Такие уж мы тайнолюбы…
Вот и моя нелюбовь, моя усталость, может быть (во всяком случае, такая мысль подчас закрадывается), от желания заговорить, заклясть тайну, которая и меня влечет и манит, хоть я и стараюсь не поддаться ее чарам, как привязанный к мачте Одиссей – пению сирен…
Поэтому и убеждаю себя, что мне намного милее и ближе отец семейства, мешковатый, седенький, галстук свернуло набок, из-под штанины выглядывают канареечного цвета кальсоны. Аж взопрел со своими заботами, спешкой и беготней – платок от лба не отнимает. То ему в аптеку, то на рынок, то в банк, то в ломбард. Дочке надо шубку, сыну - ранец и шинель, сестре из Саратова – модный чепец. Вот и суетись, крутись, оборачивайся. Некогда о тайнах-то думать, да и охоты особой нет. За день до того умаешься, что вечером одно желание – отчитаться перед женой, налить рюмку перцовки, зачерпнуть ложку щавелевого супа, поддеть вилкой картофелину с маринованным грибом и на диване полежать, накрыв лицо газетой, купленной утром в киоске, но так и не прочитанной за весь суматошный день.
Наш Председатель всегда казался мне не то чтобы подобным отцом семейства, но поборником нехитрых житейских радостей, простоты и ясности. И вот оказывается… ах, господи, казался… оказывается… что-то одно надо, конечно же, вычеркнуть. А, впрочем, пусть… что уж там особо о стиле хлопотать и заботиться!
Стиль же – не шубка…
Итак, оказывается, что и Председатель у нас законспирирован, зашифрован, что-то от нас утаивает. Но что именно? У меня не было на этот счет никаких догадок, да и не хотелось иметь, поскольку только начни разгадывать, и сам станешь для всех загадкой – впору закутываться в плащ, прятать голову в воротник и надвигать на глаза шляпу. И только одна из моих недавних оговорок невольно наводила на мысль, что, может быть, тот самый чек, о котором ходит столько слухов, получен нашим Председателем от таинственного корреспондента, упомянутого нашей милейшей Софьей Герардовной.
Да, от корреспондента и к тому же в конверте с заграничным штемпелем, хотя, впрочем, не удивлюсь, если выяснится, что все это сущая чепуха.
Глава двадцатая. Мы относим баулы в склеп Софьи Герардовны и встречаем слепца, который оказывается не только зрячим, но и хорошо нам знакомым
Раз уж вопрос о зарубежной переписке был мне задан, я в нескольких словах ответил на него Цезарю Ивановичу. Я рассказал, как болею за архив, как дрожу над каждой бумажкой, относящейся к истории нашего общества, хотя никто меня в этом не поддерживает, включая самого Председателя, и мне вот уже который год не удается получить от него на хранение переписку. Не удается, несмотря на все старания, попытки поставить вопрос, привлечь внимание, обозначить свою тревогу и озабоченность.
Цезарь Иванович и сам неоднократно был свидетелем моих выступлений на заседаниях общества, моих призывов и увещеваний, хотя многое пропускал мимо ушей, поскольку, увы, слушал не слишком внимательно. Он имел склонность отвлекаться на посторонние предметы, высматривать что-то за окном, глубокомысленно внимая тому, как звенит между стеклами изумрудно-зеленая муха с золотой каплей на брюхе, гремит цепью привязанная к будке собака и шумят под ветром клены, роняя пожелтевшие звезды. К тому же он вечно блуждал отрешенным взглядом по потолку и перешептываться с соседями.
Поэтому теперь я ему все растолковал, чтобы он наконец уразумел (дотумкал), какое значение имеет для нас архив и как важно добиться воссоединения его разрозненных частей (столь же важно, как воссоединения душ всех живущих в единой душе Адама). Растолковал коротко, пообещав, что подробности он услышит от меня позже, при более удобном случае. При этом я мягко и просительно улыбнулся Софье Герардовне, чтобы она не подумала, будто мы от нее что-то скрываем и мне мешает быть откровенным ее присутствие.
