Лица матери, владыки, боярина Всеволожского были сурово-спокойны; Это отрезвило Василия. И когда обоз двинулся по Ордынской дороге, он только жадно смотрел по сторонам на разверзающиеся дали: хлопотливая, извилистая речка, раменный[49] лес на её берегах, луговая пойма, чернозёмная пашня, а за ней в сиреневой дымке перелески, холмы. Одно слово — Русь! Душа летит и тонет в её просторах.
Где-то там, в толпе провожающих, осталось промельком лицо Настеньки — не посмела подойти при всех проститься, только глаза в чёрных окружьях пылали отчаянием. «Не забуду, не забуду, никогда тебя не забуду, даже и в смертный час, — твердил про себя Василий, — и смех твой серебряный, и шум ночного орешника, мокрого от росы, где прятались вдвоём на берегу Сорочки, и ножки твои белые, в топи прибрежной испачканные…»
А в каждом придорожном селе, в каждой деревне шло веселье: везде украшали именинный сноп, рассаживались вокруг него и праздновали Успенщину с пирогами из муки первого помола, с братским пивом из ячменя нынешнего урожая.
Пропадая в опустелых полях, доносилась девичья песня: Жнивка, жнивка, отдай мою силу на пест на мешок, на колотило, на молотило да на новое веретено… «Вернусь ли, увижу ли и услышу всё это вновь? — думал Василий. — Одно утешение: уезжаю на Большую Пречистую, а князь Юрий отправится на Воздвижение Креста Господня, в день строгого поста».
Не раз спешили русские князья в Ордынскую ставку на суд хана, и почти всегда чаша весов татарского правосудия склонялась в пользу того или иного спорщика под тяжестью даров, а не закона и права. Юрию Дмитриевичу это было ведомо слишком хорошо. Столь же ясно видел он, что по части даров ему с великим князем Москвы тягаться невмочь. Й не был он простосердечен, как бывают молодые, жаждущие ярлыка князья, когда пытаются обнадёжить татар, побуждая их к преданности, намекая и даже клятвенно заверяя, что усилия их со временем не останутся без щедрого вознаграждения: как только соберутся вместе с ярлыком в их руках всё богатства русские, как только получат они право собирать для Орды дань со всех княжеств… Нет, татары на слово не верят, в долг не дают. Свои надежды на успех связывал князь Юрий с той неразберихой и смутой, что поразила сейчас Орду, да ещё с личной дружбой влиятельного татарского вельможи Тегнни, с которым не раз встречался и пил кумыс в прежние годы.
С самого начала, однако не повезло. Тегини в улусе не оказалось. Решил Юрий Дмитриевич идти напрямую к Улу-Махмету[50], но то ли неудовлетворённый подарками, то ли уже пообещавший ярлык Василию хан не принял его челобитья. Тёмники направили его к князьям Айдару и Минбулату, но и те долго кочевряжились. Юрий Дмитриевич несколько дней не мог проникнуть в юрту ни того, ни другого князька, а когда, наконец попал и Айдару, то получил ответ, ужаснувший его своей прямотой:
— Опоздал, канязь… Хан отдаёт ярлык нашему даруге Василию, царю русскому.
— Может, толмач небрежно перевёл слова Айдара, может, Юрий Дмитриевич был в столь сильном огорчении, что слово отдаёт, принял за отдал, но решил он, что вправду опоздал. Что ж оставалось делать? Во второй раз уплывала власть из рук. Смириться? Такова его судьба второго сына, а не старшего. Только привыкнуть к этому невозможно. Разве он не опытнее, не умнее юнца-племянника? Разве не мудро бы правил? Разве не более приличествует сидеть на престоле шестидесятилетнему, нежели шестнадцатилетнему, у которого лишь девки да охота на уме? Разве не было, наконец, завещания отцовского, которое брат переиначил и сыну своему теперь престол назначает? Смолоду терзало Юрия Дмитриевича соперничество, искание чести. Неуж теперь отступить? И навсегда? Кто ему докажет, кто убедит, что совершается справедливость, а не преступление?… Затаиться надо, о, затаиться! А потом — своё взять! Нет, силой вырвать! Орда слабеет на глазах. Изгрызли её козни и розни междоусобные. Подумаешь, ярлык! Надолго ли? Не довольно ли будет ярлыками татарскими кичиться? Ты сам докажи, каков ты есть князь: велиий или меньшой!
Василий Васильевич занимал со своей свитой две богатые юрты и самом центре стойбища. Ожидал Юрий Дмитриевич, что будет Василий теперь ласков я покоен, пожалуй, ещё, по праву победителя, проявит великодушие, но тот принял его недружелюбно, с порога огрел вопросом:
— Зачем пожаловал? Ты торжественно клялся быть моим младшим братом, крест целовал, а сам?
— Ты силой меня принудил, — только и нашёл, что ответить сломленный неудачей Юрий Дмитриевич.
Из глубины юрты, не поднявшись с ковра, боярин Всеволожский бросил насмешливо:
— Можно принудить силой коня пойти на водопой, но принудить силой воду пить нельзя.
— Возможно, ли насильно крест целовать? — обернулся Василий к своему походному попу Феоктисту.
Поп, конечно, в одну дуду с князем своим:
— Мал крест, да сила его велика. Если целовал его подневольно, способен ли ты на поступки чистосердечные?
Тоже молоденький попишка, бородёнка жидкая вразлёт, зенки угодливые. Раздавить такого, как таракана запечного! С кем так разговаривают, щенки! Поуча-ают!.. Но не стая препираться Юрий Дмитриевич, только спросил устало:
— Когда в обратный путь?
— Когда хан приедет и дело с ярлыком окончательно решит.
Всеволожский на своём месте недовольно завозился: поспешил Василий с ответом. Но поздно. Слово не воробей- вылетело!
Юрию Дмитриевичу сначала показалось, что он ослышался. Решит? Сердце у него вспрыгнуло. Значит, не решено ещё? Только обнадёжили Василия? Может, не всё ещё потеряно? Теперь он приступил к делу обстоятельнее, без суеты.
Велел боярину своему вечером отвезти Айдару сундук, наполненный рухлядью — лисьими, беличьими и соболиными шкурками. Айдар подношение оценил, велел утром предстать пред светлыми очами его.
Ночевал Юрий Дмитриевич со своими людьми опять прямо в степи в привезённых с собой рогожных скиниях[51]. Наутро шёл к Айдару приободрённый. Однако стражник у входа в юрту велел обождать:
— У него другой русский.
— Кто такой? — обеспокоился Юрий Дмитриевич.
Но стражник то ли сам не знал, то ли отвечать ему было запрещено. Глядел, молча мимо глазами-щёлками. Вскоре откинулся полог и вышел из юрты боярин Всеволожский.
Юрий Дмитриевич заподозрил неладное, и предчувствие не обмануло его.
Поначалу, правда, ничто не настораживало. Айдар велел виночерпию налить в серебряные чаши кумысу, подав одну из них гостю, спросил с прищуром:
— Чёрное молоко пьёшь?
Юрий Дмитриевич с благодарностью взял чашу обеими руками, пил кислое, с признаками винного брожения кобылье молоко и радовался про себя: — это добрый знак, знак дружбы.
— Карош кумыз! — коверкая слова на татарский лад, сказал Юрий Дмитриевич, полагая, что так будет понятнее и приятнее Айдару.
Но тот пропустил мимо слуха простенькую лесть:
— Что это, канязь тарагой, у вас, русских, земля то зелёный, то чёрный такой, что ни коню, ни барану ущипнуть нечего?
Дурака валяет или в самом деле дурак?
— У нас не вся земля под пастбищами, много распашной. Поля мы засеваем сначала рожью, потом овсом или гречей, а на третий год отдыхает нива.
— Ага, — сказал Айдар, думая о чём-то другом.
— А скажи, в Литве тоже отдыхает?
— И в Литве. А что?
— Так, как у вас?
— Также.
— Ага. Верна. Как тебе не знать, ты ведь побратим Свидригайлы[52], который вместо Витовта теперь, да?
Юрию Дмитриевичу всё стало ясно. Лиса Всеволожский не зря нырял сюда утром. Весной Айдар воевал литовскую землю: пришёл под Мценск, простоял три неделя, города не взял, а затем был разбит Свидригайлом. Да, считался Свидригайло свояком Юрию Дмитриевичу: оба были женаты на дочерях смоленского князя. Однако после того как Витовт заключил жену Свидригайло в темницу, тот женился вторым браком на дочери тверского князя. Какое уж теперь свойство?
