкий для всего батальона, а во-вторых, не комедия, а документальный фильм «Битва за Москву». Вся дивизия смотрела. Чем мы хуже?
Из разговора с Костенецким узнали, что и в штабе батальона имеются предположения о подтянутых немцами подразделениях, об этом доложено наверх, и сегодня ночью полковая разведка попытается прощупать вражеский передний край. Однако, когда Борисов усомнился, стоит ли сегодня вести бойцов на киносеанс, комиссар, подумав, буркнул:
— Посмотрим… Злее драться будем… В кои века-то кинопередвижку заполучили… Только не идите скопом. Половина на половину… Два сеанса крутить будут…
Дальше день потянулся по-обычному, ничем не подтверждая ни догадок, ни опасений, которые породил утренний случай. Как обычно, перед полднем из-за лесов выплыла в синее безбрежье неба «рама» и повисла высоко-высоко, едва различимая и чем-то схожая с пауком-бегунком, что рывками скользит по глади пруда. Как обычно, около часа дня немцы выпустили по ближним тылам батальона десятка два мин и, выполнив эту предобеденную норму, наверно, зашагали с котелками на походную кухню. И, как обычно, шла жизнь роты. Выделили наряд, чтобы подновить, подправить дороги, ведущие к переднему краю, и заготовить дрова в предвидении скорых заморозков. Тех, кто остался в окопах, командиры отделений по расписанию собрали для изучения материальной части. Из одного взвода в другой передавали наскоро выпущенный боевой листок, героем которого стал Эсимбас Джапанов. Письмоносец доставил почту. Пачка газет, которую он вручил Осташко, была тощенькой-претощенькой; хорошо еще, что недавно удалось выбить в политчасти полка два лишних экземпляра фронтовой газеты, иначе бы и вовсе худо. А ведь в Нагоровке Алексей был самым богатым клиентом городского почтамта — сотня газет для Дворца и красных уголков, все ежемесячные и еженедельные журналы. Щедрость, изобилие! А истинную ценность этих страниц познал только сейчас. Прочитал и, прежде чем передать агитаторам, пометил карандашом те заметки, какие им следовало прочитать в первую очередь…