Она с легкомысленной небрежностью махнула рукой, заверяя меня, что совершенно чужда подобных мыслей и просит не беспокоиться на ее счет. Я посмотрел на нее с проникновенной благодарностью. После этого, воспользовавшись паузой в разговоре, я отошел к приоткрытому окну, достал серебряный портсигар и закурил (со мной это случается крайне редко), чтобы под этим предлогом, особенно удобным, когда другие не курят, кое-что обдумать и решить, как вести себя дальше.
Что ж, надо признать, что Цезарь Иванович ловко выпутался из сложного и весьма щекотливого положения. Он вернул (я бы не побоялся слова – всучил) Софье Герардовне ключ, который сам же до этого у нее и похитил. Это, конечно, большая удача.
Браво, браво!
При всей кажущейся нерасторопности Цезарь Иванович - надо отдать ему должное - чертовски проворен. К тому же он умница – из тех, кто стреляет наобум, но почему-то всегда попадает точнехонько в цель. Я не мог - хотя бы издали, взглядом - не выразить ему моего одобрения, восхищения и проч. и не поздравить с успехом, столь неожиданным для него самого.
Однако нам вместе предстояло справиться с другой, еще более сложной, даже головоломной задачей: исхитриться и исподволь вынудить Софью Герардовну - теперь уже добровольно - отдать нам ключ. Торжественно вручить его нам. Преподнести, чтобы мы наконец спрятали в тайнике фамильного склепа баулы. Спрятали и избавились от страшного груза ответственности за них, поскольку с ними связана дальнейшая судьба нашего общества.
Быть или не быть, по известному выражению…
Конечно, самое простое - попросить, но тогда пришлось бы откровенно признаться, что и почему мы прячем, а это рискованно, поскольку Софья Герардовна способна с великолепной непринужденностью обо всем проболтаться и нас преспокойно выдать. Оставалось лишь ходить вокруг да около, примериваться и выжидать удобный момент, еще толком не зная, как им воспользоваться. Об этом мы и условились с Цезарем Ивановичем, обменявшись многозначительными взглядами и не менее красноречивыми жестами, выражавшими взаимную убежденность в том, как нам надлежит себя вести, чтобы не спугнуть удачу.
Однако удача сама нас вспугнула (хотя при этом и несказанно обрадовала), неожиданно явившись в облике хозяйки дома. Иными словами, Софья Герардовна оказалась столь непредсказуемо мила и очаровательна, что попросила нас об одолжении: со всеми надлежащими извинениями за невольную задержку отнести и вручить ключ Оле Андерсону. Разумеется, если нам не трудно и нас это не слишком обременит.
О, с какой готовностью мы согласились, заверив ее, что нам, разумеется, совсем не трудно, напротив мы очень рады, даже счастливы ей угодить! Всегда к ее услугам, так сказать, и проч., проч.
Ключ опустился в тот же карман, из которого Цезарь Иванович его недавно извлек.
Простившись с Софьей Герардовной, мы спустились вниз по лестнице, не веря своему счастью: ключ у нас в руках, и мы его не похитили, не выкрали, не сняли украдкой с гвоздя, а получили из рук хозяйки. Правда, мы обещали выполнить ее просьбу. Но, как говорится, везде поспеть немудрено. Мы решили, что сначала перенесем в склеп и надежно укроем баулы, а уже потом отдадим ключ Оле Андерсону и таким образом пусть и не сразу, но все-таки сдержим слово, выполним свое обещание.
Дома я аккуратно уложил в баул наиболее ценные бумаги, составил их подробную опись и спрятал ее под мраморный бюст Канта, стоявший у меня на письменном столе. Мы дождались наступления ранних осенних сумерек, столь волшебно прекрасных в нашем городке из-за таинственного, лилово-фиолетового, с багряным отливом, свечения пасмурного неба и мерцавшей сквозь дымку облаков призрачно-золотистой луны, и отправились на кладбище.
Ворота уже с протяжным скрипом закрывались, но мы убедили сторожа пропустить нас, сунув ему в карман смятую сторублевую ассигнацию, которую он тотчас извлек, аккуратно разгладил и внимательно изучил на свет. Изучил, видимо опасаясь подделки: от нее никто не застрахован по нашим поддельным временам. Оставшись довольным, он поплевал на ассигнацию, с размаху прилепил к голому темени и накрыл одноухой ушанкой, какие, словно сговорившись, носят у нас и зимой и летом все уважающие себя сторожа.
