Матросы, не любившие этого сквернослова, получившего неожиданное повышение от прежнего старшего офицера, поощрявшего наушников и горлохватов, заметили необычное поведение «унтерцера». Когда шли к причалу и на вельботе находился старший офицер, Бревешкин, по обыкновению выслуживаясь перед начальством, таращил глаза и задал такой темп, что гребцы обливались потом. Замечено было, что он часто хватается за грудь, хотя никогда не страдал никакими болезнями, кроме похмелья. Когда старший офицер побывал на буксире и, простившись со всеми, сошел на берег, Бревешкин неожиданно предложил зайти в пивную и «тяпнуть» по кружке.
Марсовый Зуйков, ходивший гребцом на вельботе, рассказывал у грот-мачты:
— Когда он, значит, предложил пойтить в ихний паб, ну мы прямо очумели. Переродился человек, чудеса, да и только. А паб этот, ну вот, сами знаете, пять шагов от причальной стенки. Идем. А он в дверях замешкался, всех пропускает. Всегда хам хамом был, а тут нате — вежливость проявляет. Ну и стал я за ним глядеть. Уж и к пиву не подхожу. Смотрю, побежал, гад, от пивной собачьей рысью, я за ним. Осенило меня тут, что он за пазухой камень держит. Догнал, а он и говорит мне: «Ты что это, Спиридон Лаврентьич, хвостом держишься, я, говорит, тут к одной здешней куме хочу завернуть, иди себе, говорит, и выпей за мое здоровье». И шиллинг мне сует, подлюга!
Нет, говорю, идем назад. Он заматерился да за грудки. Тут ребята подошли на крик, и повели мы его, милягу, к вельботу, а он дорогой бумагу и выбросил, письмо на английском наречии к Бульдожке, что мы, дескать, домой навостряемся. Кто-то из наших господ офицеров настрочил и подговорил Бревешкина, да его и подговаривать не надо, он вроде Брюшкова с Грызловым на царя молится. Вот такие-то наши, братцы, дела, чуть было не пропала вся наша задумка…
Строились и предположения, кто написал донос и отправил его с Бревешкиным. Под сильным подозрением у матросов были гардемарин Бобрин и его хмурый приятель артиллерийский офицер Новиков.
Между тем подошел буксир с толстым шкипером на крыле мостика.
— Карашо! Давай, давай! — весело кричал он матросам, принимавшим канат с буксира. — Очень карашо! — Это был мистер Адамс, он знал всего с десяток русских слов и мастерски ими пользовался.
Паровым брашпилем выбрали якорную цепь. Якорь втянули в клюз, взяли на стопор. И «Нептун», так назывался буксир мистера Адамса, выпуская невероятное количество дыма и пара, давая частые гудки встречным судам, потянул клипер из-под стен древней цитадели.
Командир не покидал мостика, поглядывая за корму, хотя в нем росла уверенность, что удастся выйти в Ла-Манш. Николай Павлович оказался прав, сказав на прощание, что момент для побега необыкновенно удачен. В это утро уходил караван судов во Францию. На брандвахте знают «Орион» как военный транспорт и пропустят без придирок. В Английском канале будет сложнее, но, бог даст, обойдется…
С вельботом старший офицер прислал записку, что транспорт «Виктория», который должен был принять груз с «Ориона», еще дня два — три будет стоять под выгрузкой, следовательно, можно рассчитывать, что не так скоро станут разыскивать клипер.
Все эти утешительные вести меркли, как только мысли Воина Андреевича возвращались к предательскому письму. Перепуганный насмерть Бревешкин назвал имена офицеров, приказавших передать письмо в военный порт или на улице первому английскому офицеру. Бревешкин сидел в карцере, а Бобрин и Новиков находились под арестом в своих, каютах.
У командира сжалось сердце при виде портового катера, направлявшегося прямо к «Ориону». Катер прошел мимо. Еще большую тревогу вызывала канонерская лодка, но и она прошла вблизи, направляясь к докам. Опять в голову полезли различные «если»: что, если к адмиралу дошла копия письма; что, если он сам догадался и за нами следят, предупреждена брандвахта; что, если вон на том буксире солдаты идут к нам. Катер с солдатами держал курс к городу Девонпорту, и вконец расстроенный командир сказал поднявшемуся на мостик вахтенному начальнику лейтенанту Горохову:
— Невероятное, черное дело, Игорь Матвеевич!
