Комахов сам прошел через это. Он неоднократно рассказывал о различных абверовских приемах вербовки. Приемов было множество. Так, намеченный объект в лагере изводили в течение нескольких дней наказаниями, доводили до отупения, одури: бесконечные приседания, стояние по команде «смирно» и т. д. Затем пленного бросали в бетонный гроб — камеру штрафного блока, где нельзя было ни присесть, ни прилечь, только стоять.
И вот тут-то, когда муки становились нестерпимыми, когда исчезала последняя надежда на спасение, начиналось главное действие заранее задуманного, давно отработанного спектакля. Жертву извлекали с того света, из «гроба», мыли, отпаивали, кормили, вывозили к женщинам и ставили перед выбором: мучительное умирание или роскошная жизнь. Плата известная — измена Родине. Многие, очень многие предпочитали камеру-гроб. Когда становилось невмочь, бросались на проволоку под током, под огонь пулеметов. Были и такие, которые сознательно шли в немецкую разведку с единственной целью — перейти к своим.
Гость из Берлина на экзамене морщился, словно от зубной боли, не скрывал своего недовольства демонстрируемым «материалом». Экзамены растянулись на четыре дня. За это время Комахов дважды по поручению майора ездил к Отману. Отман отправил в служебную командировку Грозу, и зашифрованные донесения Молнии вскоре оказались в моей командирской землянке.
«Павлову. Личным осведомителем Молния, Скавина, школа 202, курсы контрразведки. Обучается 70 немцев, власовцев для заброски в советский тыл, разбиты на группы по 10 человек. Каждая группа имеет рацию. Днями кончат обучение. Действие группы рассчитано в районах размещения бандеровцев. Задача: разведка и руководство диверсионной работой бандеровцев.
Радиограмма ушла в эфир, но мысль вновь и вновь возвращалась к Скавине, к воспитанникам шпионской школы. Как обезвредить предателей, оборотней, своевременно вырвать у них ядовитое жало? И помочь другим, что, может быть, еще важнее, вновь обрести себя, Родину?
А что, если с помощью Молнии подсунуть берлинскому гостю нашего человека? Пусть сами немцы и перебрасывают «агента» через линию фронта.
На рассвете мне принесли ответную радиограмму:
«Голосу. Предложите Правдивому, Молнии немедленно направить к нам своего доверенного из агентов, подготовленных школой Скавина для шпионажа, и через него сообщите:
а) подробно о шпионах в тылу и частях Красной Армии;
б) о подготовленных агентах, кто они, где живут, кто хозяева квартир. Пароль для перехода «Доставьте меня к Киевскому».
Успех операции во многом зависел от Комахова. И Молния, надо отдать ему должное, в Скавине потрудился немало. Он с разрешения майора взвалил на себя всю неблагодарную, черную канцелярскую работу. По ночам, когда берлинский гость отдыхал, тщательно просматривал дела курсантов. Утром, после завтрака, во время очередного доклада давал лаконичные, четкие характеристики экзаменующимся, вместе с герром майором уточнял конечные пункты высадки отдельных агентов. Он проделал немалую работу для нас, шифруя на клочках папиросной бумаги имена предателей, их будущие маршруты, адреса явочных квартир. Этим донесением, фотографиями курсантов и другими ценнейшими документами мы снабдили «агента».
Комахов, воспользовавшись отличным расположением духа берлинского гостя, под занавес предложил для отправки в тыл «своего», особо доверенного человека. По мнению Комахова, этот человек мог бы осуществить слежку уже на советской земле за агентами, вызывающими подозрение. Подозрение же у майора — и тут не обошлось без влияния Молнии — вызывали все. «Я и себе, — мрачно шутил майор, — верю только раз в году». Майор обратился к Отману. Правдивый, предупрежденный Алексеем, подтвердил отличную характеристику особо доверенному агенту: почтителен, смышлен, хладнокровен, проверен на акциях и карательных экспедициях.
«Агент» оказался на высоте и на экзамене, устроенном майором. Его отправили на Восток с последней группой.
ЗАВАДКА
Приступаю к самой скорбной странице этой повести.
Знаете ли вы, что такое снежный буран в горах? Когда тучи застилают небо, колючий снег забивает дыхание, ветер сбивает с ног, проникает сквозь одежду, выдувая последнее тепло?
А тут еще продукты на исходе, погода нелетная… Зайдешь в землянку одну, другую: кашель, сиплые, простуженные голоса, в глазах бойцов лихорадочный, сухой, температурный блеск.
Совсем разболелась Ольга. Груша насильно уложила ее на нары, укрыла кожухом. Разметалась, бредит. Зовет мать, Татуся. В чем-то горячо убеждает Отмана. Горит, как свеча…
Решаюсь… Нас, «красных десантников», давно приглашали в Завадку — маленькую, горную деревушку. В самый раз — хоть на время оставить землянки. Перебраться к гуралям.
…Двое суток отдыхали, блаженствовали наши бойцы. Тепло, парное молоко, а главное — радушие гуралей сотворили чудо. Ребята повеселели. Даже Ольга — а она болела тяжелее всех — пошла на поправку. На рассвете третьего дня из соседнего села Токарни прискакал партизанский гонец:
— Пан капитан, швабы… идут хмарой…
Вскоре возвратилась посланная мной группа разведчиков. На самодельных носилках из жердей принесли раненого — нашего «жениха» Андрея. За селом нарвались на засаду, отстреливались. Видели и танки, и броневики, и артиллерию. (Видно, подходили силы немалые).
У нас был строгий приказ: в бой с гитлеровцами не вступать.
— Андрея, — распорядился я, — немедленно к Гардому, в партизанский госпиталь Яна Новака. Всем — и жителям Завадки — в лес!
Увы, немногие гурали ушли с нами. Какой ни есть нехитрый домашний скарб, а бросать жаль: нажито своим горбом за долгие годы.
Мы только успели скрыться в лесной чаще, как где-то за нами застучали пулеметы, покрывая частый автоматный лай. Уже поднявшись на соседнюю возвышенность, я увидел разрывающий небо столб черного дыма.
Два дня спустя в Завадку по моему приказу отправились Митя-Цыган и Евсей Близняков. Как мы ждали их! И все еще надеялись. Они возвратились под вечер. В копоти. Молчаливые, с окаменевшими лицами. Привели с собой мальчишку лет десяти: разыскали в погребе.
Завадку фашисты сожгли дотла.
Каратели расстреливали всех подряд: стариков, женщин, больных и здоровых. В пылающие дома-костры бросали детей.
…Сердце каждого из нас жжет пепел Хатыни, Лидице, Орадура, многих уничтоженных в войну городов, сел. Это — наша общая боль.
А у меня есть еще и своя, личная, Завадка.
ТРЕВОЖНОЕ СООБЩЕНИЕ
Во второй половине декабря работа нашей группы еще больше осложнилась. Острее ощущались перебои с продуктами; ведь нас стало почти в восемь раз больше. Абдулла хитрил, делил дневную норму крупы, жиров, мяса на два, а то и на три дня. С этим еще можно было мириться, но на исходе оказались боеприпасы. Не хватало патронов, гранат, взрывчатки.
Мы радировали Павлову:
«17.XII.44 г. Обстановка — исключительно тяжелая, немцы проводят облавы в крупных масштабах большими силами в районе Кракова. Убедительно прошу быстрее выслать груз. От этого теперь зависит наша работа и судьба. Неужели снова будете медлить? Слушайте нас с 20 до 22.
Стояли мы тогда под Козлувкой — в 35 километрах от Кракова. Было трудно. Чертовски трудно. Однако круг нашей деятельности расширялся: агентурная разведка, привлечение новых людей, разведка боем, диверсии. Тут мы узнали такое, что внесло серьезные изменения в наши планы.
День начался удачно. Утром из отряда Гардого — там уже знали о наших бедах — прикатила повозка с провизией в сопровождении двух партизан и Яна Новака.
Ян отрапортовал:
— Капитану Михайлову от пана поручника: мешок муки, полмешка картошки, баранья туша.
Абдулла повеселел: запахло настоящей едой.
