«Не оправдывайте ее: в этом ваша ошибка. Ошибки же в таком возрасте уже непростительны. Поэтомузапомните: самые большие предатели – это музыканты и женщины, тем более красивые, - наставляла она меня. – Верьте моему опыту, ведь я трижды была замужем. Меньше всего понимают своих жен именно преданные мужья. В этом смысле они гораздо хуже синоптиков. Ха-бг, ха-бг, ха-бг», - смеялась она с характерной для нее хрипотцей, изнеможенно откидываясь в кресле и обмахиваясь платком. «Но, позвольте, каждая женщина… и все-таки прожитые вместе годы… - пытался я возразить. Но она, не слушая меня, доверительно сообщала: «Я ведь тоже была красоткой хоть куда».
Глава восемнадцатая. За ключом уже приходили
- Господитыбожемой, отыскался! – воскликнула Софья Герардовна, когда Цезарь Иванович с некоторой слащавой манерностью, жеманно и стыдливо опустив глаза, протянул ей украденный ключ. Протянул, собираясь оправдываться, ловчить, изворачиваться, но, к счастью, этого не потребовалось. Софья Герардовна заранее во всем обвинила себя, не позволяя даже возникнуть подозрениям, способным опорочить ее друзей – тех немногих, кто бывал в доме и кого она привыкла считать безукоризненно честными и порядочными. – А я-то все обшарила. Вот растеряха! Вчера – очки, а сегодня в добавок – ключ. Да и спички вечно пропадают. Я стала такой рассеянной на старости лет – просто ужас! Как вы его нашли? Где же он был, этот ключ?
Цезарь Иванович от растерянности не успел придумать ничего лучшего и, что называется, брякнул:
- У меня в кармане.
Брякнул так, будто его карман был самым подходящим местом для чужих ключей. Но Софья Герардовна приняла это с пониманием, как должное, словно у кармана и не могло быть иного предназначения. Она не позволила себе даже слегка усомниться в безупречной репутации Цезаря Ивановича и лишь растроганно, умильно воскликнула:
- И как же он туда попал?! Вот чудеса-то!
- Чудеса, чудеса в решете! – охотно подхватил Цезарь Иванович. Подхватил так, словно в руках у него и впрямь было нечто округлое, похожее на решето и одинаково приспособленное для просеивания муки и хранения всяческих диковинок и чудес. – Сам лишь удивляюсь, но вспомнить, увы, не могу.
- Ах, пожалуйста! Вспомните! Умоляю! Меня это безумно волнует!
- Нет, не могу, никак не могу. Как отшибло… К тому же вчера мы немного выпили, надо признаться. Уж очень хорош был ликер – вот и не удержались. М-да… - Вся большая, грузная фигура Цезаря Ивановича выражала сожаление о вчерашнем возлиянии.
Но Софья Герардовна, однако, рискнула предположить нечто иное:
- А может быть, вы сомнамбула, подвержены гипнозу, лунатизму или что-то в этом роде? Словом, совершаете неосознанные действия?
Цезарь Иванович смекнул, что ему выгодно взять на себя эту роль.
- Да, сомнамбула, - честно сознался он. - Меня и жена так частенько называет. Помню, что я машинально снял с гвоздя ключ, подержал в кулаке, подбросил на ладони. Покрутил на пальце, а потом… - Он состроил мучительную гримасу, словно бы силясь разглядеть что-то в сплошных потемках собственной памяти.
- А потом? – Софья Герардовна осторожно выводила его из потемок на свет.
- А потом он, наверное, как-то выскользнул, выпал и оказался аккурат в моем кармане. Мне-то и невдомек. Невдомек! Уже когда мы расстались, я в карман-то руку сунул, а там – ключ. Ха-ха! Хорош фокус! Вот я и возвращаю с нижайшими извинениями…
- Спасибо вам, друг! – нежно пропела Софья Герардовна, самозабвенно прижимая руки к груди. - Как я вам искренне признательна! Как благодарна! Вы меня спасли! Ведь за ключом сегодня приходили, и я попала в страшно неловкое положение. Вопреки своим правилам вынуждена была отказать! Я ведь так не люблю отказывать! Просто ненавижу: это у меня от матери, у которой можно было выпросить буквально все! Вот и я такая же простофиля. А тут была вынуждена…
- Кто?! Кто приходил?! – спросили мы разом, словно для нас было крайне важно получить ответ на этот вопрос.