— Да, я что-то не припомню о таком деле да флоте.
— Хорошо, что пока обошлось. Вот он, непредвиденный случай, который мог все потопить! — Воин Андреевич стал молча прохаживаться по мостику, думая, кто же теперь станет нести вахту. «Придется мне делить с Игорем Матвеевичем. Этим подлецам и ногой не дам ступить на мостик», — решил он и, улыбнувшись, по обыкновению, после горьких раздумий сказал:
— Придется нам с вами нести двенадцатичасовую. А, мамочка моя? Вот дела! А как вы думаете, если Свирину доверить? — высказал он неожиданно мелькнувшую мысль.
— Павел Петрович — дока насчет парусов, редкий моряк, я многому научился у него.
— Вот и отлично. И как мне раньше в голову не пришло? Правда, поступок крамольный — боцману доверить офицерскую вахту!
— Да, конечно…
— Хотя сейчас в России те же боцманы и матросы флотом правят. Как мы недооценивали способности рядовых людей, хотя знали, что из их среды вышли и князь Меньшиков и Ломоносов… Кастовость заела… Позвольте, позвольте… Никак, нас миноносец догоняет? Хотя нет сигналов остановиться.
Миноносец прошел в опасной близости от левого борта, подняв сильную волну.
— О, чтоб вас… сыны Альбиона! — командир беззлобно выругался. — Эх и надавал бы я вам по мордасам за такие штуки! Чуть буксир не порвался по их милости.
Пока лишь этой небольшой неприятностью обошлось рискованное плавание по заливу Плимут-Саунд.
Туман рассеялся, оставив золотистую дымку над морем и холмистыми берегами залива. Чтобы помочь «Нептуну», командир приказал пустить машину, и ход увеличился до семи узлов.
Военное министерство, «в связи с трудностями снабжения» отменило традиционную чарку, но после двух революций командир клипера пренебрег приказом бывшего министра, к тому же в числе грузов на клипере находилось двадцать тонн чистейшего спирта, предназначенного для медицинских нужд, и он восстановил традиционную чарку, чем несказанно поднял и без того свой высокий авторитет среди команды.
Боцманы просвистели к чарке. Торжественно вынесли медную ендову с водкой. Матросы благоговейно выпивали и, закусив ржаным российским сухарем, шли к своей артели есть щи, дух от которых разносило далеко за борта клипера. Запах щей уловили и на рыбацком боте, дрейфовавшем с обвислыми парусами. Команда бота — старик и трое подростков, вытянув шеи, казалось, старались заглянуть в бачки со щами.
— Ишь ты бедолаги, — сказал Громов, — голодные, поди. Тоже и у них не у всех сладкая жизнь, хоть и богатая страна.
— Это кому как в жизни повезет, — солидно вставил Брюшков, зачерпывая ложкой щи. — Не нами такой порядок установлен. Искони так и на всей земле: есть и богатые, и бедные.
Зуйков сказал, облизав ложку:
— Все свою кулацкую линию гнешь, Назар. А линия эта кончилась, братец мой. Новая линия началась у нас, Назарушка. — Он прищелкнул языком и подмигнул.
Выпитая водка, сытная еда расслабили враждующие стороны, и спор велся вяло, добродушно. Каждый сознавал собственную правоту и поэтому снисходительно относился к мнению другого.
— Для кого новая линия нужна, а кто и на старой проживет, — ответил Брюшков, тоже облизав ложку и положив ее на брезент. — Кому какая линия нравится. Нам и по старой жить да жить. А ваша новая неизвестно куда приведет. Ты вот все агитируешь; то долой, другое долой, монарха по шапке.
— Совершенно правильно, — подтвердил Зуйков.
— Как бы эта правильность кривдой не обернулась. Не зря англичане забеспокоились. Дескать, у союзников произошло затмение ума и надо им мозги вправить, пока не поздно.
— Пусть за свою голову беспокоятся. Как бы мы им не вправили.
— Ты, Спиря, как заяц во хмелю. Где уж там вправлять. Вот догонят… — Брюшков замолчал, почувствовав, что перехватил.
— Э-эх, — Зуйков постучал ложкой по голове Брюшкова, — совсем нет у тебя понятия! Такое накликаешь.
