У Дробышева отстоялась своя теория — такого, как Брагин, надо научить уважать нашу интеллигенцию. Он, Дробышев, и есть новый тип интеллигента — не идеалиста, а трезво-расчетливого, умеющего постоять за себя, без лишней рефлексии, деликатности и комплекса вины.
Как далеко была та рыбалка, каким крохотным, глупым казался он себе с этого расстояния.
— Давайте рассмотрим положение несколько иначе. Проще, — как бы подумал вслух Дробышев, следя за Клавой. Надо было найти ход, который разрушил бы комбинацию, оставил Брагина в дураках. В то же время откровенничать с Селяниным было бы неосторожно. Любопытная ситуация.
— Будем принимать факты как таковые. Не вникая. Брагин хочет быть благородным — чудесно, дайте ему эту возможность. Она вам же выгодна. Пойдите ему навстречу. А вы, Константин Константинович, кладете камень в его протянутую руку. Красиво ли это? Вы готовы себе во вред, лишь бы отомстить.
— Оставьте, — рассердился Селянин, — что вы разыгрываете?
— Отнюдь, — ласково сказал Дробышев, надеясь что-то еще узнать о Брагине. — Ну было, ну хотел Брагин присоединиться, дело житейское, а теперь-то почему вы не доверяете, ведь он к вам со всей душой. Честное слово, у вас в электротехнике слишком возятся с изобретателями…
Откровенная скука отразилась на лице Селянина, он поковырял в ухе, потом посмотрел на часы и спросил:
— Где у вас телефон?
— Н-н-да… — Дробышев усмехнулся над этой бестактностью. — Пожалуйста, в коридоре.
— Мне позвонить надо.
— Я догадался, что ж еще можно делать с телефоном.
Селянин дернулся, но смолчал.
Они остались вдвоем. Сразу стало спокойно и тихо. «А, а пошел он…» — мысленно выругался Дробышев, потянулся, скидывая с себя напряженность, хитрость этой игры, в которую он незаметно втянулся. Клава закинула руки за голову, распрямляясь. Произошло это одновременно, непроизвольно и так одинаково, что они улыбнулись друг другу.
«А она ничего», — отметил Дробышев, продолжая улыбаться уже по-другому. Выгнувшись, она задержалась, тело ее под платьем выпукло обозначилось навстречу его взгляду. Зеленые до оскомины глаза ее освобожденно засмеялись. Дробышев поднялся, как бы показывая себя, плечистого, в просторной горчичного цвета замшевой куртке; он видел сейчас свое твердое, крупно очерченное лицо, с улыбкой, перешедшей в прищур. Ему нравилось, что она не смутилась. В ней не было притворства, смело и даже чуть поддразнивающе она ждала. «Ей бы отдохнуть, приодеться», — подумал Дробышев.
— Устали вы с ним, — сказал он с жалостью и шагнул к ней, положил руки на ее плечи.
Получилось это у него от души, она благодарно кивнула, затем лицо ее насторожилось, но Дробышев не снял рук. Безрассудное желание вдруг прохватило его. Это было как пробой, проскочила искра, пробило изоляцию, руки его стали горячее, а может, плечи ее стали горячее.
Она поднялась, он не отпускал ее. Теперь глаза ее были совсем рядом, такие зеленые, что у него сводило щеки.
Из коридора слабо доносился пресекающий голос Селянина. Дверь и десяток шагов отделяли их от него. Достаточно соблюсти предлог — «давайте встретимся отдельно, чтобы обсудить», что-нибудь в этом роде, — и пойдет, и закрутится. Он не сомневался. Он знал, что в таких случаях надо напропалую, женщин это не оскорбляет, наоборот. Все просто. И с годами все проще и безошибочней. И как прекрасно это нежданное… А можно и без предлога, потому что какой же Селянин соперник. Мишура с него облетела, сколько можно верить его россказням, она давно устала от его болезней, злости, занудства, чем он остановит ее? И Селянин это понимает, оттого так боится. Дробышеву ничего не стоит… Черт возьми, в том-то и штука, что ничего не стоит. Слишком неравные силы. Одолеть калеку, убогого… Не по-мужски.
Разочарованный, он снял руки, усмехнулся, удивляясь себе.
— Тяжелый случай.
Она растерялась, не понимая, что произошло, что значат его слова.
Дробышев отступил, еще раз опечаленно полюбовался. В сереньком подкороченном платьице, тоненькая, беззащитная, она возбуждала чисто мужские чувства — заслонить, нарядить, утешить…
Собственное благородство растрогало его.