— Мы были побратимы, но теперь нет. — Юрий Дмитриевич сам себя презирал за то, что перешёл на унизительный тон оправдания. Но слова его в одно ухо татарину вошли, в другое вышли. Он своё ладил:
— Когда жёны- сёстры, это у нас большое родство. — И вдруг закончил разговор: — Даруга русский царь Василий шибка надоел мне своими подарками, я бы от себя ему что-нибудь подарил, лишь бы отвязаться. Но ярлык не у меня. Вот приедет Улу-Махмет. Жди.
Ничего другого и не оставалось делать. А пока Юрия Дмитриевича и его спутников по распоряжению Айдара поселили в старой, и бедной юрте на окраине стойбища, где держали верблюдов, овец, лошадей и где жили только слуги да рабы.
В поездке Василия сопровождали князь Семён Иванович Оболенский, бояре Иван Дмитриевич Всеволожский, Василий Фёдорович Кутузов, Андрей Фёдорович Плещеев, Семён Иванович Филимонов — все мужи разумные, о пользе великого князя радеющие. Все не раз бывали в Степи, знали её людей и умели обходиться с ними. А того важнее, что не только они знали Степь, но и Степь знала их почти всех, хотя в Орде постоянно менялись властелины и шла нескончаемая резня и смута. Ханы и их окружение были памятливы, приглядчивы, хитры, и как раз эти качества помогали им ловко сталкивать русских князей между собой и Русь целиком с западными её соседями. Помнили здесь очень хороша и очень уважительно Александра Невского и его соратников, приходивших с ним в Орду, а потому Василию Кутузову — честь и место. Того больше почёта Андрею Плещееву, правнуку младшего брата митрополита Алексия: ведь Алексий приезжал в Орду в бытность Дмитрия Донского и излечил ханшу Тайдулу[53], которой ни один западный лекарь не сумел помочь. Князь Семей Иванович Оболенский — один из шести сыновей Ивана Константиновича, потомка Михаила Черниговского, которого на Руси называют святым, а в Орде его именем пугают детей.
Чаще же всех бывал в Орде главный боярин Всеволожский. Он тут как дома: идёт между юрт — мурзу поприветствует, перед муэдзином раскланяется, с тёмником словом-другим на татарском перебросится. В распоряжении Ивана Дмитриевича-всё серебро, все русские и ордынские деньги. Он их отсыпал то горстями, то щепоткой, а то выделял один-единственный дирхем-знал, кому и сколько дать, но не обделял решительно никого, всех подкупал, начиная от служки и кончая князьями. Для хана подарки были заготовлены в отдельной повозке.
— Неужто нету здесь людей чести? — дивился Василий Васильевич.
— Днём с огнём не найдёшь, — улыбка, заиграла под усами Всеволожского.
— Что, все только и думают, как бы серебро от тебя получить?
— Все до единого, государь, поверь. Растленны и лукавы ордынцы, вырождаются совсем.
— И ханы вырождаются?
— Рыба, известно, с головы тухнет. Сам посуди. У нас на Руси всё идёт степенно, по старине: был великий князь Иван Калита[54], потом Симеон Гордый, за ним Иван Второй Красный, Дмитрий Донской, Василий Первый, теперь ты — Василий Второй, — все полный срок, отведённый Господом, на великокняжеском престоле сидят. А у них? Мамая, убили свои же в Таврии, Тамерлан помер от белой горячки из-за винопития, Тохтамыша убил Шадибек, а уж, сколько тут отцов — сыновья, отцы — сыновей, брат — брата, дядя — племянника порезали, потравили в землю живьём закопали, чтобы только в мурзы или князья выбиться, не сосчитать, не упомнить.
— Да как ты Улу-Махмету будешь побор вручать?
Опять Всеволожский снисходительно и уверенно улыбнулся:
— Сначала один сундук. Мало погодя, второй…
— Потом третий?
— Потом будем с тобой, княже, внушать ему исподволь, но твёрдо, как истину непреложную, что на великое княжение только ты имеешь право.
— А как? Вот придём к нему и что?
— Я грохнусь к его ногам и забожусь: «Ля ил ляхе иль алля Мухаммед Расул Улла».
— Что за божба?
— Это по-ихнему: «Нет Бога, кроме Бога, а Магомет[55] пророк его».
— Да ты что, как можно!
— Ничего, ничего, княже, я это только для него скажу, а про себя сразу же трижды повторю: «Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, помилуя мя, грешного!»
