— Шифр! — со стоном в голосе сказал барон фон Гиллер.
— Только шифр меня и беспокоит, остальное — пустяки. Найдите версию поубедительнее, для чего вы списали его себе! Ясно, что у вас не было заранее предусмотренной цели пробраться на русский флот, тем более таким рискованным способом. Надо надеяться, что обойдется, как принято говорить у нас. — «Обойдется» он сказал по-русски. — И надо принять контрмеры. И прежде всего — выпить, не хотите?
— Нет!
К барону медленно возвращалась надежда, что все действительно обойдется, а вместе с надеждой и прежняя самоуверенность. Он сказал, брезгливо следя, как его сообщник палил и выпил стопку водки:
— Надо немедленно действовать, принимать контрмеры, как вы справедливо только что сказали.
— Бр-р! Хороша! Продолжайте, барон.
— Следует обезвредить радиста. В противном случае я не смогу держать связь с крейсером. Мне надо час ила два, чтобы найти место размыкания в цепи. Иначе…
Новиков повалился на койку и сказал, потягиваясь:
— Проклятый социалист. Что-то у меня стало шуметь в голове от одной рюмки.
— К сожалению, вы пьете не по одной.
— Отставить! Вы что, предлагаете списать его за борт? Это можно. Хотя…
— Лучше всего…
— Можно, да сложновато. На палубе всегда матросы, а в иллюминатор его не просунешь. Надо сработать чисто.
— Тогда следует вывести его из строя хотя бы на сутки.
— Из строя? Пожалуй, можно. Недавно матроса из моего расчета снесли в лазарет, блоком задело.
— Меня не интересуют другие матросы!..
— Оставьте этот заносчивый тон, барон, а не то пошлю ко всем чертям и вас, и ваш рейдер. Ведь, если хотите знать, я сейчас занимаюсь этими гадостями из одного самолюбия. И вообще, вы действуете мне на нервную систему, о чем я не раз уже говорил вам. В вас так и сквозит собственное превосходство, а в чем оно — вы и сами не знаете. Просто в излишнем тевтонском самомнении.
Барон фон Гиллер скрипнул зубами:
— Извините…
— Вот это другое дело.
— Я так взволнован и огорчен, мы можем упустить неповторимый случай, и тогда этот прекрасный корабль попадет к большевикам.
— Я уже не знаю, что лучше.
— Но, но, не будем ссориться. Дайте вашу честную руку и будем верными до конца нашим принципам и законам дружбы.
— Ну понесли шелуху. Хорошо. Я поговорю с нужными, людьми, а вы пока не шляйтесь по кораблю и не заглядывайте ни на мостик, ни в штурманскую.
— Причина, герр Новиков?
— «Утерянная» книжка и шифр!
— Я верю в свою звезду. Не тревожьтесь за меня.
Новиков с удивлением окинул ого взглядом:
— Редкий вы тин. Все же советую сидеть со своей счастливой звездой и никуда носа но высовывать. Ишь как положило на борт из-за этого рыжего пентюха.
— Пентюха? — не понял барон фон Гиллер. — Что это за термин? Так называется его должность по-русски?
— Сами вы пентюх. А еще высшая раса. Сидите и не рыпайтесь — это тоже по-русски. Счастливо оставаться.
Развалясь на диване, капитан-цурзее стал неприязненно думать о Новикове. Артиллерийского офицера явно начинали мучить сомнения. Он мог в любой момент совершить непоправимый поступок, и все из-за славянской мягкотелости, склонности к самоанализу и раскаянию. «Что, если он сейчас псе рассказывает капитану? Кается? Как тот гардемарин. Нет, тот раскаивался с долью, чтобы добиться своего. Вполне извинительное „раскаяние“. Новиков же может пойти на все, без всякой выгоды для себя, даже во вред себе и особенно мне. Как я мог оставить шифр? Что мне может быть за это, если еще и Новиков раскается? По законам военного времени — расстрел! Но эти люди не смогут, по посмеют убить меня, особенно капитан, он слишком мягок для этого, если бы все зависело от старшего офицера, тог бы но задумался ни на секунду. Слава богу, что он не вручил мою судьбу такому человеку. Я всегда верил в свою звезду, даже когда очутился за бортом субмарины».