— Чем бы я мог помочь вам? Прежде всего вам, — сказал он.
Взглядом глухого она смотрела на его губы. Ему захотелось, как маленькую, погладить ее по голове.
Она с силой провела по щекам, встряхнулась. До чего ж тяжело ей было возвращаться к жене Селянина, к лекарствам, бутылкам кефира, в заваленную папками, тесную их комнату.
— Как, по-вашему, это? — она кивнула на селянинскую рукопись.
— Что ж, вероятно, работа заслуживает…
— Только не врите! — грубо сказала она. — Думаете, я не заметила. Вы оттого, что он больной? Да? Не надо. Если вы хотите помочь… Скажите. Я должна знать.
Что-то угрожающее появилось в ее голосе.
— Конечно, он преувеличивает, — сказал Дробышев, следя за ее лицом. — Это вам не радар, не лазер и никакая не революция, но принцип может оказаться…
— Принцип! — она топнула ногой. — Мне вот где эти принципы. Господи, ну почему вы не можете честно… Если это ерунда, так зачем же все? Он себя довел и нас, — она схватила Дробышева за руку. — Я стала тоже истеричка. Вы поймите, мы не живем. Ради чего? Ни отпуска, ни выходного. Я ни разу в Москве не была. Я тоже жить хочу… Ну ладно я, но сын, сын у нас, шесть лет ему, из него неврастеника мы сделаем. Он плачет по ночам. Он отца боится. Ребенок, стоит он ваших аккумуляторов? Провались они. У вас есть дети? Вы можете понять?..
— Шесть лет… Глядя на вас, не поверишь, — любезно проговорил Дробышев и тотчас устыдился, так пошло прозвучало это. — Да, да, ребенок, в такой обстановке, я представляю… Но что делать?
— Ведь если б у него вправду великое было открытие, вы бы тогда помогли? Верно? — она лихорадочно стиснула его руку. — И все другие помогли бы. Давно уже, значит, он себя обманывал, да? Я понимаю. Сейчас ему этот Кремнегорск предлагают. Пусть дыра. Пусть. Неважно. Надо переменить обстановку. Больше так нельзя. Дадут подъемные. Он тут больше не выдержит. И я. Я тоже… — Бледное лицо ее набухло, стало некрасивым, и эта-то некрасивость сильнее всего подействовала на Дробышева.
В коридоре Селянин положил трубку, послышались его шаги. Клава не отпускала руку Дробышева, она почти прижимала ее к себе.
— Пусть он бросит… Докажите ему. Сейчас все от вас зависит. Вы должны… Его надо заставить. Чего вы боитесь? Все чего-то боятся. Я бы ушла, но я боюсь, он убьет себя. Я тоже боюсь. А в общем, все равно… Сына жалко. Он при чем?
Шаги приблизились и прекратились. Селянин стоял за дверью. Он чего-то ждал. Клава словно ничего не слышала, нехорошее спокойствие потушило ее глаза. Если б она заплакала, Дробышеву стало бы легче.
— Тетя меня в церковь водила. А я не могу молиться. Бога нет. Известно, что нет, — тихо и быстро говорила она. — Я бога ненавижу за это, за то, что нет его.
При чем тут бог, он сначала не понял, он лишь понял, что сейчас ему предстоит решить судьбу обоих этих задерганных людей и еще ребенка. Но с какой стати, почему он должен брать на себя такую ответственность? Все это свалилось нежданно-негаданно, еще только что было легкое, игривое, если б он не уклонился, то продолжалось бы… А вот теперь поздно, даже если он ничего не станет решать, это все равно решит.
Осторожно высвободив руку, он громко сказал:
— Войдите!
— Нет, нет, подождите! — крикнула она и тотчас сморщилась как-то брезгливо. — Что же вы… А впрочем, как хотите. Я понимаю, вам-то что…
Дробышев покраснел:
— Вы не поняли. Я готов. Я не отказываюсь. Я собирался при нем…
— Нет, как же так сразу… — вдруг испугалась она. — Ведь вы должны… Он поймет. Даже не то. О чем я? Ах да… Вы не должны, если только из-за меня. Я ведь не знаю, может я не имею права? — Она перешла на горячечный шепот. — Он меня всегда уверял — все великое требует жертв. Он себя ведь не щадил, может, он и вправду… Когда я его слушаю, я верю, я на все готова. В конце концов, что я такое? Подумаешь, медсестра в профилактории. Может, вы не должны, то есть я… какое у меня право?