— Себе постучи! — Брюшков отбросил руку Зуйкова, но дальше этого не пошел, чувствуя, что вся артель не на его стороне. — Слова не скажи…
— Говори, да не заговаривайся…
В разговор вступил сосредоточенно жевавший баталер Невозвратный. Как унтер-офицер да еще хранитель припасов, он мог есть в своей баталерке «персональный» борщ, в котором ложка могла стоять, но предпочитал общество матросов, где и жидковатые щи казались вкусней. Говорил он мало, больше слушал, усмехаясь и покачивая головой, но если уронит фразу, то к ней прислушивались. Лука Лукич снискал к себе почтительное отношение как человек честный и не пустобрех.
— И-их, братцы мои, — сказал Лука Лукич, покачивая головой, — видали вы того мальчонку на баркасе, ну что с краю стоял? Ну вылитый мой Ванька. Одногодок он с нашим Лешкой, ешь, ешь, Алексей, сил набирайся, как-то там у нас?
Лешка улыбнулся с полным ртом.
Разговор перешел на самую больную и любимую тему — о доме, о близких, об урожае, земле, скотине — обо всем, от чего были оторваны все годы войны.
Левый берег давно скрылся. По-весеннему грело чужое солнце, припекая спины моряков. Сильней запахло разогретой смолой, сырой парусиной, солью.
Убрали бачки. Матросы тут же на палубе легли отдохнуть положенный уставом час. Скоро все уснули на выскобленной добела палубе, подложив под голову свернутый бушлат.
«Нептун» с «Орионом» обогнали низко сидящий транспорт. На его палубе, загроможденной повозками, походными кухнями, расположились солдаты, стояли они и у фальшборта, образуя розовую линию лиц. Солдаты с завистью поглядывали на палубу парусника со спящими матросами, и не один из них подумал: «Выйдет корабль в Английский капал, поднимет паруса и полетит, как вольная птица, по океанским волнам, от войны, от смерти». Любой из них, не задумываясь, поменялся бы местами с русскими моряками.
Не знали они, что для русских только началась самая кровопролитная из войн и что спокойствие и мир на корабле только кажущиеся.
Унтер-офицер Бревешкин сидел в карцере — крохотной каютке, рядом с подшкиперской, в ней хранилась старая парусина и отслужившие свой срок канаты. Вся эта рухлядь, как говорил старший боцман Свирин, и не нужна, а выбросить жалко, да и матрос, если попадет ненароком, то хоть отоспится на мягкой подстилке.
«Это тебе не канатный ящик, а настоящий салон», — обыкновенно заканчивал Петрович, когда речь заходила о карцере.
В этом-то «салоне» и томился унтер Бревешкин. В карцере не было иллюминатора, а только зарешеченное окошко в дверях. Бревешкин не отходил от окошка и жаловался на свою разнесчастную судьбу сторожившему его часовому Грицюку.
— Только подумай, братец, в какое дело втравили меня господа офицеры. Снеси, говорят, письмо, десять фунтов получишь. И все было бы по форме, если бы не этот Зуйков… — Последовало ругательство, длившееся не меньше минуты.
— Во брешет! — Грицюк поскреб затылок и, опершись на винтовку, терпеливо ждал. Его смуглое лицо выражало усталость и скуку. Такое выражение оно приняло, как только его «забрили», и, лишь когда разговор заходил о доме или когда вечерами в хорошую погоду подвахтенные пели, Павло Грицюк становился совсем другим человеком, с лица сходила скука, усталость, глаза блестели, а вялые мускулы наливались силой.
Выдав «заряд» по адресу Зуйкова, Бревешкин пригрозил переломать ему все ребра и, вдруг сникнув, спросил:
— Как там матросы? Поди, озверели?
— А ты думал похвалят?
— Вот подлецы, мало их пороли в пятом году, поросячьих сынов, — последовало новое длиннейшее ругательство, а затем вопрос: — А что мне сулят эти каторжные души?
— Да ничего такого. Толкуют, что спишут за борт.
— За борт?
— Да. Если полевой суд не расстреляет.
— Да ты что?
— Да ничего. За измену всегда вешали, а тут просто расстрел. Скажи спасибо.
В словах Грицюка чувствовалось безразличие, скука и уверенность, что судьба заключенного решена раз и навсегда, а следовательно, и толковать об этом нечего. В довершение всего часовой посоветовал:
— Ты бы с отцом Сидором поговорил трошки, все он ближе к богу, мабуть, какой совет даст, что делать твоей окаянной душе, когда она полетит в ад. Может, и тебе в рай можно? Как-нибудь боком?