«Пан студент-доктор» осмотрел наших больных, поменял повязку раненому Андрею. Попрощавшись, стал собираться в обратный путь: в отряде Гардого его тоже ждали раненые. Идет к повозке, а навстречу ему наша неразлучная троица: Близняков, Отченашев, Ростопшин. Обрадовались:
— Здоров, Ян!
— Как поживает пан студент-доктор?
— Партизанскому эскулапу физкульт-привет!
— Приветствую вас, о доблестные панове мушкетеры, — отвечает Новак в тон троице. — А заодно послушайте, милейшие, одну притчу.
Шел по дороге старец. Ему навстречу три молодых человека. Говорят они старцу, прямо как по библии шпарят:
«Приветствую вас, пан Авраам!»
«Что слышно, пан Исаак?»
«Как поживаете, пан Иаков?»
Молодые люди, очень довольные своей шуткой, расхохотались. Старец и глазом не моргнул, спокойненько отвечает:
«Я не Авраам, не Исаак и не Иаков. Я сын старого Адама, у которого на днях пропали три осла. О, какое счастье, что я наконец встретил их!»
Наши мушкетеры ничуть не обиделись на. Яна. Давно уже привыкли к его шуткам, притчам. В этот день они раз пять разыгрывали в лицах «сцену с Янеком». И неизменно вызывали гомерический хохот бойцов.
Вдруг явилась Валерия. Я удивился: пришла не в свой день. Что случилось? Посмотрел на нее — и стало как-то тревожно. Приглашаю в командирскую землянку.
— Что произошло?
Лицо бледное — ни кровинки.
— Что случилось, Валя?
Ни слова. Словно неживая. Я подал ей воды. Не стала пить. Глубоко вздохнула:
— Товарищ капитан, — и в слезы.
Такой я никогда раньше не видел Валерию. Наконец собралась с силами:
— Наш Краков обречен…
— Как обречен?
— Краков погибнет… В одно мгновение…
Ее лицо еще больше побледнело. Стянула с головы платок, и русые волосы расплылись, покрыли плечи.
Мы и раньше догадывались о черных планах фашистов. Я не раз просил Зайонца обратить особое внимание на возможное минирование города. Увы, наши предположения подтвердились.
— Как сообщают наши люди, — продолжала Валя, — работа в городе ведется солдатами специальных команд днем и ночью. В закрытых машинах подвозят динамит. Тоннами. Закладывают взрывчатку под старинные дома. На перекрестках улиц, на центральных площадях строят бункера. Подпольщики насчитали на улицах Кракова двести сорок железобетонных столбов, вкопанных в последние дни. Эти столбы, вероятно, заминируют. Достаточно свалить их, чтобы они превратились в противотанковые заслоны.
Всегда спокойная, сдержанная, Валерия говорила прерывисто, задыхаясь, словно ей не хватало воздуха.
— Город буквально начинен взрывчаткой. Подумайте только, Краков взлетит в воздух!..
Она называла памятники культуры, шедевры архитектуры, бесконечно дорогие польскому народу.
Вавель…
Дом под Баранами…
Банки на улице Баштовой и на улице Яна…
Театр Словацкого…
— Краков для нас, капитан Михайлов, — это не просто город. И не только «глава и матерь отечества», как говорят наши историки. Это — душа Польши.
Я вспомнил полученное накануне сообщение с кодовым знаком «D. S.». Партизаны Армии Людовой, державшие под своим контролем железную дорогу и шоссе Краков — Катовице, доложили Зайонцу: от конечной городской остановки (Бронновице) в западном направлении роется глубокий ров. Все работы — ни одного поляка к ним не допускают — ведутся организацией «Тодт».
Какова их цель?
Я попросил тогда Грозу усилить наблюдение. Теперь через Валерию Алексей и Зайонц сообщали: на дне рва почти полутораметровой глубины гитлеровцы укладывали кабель диаметром четыре сантиметра и тут же его засыпали. Видимо, фашисты старались сохранить все в тайне.
Для чего же кабель?
Вот что рассказала Валерия.
Немцы дотянули кабель до места, откуда шла дорога на Ойцув. Рядом стояли крестьянские домики. В одном из них жил знакомый Прысака-Музыканта. Однажды повалил снег с дождем. Случилось так, что во время перерыва на обед немцы вошли в дом этого крестьянина погреться. Хозяин, предупрежденный Музыкантом, пытался завести с ними разговор о рве и кабеле. В первый раз ничего не получилось. Немцы пришли и на второй день. По совету Прысака хозяин угостил «гостей» самогоном-первачком. Выпили. Закусили. Понравилось. Приглашение прийти и погреться в непогоду приняли с большой охотой.
Холод не унимался. Подпольщики снабдили хозяев бутылью самогона. Попросили добра этого не жалеть. Клюнуло. Немцы из организации «Тодт» снова зашли в приглянувшийся им домик. Стопки наполнялись беспрерывно, «гости» захмелели, развеселились. Хозяин, как было договорено, жестами, на ломаном немецком дал им понять: в Краков скоро войдут русские, а он, дескать, боится советов.
— О, найн! — крикнул один из них. — Вр-р-р-рум! — Он вскинул вверх руки и вытаращил глаза.
Что это могло означать, догадаться было нетрудно: взрыв. Взлетит, мол, город в воздух вместе с русским Иваном.
Тонны динамита под Вавелем, университетом, Сукенницами и таинственный кабель — звенья одной цепи! В эту цепь нанизывалось еще одно звено — донесение Правдивого: в форте Пастернак (пригород Кракова) расположен подрывной пункт. От него прокладывается кабель навстречу кабелю, за которым наблюдали Алексей и наши польские друзья. Кольцо замыкалось.
— Немцы продолжают копать, — с тревогой и надеждой смотрела на меня Валерия. — Товарищ Михаил просил передать вам это: они продолжают копать.
Валерия обычно не задерживалась у нас. Такая служба у связных: с дороги в дорогу. Но на этот раз я упросил ее остаться. Валя — это нетрудно было заметить — очень нуждалась в отдыхе, а мне надо было еще и еще продумать тревожное сообщение, собраться с мыслями.
Пришел Абдулла. Принес прямо-таки царский ужин: плов из баранины, поджаренную до хруста картошку. Видно, очень хотелось ему сделать что-то приятное для нашей Вали. Я ненадолго оставил ее. А когда возвратился минут через пять, то застал следующую картину: еда нетронутая, Валя, как сидела, так и застыла с вилкой в руке. Сморил сон. Я укрыл ее кожаной курткой. Приказал часовому не будить связную до утра. Сам перебрался к Евсею Близнякову, улегся на нары. В соседней землянке тихо пели:
Я узнал голоса Комара и Груши. Взгрустнулось нашим девчатам. И вкладывали они в знакомые слова песни свой, особый смысл. Вскоре присоединился к ним юношеский тенор. Девчата замолкли. Метек, это был он, затянул какую-то незнакомую песню. Напрягая слух, я стал различать отдельные слова, строки. Партизанская. Рожденная войной. Их много знал Метек.
Сегодня, говорилось в песне, я прийти к тебе не могу. Ухожу в ночь и мрак. Не выглядывай меня в окно. Не ищи меня во мгле. Я ухожу сегодня в лес. Я больше сидеть так не могу. Там ждет меня братва лесная… Так пел Метек.
Я слушал и думал о своем, вспоминая дневной наш разговор, слово за словом, интонацию, взволнованный голос, жесты. Валерия говорила о городе, как говорят о живом человеке. Очень родном и близком человеке, которому угрожает смертельная опасность. Ее тревога передалась и мне.
Краков… Город, который был для меня раньше только объектом, пусть очень важным, но объектом, к тому же связанным с воспоминаниями о Монтелюпихе, — теперь, из рассказа Валерии, вставал во всем своем трагическом величии.
Словно глазами Валерии взглянул я на улицы и площади. Там прошло ее детство. Там многие мои польские друзья встретили свою боевую молодость.
Сон окончательно оставил меня. Я вышел из землянки. Глубоко вдохнул морозный горный воздух.
Ночь была лунная, безоблачная. Зеленые звезды стыли над Бескидами. Внизу одиноко вспыхивали огоньки. Напряженно вглядывался в ночь, пытаясь рассмотреть смутные очертания Кракова. И тут на какой-то миг я увидел то, что запечатлелось подсознательно после побега из Тандеты.