— Да что вы, выкиньте из головы, — так же шепотом бормотал Дробышев, потрясенный ее чувством. — Ничего тут великого, ерунда это, семечки, клянусь вам, ради бога не сомневайтесь, да если б и было, если б и великое, разве стоит оно, ваша жизнь, сына, его самого, я ведь все почувствовал. У меня тоже было…
Ему аж горло перехватило, он готов был поклониться ей, поцеловать ей руку — он знал, что сделает все, чтобы защитить ее, помочь, выручить…
Дверь медленно, тягуче отворилась. Петли, которые никогда не скрипели, тут почему-то взвизгнули. Селянин появился с вымученной, ненужной улыбкой.
Однажды Дробышеву пришлось консультировать биохимиков, исследующих электрическую активность мозга. Он видел эти сероватые снаружи, ярко-белые внутри бугристые полушария, утыканные электродами, пронизанные невидимыми импульсами, и сейчас он с такой же явственностью ощущал свой собственный мозг, всякие нейронные структуры, механизм его, который включился, ожил, задействовал с четкостью счетной машины.
Сомнения его разрешились. Теперь он мог не стесняться, он мог поставить Селянина на место, разделать его, как бог черепаху. Он просто обязан был ошельмовать его работу. И никаких церемоний и оговорок. Все получило оправдание, самое святое, высокое. Даже не оправдание, потому что оправдание означает какую-то вину, а речь шла о долге, у Дробышева никакого выбора не было. Он заносил красный фломастер над очередной страницей и ставил жирный, нестираемый крючок вопроса. И раньше он обладал прямо-таки даром мгновенно нащупывать слабые места. Но тут он развернулся, тут он показал себя. А известно ли автору, какие процессы происходят при подобном форсировании? А где же расчеты? Отрицательный электрод — это одно, а что будет с положительным? Как изменяются сроки службы? Он уцепился за эти разделы и стал трясти и потрошить, избегая прочих деталей. Вопросы, которые он ставил, были безответны, потому что сам Дробышев не знал ответа на них. Сомнения всегда неопровержимы. Шведы, а затем японцы в сороковых годах отказались от подобного форсирования, а почему? Неужели Селянин не читал? Ах, языков не знает? Теория подобия вам известна? Не то чтобы Дробышев экзамен устраивал, — надо же выяснить, на каком уровне разговор вести. На пальцах такие вещи не докажешь… «Интуиция», «озарение» — это, простите, не метод.
Постепенно Дробышев «заводился». Почему, спрашивается, почему он в своих работах должен одолевать шаг за шагом, этап за этапом, не позволяя себе надеяться на случай? Да потому, что наука не может существовать на счастливых находках. Важно понять, что же в действительности происходит при этих режимах, какие явления, физика процесса. Это вам не лотерея. Настоящий изобретатель не игрок. И даже когда приходит удача, он все равно не может насладиться ею, он обязан обосновать результат, а этот стрекатель считает своей заслугой случайную догадку. Видите ли, на него «снизошло», его «осенило», подавайте ему венок.
…Разгром получился сокрушительный. Жаль, что Клава не могла оценить его искусство. Наклонясь вперед, она сидела, точно готовая к прыжку. Зеленые глаза ее сузились. Без всякой жалости следили они, как Селянин сник, схватился за голову. Что-то мстительное было сейчас в ней, в ее по-кошачьи замершей фигурке.
Дробышеву почему-то стало грустно. Вместо удовлетворения пришли пустота и усталость, и какой-то металлический привкус во рту.
Палец Селянина, желтый, дрожащий, уткнулся в график, пытаясь что-то отстоять.
— И это придется проверить, — неумолимо сказал Дробышев.
Кожа на пальце было изъязвлена. Дробышев сообразил — пары кислоты. Аккумуляторщик. У всех аккумуляторщиков такие руки.
У Дробышева тоже — ногти неприятно белые. Все ногти правой руки у него такие. Не от кислоты — от пневматики. На левой прошло, на правой осталось.