Капитан без тени сожаления подумал о несчастном лейтенанте Лемане, найдя в нем сходные черты с некоторыми русскими на клипере, и вывел заключение, что такой тип людей враждебен ему по своей природе. Затем он стал думать о том миге, когда матросы на марсе заметят «Хервег» и командир клипера вынужден будет сдаться на милость победителя. И все благодаря находчивости, верности долгу и высокой цели, которой он, Гиллер, служит и будет служить всегда.
Барон Фридрих фон Гиллер под монотонный плеск волн уснул. Ему приснилось, что он, овеянный славой, вернулся в милую сердцу Германию. Запруженные народом улицы, цветы. В разгар триумфа послышался знакомый омерзительно-насмешливый голос, от которого по коже побежали мурашки и выступил пот на лбу:
— Спите? Самое время для сна, как вы однажды верно заметили.
Он открыл глаза и, еще находясь под властью сна, спросил:
— Ах, вы? Ну как, удалось?
— Скоро захотели. Пока ведется подготовка. Слышите?
— Да, какой-то мягкий стук. Что это?
— Конопатят палубу на баке.
— Какое ото имеет отношение к нашим планам?
— Прямое. После того как швы проконопатят, их заливают варом.
— Варом? Расплавленным?
— Нет, замороженным.
— Не шутите! Я понимаю. Расплавленный вар — неплохое средство. Если к тому времени ваши люди не подвергнутся агитации.
— Не бойтесь, они сами неплохие агитаторы.
— Отлично! — Гиллер прислушался к мелодичному шуму волн за бортом. — Ветер стих.
— Удивительная погода. Ветерок ровный. Мы делаем до десяти узлов в сторону от курса вашего рейдера и можем изрядно натянуть ему нос.
— Теперь он и ваш.
— Нет уж! Я действую из политических и принципиальных соображений, но никогда не перейду полностью в стан врага. Просто на данном отрезке времени наши интересы совпали.
— Мне нравится ваша прямота. Похвально! Вы достойный противник и верный друг.
Новиков усмехнулся.
Барон, глядя в иллюминатор, не видел этой усмешки и продолжал, поощренный его молчанием:
— Наши разногласия и мелкие ссоры — результат нервного состояния. У меня лично никогда не были так напряжены нервы, как сейчас. Даже в самые страшные минуты!
— Все это лирика, барон. И так как теперь работают на нас силы, которыми мы не можем руководить, — он поднял палец, — ее величество судьба, то не плохо бы нам выпить за успех…
В это время над головой послышался топот, встревоженные голоса матросов, вызывавших доктора.
Новиков приоткрыл дверь и позвал вестового. Чирков не отозвался.
— Чирков! — рявкнул Новиков. И, опять не получив никакого ответа, сказал: — Он там, на месте происшествия.
Барон фон Гиллер нервно потер руки и сказал:
— Да, вашим людям можно иногда доверять. Кажется, удалось, если…
— Что «если»?
— Если его не положат в радиокаюту.
— Не бойтесь, у нас прекрасный лазарет. Вы сами могли убедиться в этом.
— Да, но мне думалось, что только для офицеров.
— Перед болезнью и смертью все равны.
Фон Гиллер сделал неодобрительную гримасу и положил руку Новикову на плечо:
— Помните, дорогой артиллериум офицер, что люди не равны — вот истина, которую не понимают социалисты. Только четкая грань между людьми приводит к порядку и счастью.
Новиков снял его руку со своего плеча:
— И я за порядок, против хаоса и беззакония, поэтому иду на все тяжкие и вот ввязался с вами в сомнительную авантюру.
— Никаких сомнений! Сомнения — яд! Они лишали силы титанов. Все будет отлично! Только — никаких сомнений. — Гиллер заходил по каюте, сжимая бороду в руке. Остановился и, вперив взгляд в своего собеседника, проговорил, прислушиваясь к шуму на палубе: — Пройдет немного времени, и вы поймете все значение наших с вами усилий, первых шагов на пути к достижению великой цели.
— Оставьте, барон, ваш тон чревовещателя и «великие цели». Цель у нас пока далеко не великая — изуродовать весьма приличного человека.
— Приличного? Он или еврей, или у него предками были евреи. Поверьте мне!
— А вы можете поручиться за своих прабабушек?
— Что за вопрос? Неужели вы не считаете., бестактным бросать, пусть даже в шутку, такие обвинения?
— Ах, оставьте, барон. — Новиков прислушался к шагам на палубе: — Кажется, мы сделали паше черное дело. — Он выглянул в дверь. Мимо проходил бодрой походкой вестовой командира клипера.
— Феклин!
— Я, ваше благородие! — весело ответил вестовой, упирая на «ваше благородие», и добавил совсем панибратски: — Здравия желаю! Погодка — лето летнее. По нашим местам только сохи готовят, а тут хоть урожай собирай.
— Ладно, сохи… Ты моего остолопа не видел?
— Харитона Чиркова?
— Как будто не знаешь, о ком спрашиваю. Где он? Пошли его ко мне немедленно!
— Есть! Да только он в лазарете сейчас.
— Что он там делает?
— Малость варом задело. Брызги, сами знаете, от вара, если прилипнут, только с кожей отстанут. Да вы не бойтесь, у него пустяк, меня вон тоже задело, да я только поплевал на локоть, а его бинтуют. Другому больше попало, все ноги обдало.
— Кому?
Артиллерийский офицер был первым слушателем, которому Феклин рассказывал о происшествии на баке, и потому старался передать все как можно точнее.
«Хоть и с душком их благородие, — подумал матрос, — а вот остановил, расспрашивает по-хорошему, и то правда сказать, какое ему утешение от этого чернобородого немца-зануды, ишь как глаза на меня пялит и зубами сверкает».
— Заходи в каюту и говори, только короче.
— Можно и покороче, — с обидой сказал Феклин. — Нам как вам угодно, короче так короче. От длинноты, конечно, какой толк, ваше благородие, одна трескотня.
— Ну?
— Если короче хотите, так его варом ошпарили, ваше благородие. Ну как водится после конопатки, вар разогрели. Народу на баке, сами знаете, как на сходе, да тут еще нашего Германа Ивановича позвали, он лясы точит про всякие новости, про земельный, значит, декрет да про окончание войны, какая, значит, жизнь настанет для нашего брата.
— Хватит про жизнь. Сильно ошпарили?
— По первое число. Хоть на руках теперь ходи. Грызлов, стало быть, нес котел, хотя не его это унтер-церское дело, у Гаврикова отнял и сам понес. Ну и споткнулся, вар-то и на палубу, кому на ножки, вот мне на руку.
— Хорошо, Феклин, иди. Только непонятно мне, почему у тебя такая рожа веселая? Твоего первого дружка-приятеля в лазарет снесли, ноги обварили, а ты, как именинник, весел?
— О каком вы дружке, ваше благородие?
— Конечно, о кондукторе Лебеде. Жаль человека, он способный, как теперь мы будем жить без его новостей.
Феклин залился смехом:
— Ну, ваше благородие, скажете тоже! Кто это вам наклепал такую напраслину? Герману Ивановичу хоть бы хны! Ведь Грызлов, когда споткнулся на ровном месте и котел с варом стал ронять на Германа Ивановича, а Трушин как пнет котел ногой, да прямо на Бревешкина. Ух к взвыл младший боцман! Заматерился так, что наши полегли было, а потом глядят: у него со штанами кожа с коленок сходит. Заплакал, и так жалостливо, прямо по-человечески и говорит: «Так мне и надо, свинье собачьей, верблюжьему выродку, сучьему потроху». Ну мы его взяли и, как малое дите, отнесли в лазарет. Вот так оно случилось, а вы — Лебедь! За Лебедя мы во как стоим! Да если бы Грызлов, не дай бог, на него вылил, то растоптали бы в лепешку — и за борт. Так что разрешите идти, ваше благородие?
— Постой! Так и сказал «сучий потрох»?
— Не только, «потрох» — самое, так сказать, нежное у него слово. Совесть, видно, пробудилась, письмо, к Бульдожке вспомнил!
— В этом не его вина.
— Как не его? Весь клипер знает про письмо.
— Он действовал по моему приказу. Я за все и отвечаю. Письмо писал я! Понял?
— Как не понять. Разрешите идти?
— Постой. — Артиллерийский офицер помолчал, покусывая тонкие губы. — Видишь ли, брат, я знаю, что говорят про меня среди матросов, не все, конечно, но разговор идет, что я чуть не предал клипер, и не могут понять, что я хотел избавить вас от длительного ненужного похода, вернуть в Россию самым коротким путем.
— Теперь Россия России — рознь, — сказал Феклин и посмотрел на немца. Барон фон Гиллер, развалившись на диване и брезгливо поджав губы, смотрел в иллюминатор.
— Я хочу, чтобы розни не было, — сказал Новиков и тоже покосился на барона.
— И мы за то. Кому нужны рознь да свара? Да только дело это наше, не английское, сами и разберемся.
— Ты большевик?
— Нет еще, сочувствующий только. Вот как придем домой, поприсмотрюсь, и если нету лучшей партии, то и запишусь в большевики.
Новиков сказал тихо, с яростью:
— Вон! — И устало опустился на койку. Он молчал, пока барон фон Гиллер но спросил:
— Дурные вести, герр лейтенант?
— План не удался. Радист невредим. В рубашке родился.
— Как-как? В какой рубашке?
— Неужели не понятно: не на того вылили.
— Проклятье! И вы целых пятнадцать минут выслушивали это известие от матроса, который смеялся над вами? Позор для офицера!
— Замолчите, барон. Мне все это начинает надоедать, особенно ваши диктаторские замашки, о чем я уже имел честь уведомить вас.
— Но вы понимаете!..
— Вполне. Если говорить начистоту, то даже испытываю облегчение, узнав, что все так получилось. Чем дальше мы уходим от берегов Европы, особенно от Англии, тем наша затея все больше вызывает сомнений. Впервые вот сейчас, разговаривая с вестовым, я задумался: а что будет со всей командой, когда нас захватит капитан Рюккерт? В лучшем случае нам разрешат воспользоваться шлюпками, и то я сильно сомневаюсь.
— Слово офицера!
— Пустой звук. Знаете, что про вас говорят матросы?
— Понятия не имею и не интересуюсь мнением ваших матросов.
— Зря. Они говорят, что вы утопили своего друга. Стоило вам протянуть руку, и он бы остался жив.
— Он не был мне другом, жалкий нытик. Погиб потому, что не хватило воли продержаться еще несколько минут. Я тоже потерял силы, у меня окоченели руки, но, как видите, выстоял!
— Находясь в центре спасательного круга. Почему вы не уступили его, хотя бы на последние минуты? Ну, хватит! Вы вынудили меня, и я напомнил об этом досадном случае. Человек многогранен… Признаться, некоторые ваши грани у меня но вызывают симпатий.
— Так вы прекращаете борьбу, когда спасение так близко? Подумайте о ваших убеждениях, о данном слове, о чести офицера!
— Вот эти-то привитые с детства понятия и мешают мне продолжать. Давайте ликвидируем нашу организацию. Пока, и посмотрим, как будут развиваться события, особенно в английских и голландских колониальных водах. Впереди Голландская Индия, Сингапур, Гонконг.
— У меня нет ничего, кроме горьких слов и возмущения. Все же я постараюсь понять вас. Но у меня есть еще один план. Я гарантирую успех. Сегодня ночью мы с вами входим к радисту, связываем ого, и я передаю сведения на крейсер. К утру, развив максимальную скорость, он догонит нас. Вы слушаете меня?
Новиков выругался по-русски и отвернулся к стенке. Полежав так несколько минут, он повернулся к разъяренному барону:
— Не горячитесь, мой друг. На клипере только и разговору, что о вашей забывчивости. Ваш блокнот стал предметом пристального изучения. Так что поберегите энергию для объяснения с капитаном. Он хотя и добр и с виду — шляпа, но вы его еще не знаете. Не каждый бы решился на побег из Плимута и так блестяще прошел по Английскому каналу среди сторожевых кораблей.
— Объяснения? — сникая, спросил фон Гиллер. — О каких объяснениях вы говорите? Шифр?
— Именно. Уже идут разговоры среди офицеров. А теперь сядьте и молча обдумывайте, как будете выкручиваться. Я тоже хочу собраться с мыслями, мне, по всей вероятности, придется выступать в качестве свидетеля.
— Почему вы молчали?
— Не находил нужным. И по правде говоря, слегка жалел вас, не хотел расстраивать раньше времени. Теперь пришла пора подумать. Надеюсь, вы займетесь этим молча, а я тем временем немного отдохну в тишине.
— Какой эгоизм! — искренне возмутился барон фон Гиллер и уставился в иллюминатор.