- Наши, разумеется. Сначала Николай Трофимович Полицеймако, а затем… - Назвав одно имя, Софья Герардовна заметила по нашим лицам, что и оно вызовет множество вопросов, и поэтому не стала раньше времени называть другие имена.
- Полицеймако? Ему-то зачем понадобился ключ? – Я словами выразил недоумение, отобразившееся на лице Цезаря Ивановича.
- Ах, боже мой, я толком-то и не разобрала. Для меня самой это загадка. Он был очень взволнован, весь дрожал как осиновый лист и бормотал что-то совершенно бессвязное. Единственное, что мне удалось понять из его слов, - он панически боится за свою жизнь. Ему кажется, будто на него готовится покушение, что его подстерегают за каждым углом. Ему всюду мерещатся убийцы с ножами. Словом, мания преследования – иначе это и не назовешь.
- Ну, а ключ-то зачем? – На этот раз Цезарь Иванович придал соответствующую словесную форму удивленному выражению моего лица.
- Насколько я могу судить, ключ ему нужен для того, чтобы спрятаться в склепе. Полицеймако уверен, что это самое безопасное место во всем городе, где его никто не найдет. Николай Трофимович готов просидеть там хоть целый год, а то и больше – только бы ему приносили воды, немного черного хлеба и перезрелый желтый огурец, какие он выращивает у себя на грядках.
- Я всегда считал его человеком со странностями. У себя в подвале он специально выводит плесень и по ее цвету предсказывает погоду. Народная метеорология. Кстати, очень точно предсказывает, - произнес Цезарь Иванович, озадаченный тем, что, желая сказать об одном, невольно высказал нечто совсем иное.
- В чем же тогда странности? – Я указал Цезарю Ивановичу на явное противоречие в его словах.
Он тотчас стал оправдываться.
- Виноват, виноват. Нескладно выразился.
- Ну, а кто еще заходил за ключом? – мягко, вкрадчиво, с поощрительной улыбкой спросил я у Софьи Герардовны.
- Ваш братец Жан, как вы его называете, - ответила она так легко и непринужденно, словно не нуждалась ни в каком поощрении.
- Неужели?! – Я не скрывал того, что для меня это было полной неожиданностью. – Неужели мой братец к вам пожаловал?!
- Да, он принес билеты в цирк на свое представление. Обещал, что это будет нечто… нечто совершенно удивительное. Вообще был очень мил, оживлен и любезен. Мы с ним долго говорили о погоде, о последних грибных дождях, после которых у нас всегда наступают заморозки. Но почему-то мне показалось, что он непременно спросит про ключ. Я так ждала этого вопроса, но он не спросил. Только как-то странно посмотрел на гвоздь…
- Ну, тогда это не в счет. Еще кто?
- Наш Олеандр, а его послал Председатель.
- Какой это Олеандр еще у нас выискался?
- Ну, Оле…Оле Андерсон.
- Ах, эти ваши прозвища, ей богу! – Мы с Цезарем Ивановичем оба изобразили неодобрительное отношение к прозвищам, затуманивающим суть дела. – Значит, Председатель ему доверяет.
- Нашему Оле? Ну, конечно! Он же всеобщий любимец! Как можно ему не доверять!
- А зачем им, однако, так срочно понадобился ключ?
- Они хотят что-то спрятать в тайнике, как я поняла. – Небрежная, легкомысленная и отчасти капризная улыбка Софьи Герардовны взывала к тому, чтобы мы не особо полагались на ее понятливость.
- Что именно?
- Что?.. – спросил я после того, как этот вопрос уже задал Цезарь Иванович, и смутился, почувствовав, что мы слишком наседаем на бедную старушку.
Софья Герардовна тыльной стороной ладони коснулась лба, не скрывая того, что мы ее немного утомили.
- По словам Олеандра, зарубежную переписку нашего общества.
- Ах, переписку! Расскажите, расскажите! – Я умоляюще посмотрел на Софью Герардовну, словно у меня были причины для подобной настойчивости. – Что же в нее входит, в эту самую переписку?
- Копии писем Председателя, посланные главам правительств, президентам, финансовым магнатам, лидерам партий, деятелям церквей и различных конфессий, международным авантюристам, и полученные им ответы. Оказывается, среди всех них тоже есть тонкие ценители плохой погоды.
- Авантюристам? – Из перечисленного ряда я выделил то, что несколько настораживало и смущало.
- Да, очевидно с целью перевоспитания. Иного объяснения я, признаться, просто не нахожу. – Заговорив о воспитании, Софья Герардовна отняла ото лба ладонь, и я убедился, что на ее прояснившемся лице не осталось ни малейших следов былой усталости.
- Позвольте, позвольте, - вмешался Цезарь Иванович под влиянием возникшего недоумения, - а разве зарубежная переписка хранится не в вашем архиве?
Он медленно перевел взгляд с Софьи Герардовны на меня, словно с меня-то во многом и следовало спрашивать.
Я же был вынужден вздохнуть, развести руками и с бессильным сожалением подтвердить:
- Увы, не в моем.
Глава девятнадцатая, повествующая о том, как я поднимал (зачеркнуто)… ставил вопрос о том, чтобы архив нашего общества хранился в одном месте
На заседаниях общества, обычно под самый конец, когда обсуждалось разное(наиболее расплывчатый и размытый пункт повестки), я не раз поднимал вопрос об архиве. Многие уже поднимались с мест, наспех допивая из чашек остывший чай (нанизанный на ложку лимон при втягивании чайных остатков соскальзывал и прилипал к губам), трубно сморкаясь, шаркая подошвами и двигая стульями, я же... Однако поднимал – поднимались, в столь близком соседстве: м-да… Чего не напишешь, если нервы вконец расстроены, мысли разбегаются, как мыши от пробравшегося в погреб кота, и перо явно не слушается.
Не слушается, дрожит, вытанцовывает и выпадает из рук. Уф! Вот и приходится теперь зачеркивать, вымарывать и исправлять.
Не поднимал, а… положим, ставил вопрос. Да и какой там ставил – робко этак приставлял, прислонял к стенке, как велосипед на спущенной шине, если надо принести насос и накачать. Отваживался лишь заикнуться, заискивающе обозначить, привлечь внимание, да и то в самой обтекаемой, завуалированной форме, как к тому обязывало присутствие Председателя. Его-то я никак не хотел скомпрометировать и стремился уберечь от любых подозрений.
И тем не менее положение обязывало, и я вынужден был соответствовать.
Вот я и старался, усердствовал, всем своим видом соответствовал. Упрашивая всех не расходиться, я звонил в колокольчик, постукивал карандашом по столу и умоляющими жестами пытался заверить, что надолго их не задержу – всего лишь на полчаса, не более. Полчаса – это же такой пустяк. При этом я показывал, наглядно демонстрировал всем руку с часами на запястье, предлагая заметить время и убедиться, что короткая стрелка не опишет и половину круга, как мы уже благополучно покинем зал заседаний (обычно мы собирались в помещении бывшего шахматного клуба).
Когда шум, толкотня, шарканье ног, грохот стульев временно стихали и возникала томительная, выжидательная пауза, я, сняв с руки, положив перед собой часы и поправив крапчатый галстук, признавался в намерении сказать несколько слов об архиве нашего общества.
Вернее, о создавшемся положении с архивом. Невозможности терпеть и необходимости изменить. О том, что кризис назрел и налицо все признаки ситуации, которую учебники истории для старших классов некогда именовали предреволюционной.
Смиряясь с этим как неизбежностью, все обреченно (хотя в этом угадывалось и некое облегчение) вздыхали; кто-то снова садился, кто-то продолжал стоять, скручивая хвостики из бахромы скатерти или складывая ступенчатой башней на блюдце сахар. Я же упоенно пускался в рассуждения о том, что такое архив, каково его значение для нашего общества и как важно, чтобы он хранился в одном месте и в одних надежных руках.
Моих, разумеется.
Иначе, добавлял я, архив перестает быть архивом, а превращается в случайное собрание бумажек, которое сегодня есть, а завтра оно улетучилось, разлетелось, рассеялось и бесследно исчезло к нашему прискорбному, но запоздалому сожалению.
Конечно, я прежде всего имел в виду переписку.
Ту самую переписку, которую Председатель держал у себя и никому не показывал. Да и в разговорах избегал этой темы, огибал ее стороной, как опасный подводный риф, вспоровший не одну корабельную обшивку (наш городок раскинулся на дальних подступах к морю). Поэтому многие даже не догадывались о существовании переписки или имели о ней самое смутное представление. Отсюда и прихотливая игра, причудливые всплески фантазии. Среди адресатов Председателя кого только не называли - и королеву Непала, и папу римского, и тибетского далай-ламу, и даже Наполеона, хотя тот скончался в изгнании на острове святой Елены более полутора веков назад.
Я, конечно, во все это не верил, но как хранитель архива мечтал о его пополнении. Я изнывал от жажды добраться до переписки и завладеть ею, хотя не называл ее прямо, а довольствовался уклончивыми намеками, упоминанием вскользь, невзначай, загадочным иносказанием. Будто она меня вовсе и не интересовала, переписка-то. Будто я и не помышлял, оставался совершенно равнодушен к столь крупному выигрышу. Напирал же главным образом на мелочи, те самые упомянутые мною случайные бумажки, которые меня, признаться, не столь уж волновали и заботили.
Ну, сохранился у кого-то счет за пирожные, купленные к чаю, или записка, присланная тем, кто не смог присутствовать на заседании. Конечно, для архива все ценно, но не настолько, чтобы терять способность различать главное, второстепенное и вообще никому не нужное. Я же изображал самое ревностное стремление заполучить эти бумажки, предлагая владельцам мне их безотлагательно сдать, чтобы не пришлось прибегать к услугам взломщиков и квартирных воров (это была, разумеется, шутка).
Я даже прямо указывал на тех, о ком мне было точно известно как о таких владельцах. На Гаврилу Афанасьевича, Ивана Петровича, Витольда Витольдовича, Зенона Евгеньевича (все четверо изучали низкие туманы и грибные дожди, были говоруны и весельчаки). К ним я не раз обращался, уламывал их, увещевал, но они тянули, откладывали, как у нас водится обещали и не выполняли. Тем самым они давали мне предлог прибегнуть к помощи Председателя и воспользоваться его авторитетом, чтобы слегка поднажать, расшевелить и поторопить их.
Председатель охотно мне помогал, всячески стыдя и укоряя виновных, взывая к их совести. «Ну, нельзя же так! В конце концов, слово есть слово!» - восклицал он, и исполненный кроткого укора взгляд служил красноречивым дополнением к этим словам. Я тотчас подхватывал, вскакивал с места, взвихрялся этаким мелким бесом: «Нельзя! Нельзя!» - и Председатель после этого сам был вынужден передо мной шутливо повиниться: «Впрочем, и я ваш должник».
Он мой должник!
Вот этого мне и было нужно – чтобы он сам, без напоминания с моей стороны…признался. Значит, ниточка не оборвалась, и я мог надеяться, хотя… надежда моя таяла, и я чувствовал, что переписки мне не видать никогда. Как ни проси, как ни заикайся, Председатель при всей своей мягкости найдет тысячи способов, чтобы мне отказать. Отказать под тем или иным вежливым предлогом, хотя в других случаях никогда не отказывал.
Вообще, отказывать для него сущее наказание – как для Софьи Герардовны с ее мамой. А тут… Из этого следовало, что переписка скрывала некую… гм… Тут я не могу не вздрогнуть и не поежиться, словно меня холодком пробрало или мелким дождичком окропило: б-ррр! Да, при всей моей любви… ах, господитыбожемой, опять я оговорился! При всей моей нелюбви к этому слову – тайна – я вынужден признать, что ее-то переписка и скрывала.
Вот вам и дождичек, вот и холодок.
О, любезный читатель! Как я устал от этих тайн, шифров и паролей! Всем хочется, всем лестно на себя напустить. Закутаться в плащ, поднять воротник и надвинуть на глаза шляпу. Тайна! Ах, как она украшает, интригует, будоражит, притягивает внимание! Все словно помешались! Как будто без тайны, без шифра и человека-то нет, а так… какая-то мелюзга, человечишко, и жизнь его не имеет никакого смысла. И остается либо спиться, либо голову в петлю, либо подайте нам ее, желанную.