Василий Васильевич озадаченно помолчал, но не стал испытывать недоверием боярина, у которого уж и борода в серебре, спросил только: — А он что же в ответ?
— А он скажет: «Якши! Бик якши!» — значит: «Хорошо. Очень хорошо».
— А как мне быть? Тоже про пророка Магомета? Я не смогу…
— И не надо. Ты будь, как пращур твой Александр Невский. Когда татары потребовали от него поклонения огню и идолам, он им ответил: «Я христианин, и мне не подобает кланяться твари. Я поклоняюсь Отцу и Сыну, и Святому Духу, Богу единому, в Троице славимому, создавшему небо и землю».
— Почему же они его не казнили за это, как Михаила Черниговского?
— А потому что был Александр Невский великим князем не только по званию. Умён и мудр был, ходатайствуя за свою землю, не посчитал для себя зазорным преклониться перед ханом. И ты будь по виду покорным улусником, они таких любят. И веру чужую уважают, боятся богов не только своих, но и чужих.
Как говорил Иван Дмитриевич, так и получилось. Выслушал Улу-Махмет просьбу Василия Васильевича и сказал: «Бик якши!»
В юрте, где жил великий князь всея Руси, было после этого ликование, отчинили на радостях бочонок стоялого мёду. Верилось, заветный ярлык не сегодня завтра Улу-Махмет выдаст, так что удастся до наступления зимы и домой вернуться.
Рано поутру в ставке Улу-Махмета поднялся переполох: гортанные крики, топот конских копыт, лай встревоженных собак.
Иван Дмитриевич выскочил из юрты, остановил знакомого тёмника[56]:
— Что стряслось?
— Сам не знаю.
Спросил муэдзина, торопившегося в мечеть. Ответ тот же.
Проскакали намётом вооружённые всадники. Только-только пыль улеглась, ещё два верхоконных: один смуглый в богатых доспехах — знатный татарин, должно быть; а на плечах второго такое знакомое тёмно-зелёное корзно[57]… Ба-ба-ба, да это же князь Юрий Дмитриевич!
Завидев Всеволожского, придержал коня, на лице- довольная ухмылочка. «Тегиня прибыл» — догадался Всеволожский.
Как всё сразу изменилось в улусе! Спесивые князья Айдар и Минбулат вокруг Тегини вьются, в глаза угодливо заглядывают, а сам Тегиня с князем Юрием Дмитриевичем прямиком к Золотой ханской юрте направляется. В чём сила Тегини и что за дружба у него с Юрием Дмитриевичем? Это не ведомо даже пролазчивому и всезнающему Всеволожскому.
Вдруг от хана посыльный — зовут Василия Васильевича и ближних его бояр к Улу-Махмету.
Тегиня в Золотой юрте рядом с ханом восседает, на самом почётном месте. Скользнул взглядом по вошедшим, выделил Василия Васильевича и брезгливо скривившись, повернулся к Улу-Махмету:
— И этому малаю, недостойному и коня подвести даруге нашему Юрию, ты хочешь ярлык отдать? Обижаешь!
Тегиня держал себя с ханом высокомерно, с неприкрытым вызовом. Улу-Махмет как-то сразу поскучнел, однако встретил слова вельможи улыбкой- привычной, сделанной. За улыбкой этой прятал он страх от сознания внутренней немощи своего ханства, когда приходится бояться, что вот этот выскочка Тегиня может легко порвать зависимость от тебя и податься в стан твоих врагов, мнящих себя наследниками Чингисхана. Объявляются они повсюду: и в рассветной стороне, в степях Каракорумских, и в закатной — в Таврии, и в стране полуночной — в Булгарии, в Литве.
Но и себе знал цену Улу-Махмет, не мог опуститься до перебранки с вельможей, как бы знатен он ни был, с кем бы из его врагов ни знался.
Улу-Махмет неторопливо поднялся с золочёного кресла. Оказалось, что он велик ростом и не по годам строен.
Перестал улыбаться, и лицо его, до этого морщинистое, как кора старого дуба, разгладилось и словно бы высветилось, утратив желтизну. Неторопливо поласкал длинную клинообразную бороду- гордость и украшение лица мусульманина. Когда же обратился хан к Тегине, в глазах его замерцали опасные огоньки, словно тронутые ветром угли в залёгшем костре, хотя речь его была негромкой, витиеватой и внушительной: