Я давал себе слово больше не тревожить женщину с золотыми волосами в ее доме. Однако тут был особый случай.
— Мария Николаевна! Весточка пришла от Сережи!
…Человек, с инструментом в руках обходивший железнодорожные пути, нагнулся и, повинуясь странному побуждению, казалось исходившему от кустика пожухлой травы, что росла между шпалами, поднял свернутый бумажный листок. Он развернул его и прочел. Рубль он спрятал в карман. На следующий день он пошел на почту и купил марку. Она стоила меньше рубля. Еще через несколько дней, будучи по своему делу в ближайшем городе, он опустил письмо в синий ящик. Он воровато оглядывался, когда делал это. Все, что он сделал после того, как подобрал письмо, он сделал сам, ничья сторонняя воля его к этому не принуждала.
Теперь я должен был убедиться, что письмо дошло. К тому же в нем было много непонятного, загадочного: право же, когда К. писал его, мне казалось, что ум его помутился …
Старшая женщина взялась рукою за левую сторону груди.
— Читай…
«Здравствуйте, мои дорогие! Меня направили на пересылку в Хабаровск. Иногда доходят вести из большого мира: горжусь полетом наших летчиц во главе с Валентиной Гризодубовой. Я рад получить от вас хоть какую-нибудь весточку, передайте мой большой поклон дяде Мише».
— Я… я просто не понимаю… — сказала золотоволосая. — Господи, о чем он пишет… Летчицы… Какое мне дело до этих летчиц… Нет, это все…
Старшая выхватила письмо у нее из рук. Стала читать сама, шепча что-то неслышное, морща губы дрожащей, растерянной улыбкой.
— Ка… какому «дяде Мише»?! Сроду не было у него никакого дяди Миши… Нет, подожди-ка… Нет, нет. Ничего не пойму…
Молодая женщина потянулась к ней и очень осторожно взяла письмо. Они еще много раз — может быть, раз сто — нежно отнимали его друг у друга. Их ладони, кончики их пальцев ласкали и гладили его. Это были непроизвольные, робкие, слабые движения — вот так же непроизвольно К. в вагоне поглаживал рукав кожаного пальто.
Только теперь я понял, для чего нужны вещи: через посредство материальных предметов душа человека может дотронуться до другой души.
Но они в тот день так и не поняли, почему К. написал в письме все эти странные слова. И фиалка на окне ничем не могла им помочь. Либо К. и впрямь сошел с ума, либо это был какой-то хитрый ребус.
С неба сыпалось чудное, сверкающее, белое, а руки Инженеров все так же были черны и ногти поломаны. Никто чужой не смотрел на них — только пушистые ели, окружившие полигон.
По человечьим понятиям она была невелика — совсем малышка. Когда она, стоя на цыпочках, вытянутая в струнку, вся дрожа от желания угодить своим создателям, тянулась вверх, росту в ней — от носика до хвостика — было всего три земных метра. Человека она не могла нести в своем чреве. Но большая компания марсиан запросто бы разместилась в ней. Она показалась мне очень красивой и приветливой, и я с печалью ждал, что воздух разорвет ее, как уже разорвал множество ее железных сестер.
Она взлетела. Свечой пылающею взмыла вверх. Ну, не так уж высоко, до Марса ей не хватило б силенок. Потом она погибла.
Но все-таки она — летала.
— Видел бы Сергей… — сказал один из Инженеров.
Другие Инженеры вздохнули и ничего не ответили. Никто из них не знал, увидит ли он сам восход будущего дня.
К. сидел в тот самый день в душной камере и ждал, куда его отправят дальше. Пальто у него давно отобрали. Он не знал, что женщины получили его письмо, и даже почти не надеялся на это. Но почему-то он в тот день улыбался. Один из шпионов, что находились вместе с ним, спросил, какая причина вызвала эту улыбку.
— Сон, — ответил К., — мне снился хороший сон… — Он не сказал какой.
— А я махорочкой разжился, — похвастал шпион. — Хотите?
— Очень.
— А вчера я половину вечерней пайки под подушку спрятал, — пожаловался шпион, — а просыпаюсь — нету… Крысы сожрали, подлые.
— Нет, — сказал К., — это мышка…
И опять улыбнулся.
В тот же самый день в квартиру, где жила жена К., пришел неизвестный, воровато оглядывающийся человек. Он принес ей записку. В записке было всего несколько слов, как в телеграммах: «Люблю, здоров, не волнуйся». Она долго держала записку в руках.
— Это не его почерк…
— Как это не его? — обиделся неизвестный человек. — Ты разуй глаза-то… Жив он, жив, Серега-то! Живехонек. Держится молотком. Не теряет духу. Уважал я Серегу. Сильно уважал. Да в Новочеркасской все его уважают, Серегу-то. (Она вздрагивала каждый раз, когда неизвестный человек называл К. Серегой.) Жив, только по тебе шибко скучает. Ты одна ему по жизни поддержка, так и сказал мне: скажи, мол, супружнице моей, что она одна мне поддержка. Ну, и матушка, само собой. И дочь, Светланка.
— Наташа…
— А, ну да, Наташа! — Неизвестный человек хлопнул себя грязной ладонью по лбу. — Точно, Наташа, он так и говорил, это я спутал маленько.
— Как… там?
— Шамовка в Новочеркасской клевейшая, — отвечал неизвестный человек, — куда там Самаре — сама знаешь небось…
Она не знала.
— Спасибо вам, — сказала она, — товарищ…
— Тамбовский волк товарищ, — бойко отозвался неизвестный человек, — а я…
Я не мог припомнить, видел ли когда-нибудь этого человека. Может быть, видел, а может, и нет. Там, где находился К., было много людей и они часто менялись. Но он был похож на Братьев из поезда и говорил вроде бы на их языке.
— Хозяюшка, так как насчет…
— Да-да, конечно…
Она отдала неизвестному человеку деньги. Человек покривил свой рот: денег, по его мнению, было мало. Но она не могла дать больше. К ней уже приходило много таких людей, с записочками, написанными чужим почерком, и она всем им давала деньги. Ведь почерк, наверное, мог и измениться.
Получив деньги и спрятав их в сапог, человек еще долго сидел у нее на кухне и шумно пил чай с сахаром. Она все спрашивала его о К. Но он больше говорил о «шамовке». Кончилось тем, что она дала ему еще денег. А он все не уходил — сидел на кухне развалясь, как хозяин. Он ушел лишь тогда, когда пришла старшая женщина и стала пристально и подозрительно глядеть на него.
— Ксана, так нельзя! Ты всех этих поишь, кормишь… А ведь они… К Анне Николаевне тоже ходили, носили записочки, будто бы от сына с пересыльной тюрьмы, все деньги вытянули. А потом оказалось: он совсем в другой пересылке был! Это же преступники, уголовный элемент; они друг от друга узнают адреса жен политзаключенных и ходят, ходят…
— Для меня теперь нет преступников, — сказала золотоволосая, — теперь, когда Сережа… Может быть, они тоже ни за что, по ошибке…
— Нет-нет, так нельзя. Нельзя сравнивать… — рассеянно пробормотала старшая. — Ах, Ксана, ведь я что пришла-то! По телефону не решилась… Ксаночка, ведь я разгадала письмо! Я знала, знала: Сережа умница, золотая головка, он не мог просто так… «Дядя Миша» — это Громов, Михал Михалыч! Не понимаешь? Он хочет, чтоб мы пошли к Михал Михалычу… И вправду: кто заступится, если не он?!
— Ну да: Герой… знаменитость… Можно… Наташа, что тебе? (Маленькая девочка вошла в комнату, и комната наполнилась любовью и страхом: много, много детей в большом помещении…)
— Мама, а кто такой «враг народа»?
(Большое помещение с голыми стенами, со множеством железных, в ряд поставленных кроватей…)
— Наташа, погоди… У нас с бабушкой серьезный разговор.
— Сашка не хочет со мной играть, он сказал, что я …
(Девочка сидит на железной, узкой кровати, теребит подол платья…)
— Наташа, потом, потом…
Золотоволосая увела ее. Они никогда не плакали при девочке, я заметил.
— Героический летчик, депутат Верховного Совета! — с воодушевлением необычайным говорила старшая. — Ему не откажут! И про летчиц… Валечку… Валентину Степановну сейчас так все уважают, к ней прислушиваются на самом… на самом верху… Мы же так хорошо знали их семью… Она помнит Сережу, она заступится…
— Сережу многие знали, ни один не заступился.
— Нельзя быть такой пессимисткой, — укорила старшая.
Пожалуй, из двух женщин она была моложе душой.
Упорство и размах, с каким люди Земли подчиняют себе железное, принуждая его вести себя неестественным образом, достойно всяческого восхищения: хотя я уже много раз видел порхающие в небе самолеты (на каких — как положено, то есть низенько, — летал до ареста и сам К.) и даже был свидетелем удачного запуска малышки ракеты, меня не переставали грызть сомнения в том, что железное способно достаточно долго удержаться в воздухе. Но, как оказалось, у землян железное (большое, черное, страшное) держится даже на воде, имя его — пароход, душа — пар; своей величиною и гулким голосом он неприятно поразил меня, поразил с первого взгляда, когда я не знал еще, какую беду он несет…
Впрочем, на пароход К. попал не сразу из вагона, несколько дней он находился в какой-то еще неподвижной тюрьме. В отличие от других тюрем, это была прекрасная, довольно чистая, довольно просторная тюрьма, сквозь решетки на окнах с утра до вечера светило Солнце, и люди в этой тюрьме были очень оживлены.
— Ежова сняли…
— Тише, тише, не кричите.
— Вранье это все.
— Ей-богу, сняли — конвоиры говорили промеж собой…
И у всех в глазах — затаенный восторг и надежда; и Вертухаи — добры и угощают преступников табаком.
— Дела пересматривают… Иванова помните? Отправили в Москву, на пересмотр…
— На доследование.
— Да какая разница. Ну, теперь-то все…
К. был очень бодр, даже говорил с другими людьми о том, что будет, когда всех их выпустят. Я решительно не мог взять в толк причины их уверенности в том, что перемены грядут и свобода близка, но, разумеется, радовался вместе с ними — радовался Солнцу и ветерку, ласкавшему росшие вкруг тюрьмы кустики вереска, красоте и прочности паутинки, что ткал в углу камеры кроткий паучок.
По моему разумению, К. следовало бы стремиться к тому, чтоб оставаться в этом месте как можно дольше. Но он, непоседливый, хотел двигаться вперед, хоть куда-нибудь, навстречу переменам, стремился поскорей попасть на пароход… И другие — тоже.
— Скорей бы уж в лагерь, что ли.
— Да, скорей бы. Свежий воздух — сил нет в этой духоте…
— Там и посылки будут, и письма… Опять же досрочное, говорят, легко можно заработать…
Бедные, они начали понимать свою ошибку лишь тогда, когда тяжелая ржавая крышка захлопнулась над узким черным колодцем во чреве парохода, куда, словно мешки с зерном, сбросили их.
Крышку завинтили, и я, в отчаянии всплескивая крыльями, точно курица, потерявшая цыпленка, заметался над палубой. О, я недаром чувствовал, что нужно бояться парохода! Впервые я так безнадежно потерял К. из виду: в те черные, сырые колодцы я проникнуть не мог, ибо там не было ничего и никого могущего послужить хотя бы мимолетным пристанищем моей душе (крысы — при всем уважении к их почти человеческому интеллекту — вызывали во мне непреодолимый ужас), и мне оставалось только следовать за громадным черным чудовищем… Сине-зеленые водоросли облепляли днище парохода, и сквозь несмолчный рев моторов я прислушивался к едва различимому биению сердца К., но страх не проходил.
Я очень устал, растратив впустую много сил на судью У., и почти все время плакал от слабости и тоски: положение К. мне казалось безнадежным, и я ничем не мог помочь ему здесь, посреди черной воды… Несколько раз я — на две-три секунды — спускался туда, в колодец. В этом не было практического смысла: слабые удары сердца, доносившиеся до меня через толщу железа, сообщали мне, что К. жив, но мне казалось, что было бы низко с моей стороны не увидеть того, что видел он.
Там, в сочащихся ржавым потом стенах колодца, в сернистых испарениях, в черной маслянистой воде, доходившей людям до колен… […] [15]…крыс. Но, боже, я-то мгновение спустя вновь оказывался на воле, тогда как К. и другие преступники…
Огромная свинцовая вода пугала меня, и, хотя у меня было сильное крепкое тело и сильные белые крылья, я предпочитал, зябко сложив их, сидеть где-нибудь на палубе, вызывая брезгливость и жалость у матросов. («Да кинь ты в нее чем-нибудь — сидит и пялится, зараза». — «Пускай сидит, больная, видать». — «Может, ей рыбки свеженькой принести с камбуза?» — «Во втором трюме, говорят, пятеро ночью подохли». — «Тебя бы туда — вода по колено и неделю без жратвы».) От бессилия я закрывал глаза и мечтал…
— …Товарищи заключенные, есть среди вас Инженеры?!
Долгое молчание.
— Товарищи заключенные, на судне сломался двигатель! Нам требуется ваша помощь!
К. выходит вперед, и его, поддерживая под руки, ведут в отсек, где размещена неповоротливая и жуткая душа парохода. К. жалеет ее, знает, как ее лечить, видит ее насквозь; ум его ясен, руки точны.
— …О, заработала, проклятая! Молодец, Инженер! Такие мозги пропадают!
— Полный назад!
— Почему назад?!
— Срочно доставить товарища в Москву, на пересмотр дела…
Увы, я не мог устроить так, чтобы пароход сломался, да если б и мог — остерегся бы делать это, ибо не был на все сто процентов уверен в том, что люди, обслуживавшие пароход, захотят прибегнуть к помощи К., и не был уверен, что сумею принудить их сделать это; я даже не был уверен в том, что в случае, если бы поломка оказалась для парохода смертельной, они не сядут в лодки и не уплывут, в страхе позабыв о тех, в колодцах…
…Вода — бездонная, черная, ласковая, так тепло колышущая связки водорослей, милосердная к миллиардам существ, обитающих в ней, — отчего она была мне так страшна? То было слабое, невнятное предчувствие… Как всякий телепат, я доверял предчувствиям. [16]
Что-то очень плохое может случиться с К., что-то связанное с водой… Я изнывал от ужаса; сознание того, что я, находясь близко от К., ничем не могу помочь ему, томило меня день и ночь; я был сам себе отвратительней крысы…
Но я был вынужден на некоторое время оставить К., так как одно дело чрезвычайной важности ждало меня в Москве.
— Ничего не получится, — безнадежно произнесла золотоволосая и глубже спрятала руки в рукава шубки, — охранник нас не пропустит.
— Нельзя быть такой пессимисткой.
Сверкающее, белое все продолжало падать, а дворники сгребали его большими лопатами в большие кучи, и оно становилось комковатым, серым, а потом, смешиваясь с пылью и грязью, покрывалось угольно-черной корочкой. Обе женщины были одеты в мех, головы закутаны в пуховые платки. Сверкающее, белое падало и таяло. Навряд ли женщинам было холодно. Но сейчас — стоя у подножья высокой башни, что золотыми безучастными глазами сверху глядела на них, — они переступали с ноги на ногу, и было видно даже издали, как бьет их ледяная дрожь.
— Может, лучше попробовать по телефону?
— По телефону — на отказ нарвешься, как с профессором Юрьевым, — сказала старшая: кажется. она тоже становилась пессимисткой. — Нет уж. Надо разговаривать так, чтобы смотреть ему в глаза, тогда он…
Младшая дрожала все сильней.
— Воробушки… Как им не холодно? Лапки голые, тоненькие…
— Вот что, — решительно сказала старшая, — я одна к нему пойду. Ты жди меня здесь.
— А может, не на…
— Ах, Ксана, перестань. В конце концов, я ничего предосудительного не делаю: мой сын — не преступник.
Моя душа разрывалась: мне хотелось остаться с младшей. Но я, конечно, последовал за старшей, ведь там я мог пригодиться, мог помочь.
В квартире, где жил Г., было тепло и красиво, бела была хрустящая скатерть, и на скатерти стояли в сияющем стекле розы, зарезанные чьей-то рукой. Но пока в розах еще чуть теплилась жизнь, они могли приютить меня.
— Михаил Михайлович, мы с вами лично не встречались, — сказала мать К., когда Г. (очень вежливо) пригласил ее сесть, — я только однажды видела вас…