От таких слов у Бревешкина помутилось в глазах, и, расточая проклятия, он упал на гнилую парусину и завыл протяжно, по-звериному.
Стива Бобрин переносил не менее жестокие муки. В отличие от Бревешкина, которого страшило только наказание, гардемарин еще страдал нравственно, понимая всю тяжесть своей вины. Воспитанный в старых морских традициях, высоких понятиях о долге и чести, он знал, что совершил подлость, с каких бы позиций ни подходить к его участию в этом деле.
«Пуля в лоб, только пуля, — подумал он со слезами на глазах. — Бедная Элен. Она никогда не узнает о моем бесславном конце». Стива Бобрин никогда не признавался себе, что одной из причин, причем главных, побудивших его раскрыть намерения командира, было желание остаться с Элен, заходить к ней в магазин и…: покупать перчатки. Боже, сколько у него уже этих перчаток! Элен смеялась, передавая ему очередную покупку:
— Мистер Бобринкс, зачем вам столько перчаток? Вы думаете открыть свой магазин на клипере? Эти перчатки так хорошо подойдут вашим матросам тянуть канаты, драить палубу… — И она смеялась, блестя жемчужными зубами, и так многообещающе смотрела на него. — О, Стив Бобринкс…
В самом деле, сколько у него этих перчаток? Вестовой принайтовил целую гору к переборке, они под кроватью, на полках, на диване.
Гардемарин раскрыл первую попавшуюся под руку коробку, там лежали крохотные палевые перчатки. Стива смотрел на них, воскрешая образ Элен, и слезы падали на нежную замшу, оставляли на ней темные пятна…
Лешка Головин взобрался на фок-рей — нижнюю рею — фок-мачты, удобно устроившись там, наслаждался видом спокойного моря и с любопытством рассматривал встречные суда, более быстроходные, обгонявшие «Орион». Плимутский канал в этот погожий день напоминал оживленную дорогу. Из Ла-Манша прошли три транспорта и одно госпитальное судно с огромным красным крестом в болом квадрате на борту, повязки раненых белели на всех трех палубах бывшего лайнера. Перегнал крейсер, его броня лоснилась свежей краской под цвет моря. На сероватой воде до горизонта застыла флотилия рыбацких судов, вид у них был безмятежно праздничный, и Лешке захотелось очутиться на одном из них и порыбачить на английский манер. Вдали показалась яхта с необыкновенно высокой мачтой и огромными парусами, она походила на бабочку. «Кто же на этой яхте раскатывается? — невольно подумал мальчик и заключил со вздохом, подражая Зуйкову: — Кому война, а кому малина, раскатываются на яхтах, какой-нибудь буржуй, наверное, или лорд».
В Ла-Манше из океана пошла пологая зыбь, клипер солидно закивал своим непомерно длинным утлегарем. Слева показались скалы, а на них крепостные сооружения. Лешка опять вздохнул: ему захотелось полазить по этим скалам и стенам форта, а заодно забраться и на маяк, ярко освещенный солнцем, он издали казался не таким уж высоким, и Лешка был уверен, что забежит на самый фонарь одним махом.
«Вот так ходишь, ходишь по морям и только издали видишь необитаемые острова», — заключил Лешка, считавший, что на таких голых скалах не сможет долго прожить ни один- человек, кроме него, Алешки Головина.
«Нептун», предупредив гудком, сбавил ход. На баке боцманы под руководством Петровича отдали буксир, и английские матросы в цветных свитерах на корме «Нептуна», казалось, нехотя потянули его из воды.
Лешка мигом скатился по вантам и побежал на ют. По палубе расхаживать не полагалось, каждый выполнял свою работу по расписанию у мачты или на реях, а по палубе, выполняя приказание, передвигался только бегом.
Мистер Адамс прибыл на борт клипера на поданном ему вельботе. Это внимание растрогало шкипера, и так расположенного к русским морякам, и совсем уже привело в восторг, когда командир пригласил его к себе и Феклин с сожалением в душе поставил на стол красного дерева бутылку с остатками ямайского рома. Хозяйственный вестовой не понимал, зачем зря тратить такой ценный продукт на английского шкипера, который получит свои шиллинги и был таков, а у них путь дальний, и ром ох как пользителен в холодные ночи, да и не только в холодные.