До сих пор, правда все реже, снится ему обрубочный цех. Желтые лампы вяло светят сквозь черную пыль. Скорчившись, он лежит на боку и рубит. Шипят шланги, стучит зубило, воют бормашины. Огромная деталь вся в наростах, приливах; остатки земли и окалины сыплются в лицо. Он ловко счищает пригар. Появляется нарост, он срубает нарост, под ним трещины, прибыля вырастают на детали, но, вместо того чтобы работать, он читает учебник. Прибыля пучатся, тяжелеют, нависают над ним, он налегает на зубило, грохот и тряска отдаются в груди, в животе. Давление в шланге падает. «Воздух, воздух!» — орет он, а его не слышно, прибыля давят на него, прижимают к земляному полу…
В этот момент от тоски и боли он обычно просыпался и долго лежал, приходя в себя. В горле еще пыльно першило, руки дрожали от пневматики. Отстукивал будильник, громко и часто, как зубило. Скоро вскакивать, ехать на завод и ехать в институт. Полусонный мозг его не мог отделить явь от сна. Этот промежуток, когда он пребывал в прошлом и не мог доказать, что это прошлое, был ужасен.
Он как бы понимал, что отброшен на много лет назад и нет сил начинать все сызнова. Опять ходить на вечерние лекции. С гудящей головой, полуоглохший, бессмысленно пялить глаза на лектора, стараясь только не заснуть. Он тянул из последних. Курсовой проект он запорол. Три раза перечерчивал, пересчитывал и плюнул. Тупица. Ну и провались все. Его дело, видно, вкалывать.
Каждый хорош на своем месте. Хороший обрубщик лучше плохого инженера.
Алейников, брюзгливо оттопырив губу, тыкал в чертежи — это откуда? Лапша какая-то… Потом уставился на его палец с белым ногтем. Обрубщик? Оглядел с ног до головы. «Не с вашим здоровьем… Ладно, зайдите через недельку». Добился, перевел его монтером на подстанцию и опекал до самого диплома…
Селянин смахнул рукопись, затиснул в папку, туда же закомкал вырезки, бумаги, вскочил, как подхлестнутый.
— Опровергну! Просчитаю! Исследую… И докажу. Всем докажу! Меня не остановишь! Не на того напали!
— Да вы себе представляете? — сказал Дробышев. — Одному тут не справиться. Года два коптеть. Нужна лаборатория. Стенды. Нужно считать на машине.
— Машины не имею-с. У меня линейка. Трехрублевая. Но не беспокойтесь. Два года потрачу, три года, пока не сдохну. На вашей совести. Вы убедитесь. Вот видишь, Клава, нам нельзя уезжать! Ха, японцы, шведы… Надеялись, что я отступлю, испугаюсь? Как бы не так. Фактически, понимаешь, Клава, сам Денис Семенович вынуждает меня остаться! Из-за него остаюсь!
Он размахивал затрепанной папкой, как флагом. Новое намерение захватило его. Вырвался, извернулся из железных объятий Дробышева. С какой-то дьявольской ловкостью он переиначил доводы Дробышева и, потный, всклокоченный, уже мчался и увлекал за собой — есть цель, появилась цель, от него требовали — он готов выполнить.
— Ты заметила, Клава, отвергнуть Денис Семенович-то не решился. Раз так, он нам поможет. Он ведь благородный, он участливый! Хи-хи-хи, в самом деле, почему бы вам не помочь. — Он глумливо подмигнул Дробышеву и вдруг распрямился и совершенно спокойно сказал: — А вам выгодно мне помочь. Поручите вашим аспирантам испытать, просчитать. Давайте наставим нос Брагину. Через несколько месяцев вы преподнесете: вот вы, Брагин, высмеивали Селянина, психом его считали, а между прочим, напрасно, он, между прочим, переплюнул ваше КБ, мы вот тут подсчитали, проверили, все правильно. Давайте? Вы можете себе это позволить. Вам-то чего бояться? Вы авторитет.
Против воли Дробышев прислушивался, даже дополнял эту невероятную картину. Заседание коллегии, его сообщение, бескорыстная работа, которую проделал он, Дробышев, помогая этому затравленному человеку. Матиевич поддержит, а Непишев… Влияние добавок для этой диаграммы можно изучить в натуральных условиях. Голыми руками Брагина, разумеется, не возьмешь. Он не преминет всадить: «Наш уважаемый Денис Семенович разделяет мнение небезызвестного Щетинина». Смешка тут не избежать. В таких случаях и самому следует рассмеяться. «Оттого, что у Щетинина дважды два четыре, не значит, что надо от этого отказываться…»
Незаметно, с какой-то завораживающей силой Селянин втягивал его в головокружительный водоворот своих фантазий.