Фамильный склеп Софьи Герардовны мы отыскали в глубине старой части кладбища, заросшей репейником, крапивой и кустами бузины, у полуразвалившейся кирпичной ограды, через проломы которой на кладбище проникали мальчишки, нищие, разводившие там для обогрева костры, и козы, обгладывавшие кору молодых березок и щипавшие раннюю сочную зелень. Обнесенный высокой каменной стеной, защищавшей его от посягательств непрошенных гостей (вдоль стены были посажены кипарисы), склеп по форме напоминал часовню с узкими прорезями готических окон, венчающим купол католическим крестом и небольшим бронзовым колоколом в сквозном проеме под самым куполом.
На позеленевшей от времени маленькой железной дверце угадывалась когда-то выгравированная, наполовину стершаяся, потускневшая от времени фигура рыцаря со щитом, в доспехах и индийской чалме
По словам Софьи Герардовны (а она консультировалась некогда с моим отцом, а затем и с Председателем), это был пресвитер Иоанн, которого средневековые источники называли потомком волхвов, некогда приветствовавших младенца Иисуса. Действительно, рыцарь держал в одной руке украшенный драгоценными камнями ларец, внушительным наклоном головы, обращенной к ларцу, давая понять каждому, что под его крышкой некогда скрывались дары волхвов (золото, ладан и смирна), а в другой - наполовину развернутый свиток, на котором различались начальные строки письма, посланного пресвитером Иоанном византийскому императору Мануилу Комнину: «Пресвитер Иоанн, всемогуществом Божиим и властью Господина нашего Иисуса Христа царь царей, повелитель повелителей, желает другу своему Мануилу, князю Константинопольскому, здравствовать и благоденствовать по милости Божией».
Это все, что можно было прочесть: последующие строки почти полностью стерлись от времени. Но мы невольно остановились и долго молчали в отрешенной задумчивости, чувствуя трепет благоговения перед тайной, скрытой за этими строками…
Итак, мы перенесли казну, счета и архив, а потом еще вернулись за печатью, хранившейся у меня под половицей, и тоже спрятали ее в склепе. Выйдя за ворота кладбища, мы облегченно вздохнули (слава богу, все завершилось благополучно), перекрестились и подали милостыню оборванному слепцу (не зрячему ли?), стоявшему с протянутой рукой под фонарем.
И вдруг к своему удивлению узнали в нем Николая Трофимовича Полицеймако, шталмейстера нашего общества, иногда запрягавшего для его нужд свою гнедую кобылу Эсмеральду. Нужды же были самые разные: кому-то привезти дрова (на окраине нашего города все еще топили печи), кому-то – мешок еловых шишек для самовара, кому-то – посылку с почты, и со всем этим наш шталмейстер образцово справлялся, за что Председатель его не раз благодарил.
И вот он перед нами - собственной персоной, как говорится. Хотя, впрочем, персонаедва угадывалась под лохмотьями нищего.
Глава двадцать первая, рассказывающая о мнительности Полицеймако: ему кажется, что его не только преследуют, но и над ним смеются
- Это что за маскарад?! С чего это вы так вырядились?! И почему здесь стоите в такой поздний час?! – спросил я, стараясь не смотреть в широкое, корытообразное, бугристое, с татарскими скулами и желваками под кожей лицо Николая Трофимовича. Не смотреть после того, как опознал его, словно лишний взгляд уже ничего не мог добавить к моей уверенности, что это именно он, а лишь усилил бы ненужную досаду и раздражение. – По ночам вообще-то милостыню не просят. С протянутой рукой не стоят. Вы бы еще деревянную ногу себе пристегнули. Нет, кроме нас вам никто не подаст, даже и не мечтайте…
Полицеймако (он был как-то нервозен и взвинчен) подбросил на ладони полученную от нас монету, словно она давала ему право вместо ответа задать встречный, сопровождаемый пристальным, буравящим взглядом вопрос:
- А вы почему?!
- То есть как?.. – Я слегка опешил и растерялся, поскольку не ожидал, что окажусь в положении допрашиваемого, да еще с такой откровенной настойчивостью и придирчивым вниманием к каждому слову.
Полицеймако же, наоборот, осмелел и стал держаться с развязностью и даже некоей нагловатостью, за которой, впрочем, угадывался отчаянный вызов, обращенный скорее к самому себе, чем к нам, невольным свидетелям его душевного смятения.
- А вот так. Вы – почему?! Или по ночам принято теперь ходить на кладбище? Да еще с такими баулами? Что-то я об этом не слыхал, однако. Как-то не приходилось, уж вы извините… м-да…
На моем лице отобразилось недоумение, словно наше пребывание здесь не давало ни малейшего повода для подобных вопросов, особенно в устах того, кого можно было назвать воплощенным поводом.
- Ну, знаете ли!.. Вы не слыхали! Мы – особая статья. Вы нас с собой не равняйте. У нас тут важное дело. Наиважнейшее, можно сказать. Мы тут не развлекаемся. Не устраиваем всякие тру-ля-ля.
- А, по-вашему, я развлекаюсь? Я устраиваю? – Полицеймако взглянул на меня исподлобья - так, как будто утвердительный ответ мог заставить его к тому же угрожающе сжать кулаки, то и вовсе полезть со мной в драку.
Цезарь Иванович тронул меня за плечо, призывая немного смягчиться. Я кивнул ему в ответ, обозначая благоразумную готовность прислушаться к его совету.
- Положим, вы тоже не развлекаетесь, - успокоил я Николая Трофимовича. - Но согласитесь, вы ведете себя несколько странно. Я бы даже сказал, эксцентрично. Что за лохмотья вы на себя напялили?! Возможно, не только мы, но и многие вас узнали. И что теперь будут о вас говорить? Особенно в такой момент, когда на нас и так хотят спустить всех собак, а уж собаки найдут, куда побольнее вцепиться.
- Пусть говорят. И пусть спускают. От собак я как-нибудь отобьюсь – разве что штаны мне порвут. Плевать. Мне собственная жизнь дороже порванных штанов. – Полицеймако понизил голос до внятного шепота: - Жизнь! Жизнь! Она у меня одна. Во всяком случае, о прежних своих жизнях я ничего не знаю. Читать по линиям руки и лба, извините, не умею. Не обучен.
- Ах, оставьте вы эту свою кабалистику. Линии руки и лба! Никто и не требует, чтобы вы умели. Разве вам что-нибудь угрожает? – таким же шепотом спросил я, но затем, словно спохватившись, заговорил громче: - Боюсь, что это пустые страхи. Так… померещилось. Плоды разгоряченного воображения.
- Пустые страхи?! Плоды воображения?! – взвился Полицеймако, на его татарских скулах вздулись желваки, а лицо скривила гримаса отчаяния. - Да за мной по пятам… меня за каждым углом… выслеживают… подстерегают со взведенными курками… хотят убить…
- Нельзя быть таким мнительным. Почему подстерегают вас, а не меня, не Цезаря Ивановича? Ну, сами рассудите, в конце концов!
- А потому! – Полицеймако явно был склонен не столько рассуждать, сколько утверждать, не утруждая себя никакими доказательствами.
- Что значит – потому?
- Потому что не вы еевывели, - зашептал, вернее даже зашипел Полицеймако, оглядываясь по сторонам и выделяя голосом слово, не предназначенное для чужих ушей.
- Что вывели? Что? – Я едва сдержался, чтобы тоже не оглянуться.
- Особую разновидность, обладающую чудодейственным свойством.
- Разновидность чего?
- Ну, плесени, плесени, господитыбожемой! Поэтому мне и угрожают по телефону, присылают письма...
Я вздохнул с облегчением, убедившись, что Николай Трофимович не придумал ничего нового в добавление к своему давнему, порядком всем наскучившему изобретению.
- Опять вы о своем! Ну, сколько можно! В конце концов, сделали бы доклад на заседании общества. Показали бы эту свою плесень. В колбе или пробирке, чтобы все видели. А то все какие-то тайны, которых я, признаться, терпеть не могу. Можно подумать, что вы изобрели секретное оружие или новую систему противоракетной обороны. – Я с усилием сдержал смех, хотя Николай Трофимович не оценил мою сдержанность и, насупившись, произнес: