Вскоре после того Ткач за ужином обратился к Тимошу:
— Ты что отмалчиваешься? На заводе — не с девчатами в молчанки играть. Почему не сказал про механика, умней всех себя считаешь?
Прошел день, другой, Тимоша перевели в механический. Наконец-то, к станкам попал — выстроились в ряд токарные, шумит трансмиссия, весело кружат детали, сверкает металл; дальше — строгальные упорно пробивают дорожки в тяжелых плитах, за ними карусельные и сверлильные — всё тут чудесно! Берет человек черный, грубый обрубок и превращает его в прекрасную деталь, ослепительную, четкую, с красивыми гранями.
Нашлось и Тимошу место в этом чудесном цехе — стружку от станков отгребать, на тачку складывать да на свалку отвозить.
День возит, другой, неделю, месяц — конца ей и краю, проклятой, нет. Кружится и кружится, ползет со всех станков — балдеть от нее стал. То было уже заправским мужиком себя считал, по проспекту гулял, книги мудреные читал — с французского, а то и книги забросил и проспект на ум не идет. Доберется домой, свалится, — до утра, а утром визгливый гудок снова свою песню заводит.
И так каждый день — стружка, стружка, стружка. Тимош не вверх, а вниз растет — мальчишка на побегушках. Смотрит на прочих дворовых — у всех одна судьба: иной, гляди, уже усы закручивает, а всё не человек, все в мальчишках бегает.
Впрочем произошло в том месяце радостное событие — в литейне, в подарок строптивому механику, вагранщики козла посадили. На заводе переполох, а механик из цеха в главную контору так и забегал, — лицо серое, носом шмыгает.
— Давай-давай! — провожают его рабочие.
В тот же день встретился Тимошу старый шишельник Степан Степанович, прищурился, кивнул головой:
— Здоров, сынок, слыхал про козла присказку?
Теперь уже люди, окружавшие Тимоша, не казались ему равнодушными. Это было не безразличие, а долготерпение, крепко стиснутые зубы ожесточенных несправедливостью людей. Это была не подавленность, а согнутые непосильным трудом плечи, которые в любое мгновение могли расправиться.
Не без горечи вспоминал он, как приветствовал его в литейне старый формовщик:
— Здрастье-пожалуйста: кирпа кверху, картуз набекрень. А под картузом что?
Прошел месяц. Дома Тимоша считали уже заправским заводским. Прасковья Даниловна не могла на него налюбоваться, старалась во всем угодить, и Тарас Игнатович, переменив гнев на милость, то и дело обращался к нему: «сыночек», «любый мой», «Тимошенька». А Тимошенька, исправно занимаясь заводскими делами, всё думал о далеком Крыме. То примерещится неведомое бескрайнее море, то сказочные горы возникнут, а чаще всего знакомые очи с опущенными ресницами, девичье хрупкое плечико.
4
Осенью, в условленный день она не пришла.
— Ну и что ж — пусть! Тем лучше. — Тимош уверял себя, что выбросил вон из головы кисейную барышню. И, расправясь с кисейной барышней, почувствовал себя так легко и свободно, что без труда обошел все кварталы, примыкавшие к городскому саду, в котором они виделись в последний раз. Бродил по улицам до тех пор, пока знакомая дорога не привела к высоким, крашенным светлой краской воротам. Прошелся раз-другой вдоль решетчатого забора, ладно сложенного из квадратных брусьев, заглянул в окна барского особняка и вернулся домой несколько успокоенный — должно быть, потому, что выбросил кисейную барышню из головы.
В следующее воскресенье Тимош отправился в церковь пораньше. Она ждала уже его на скамье, вскочила и побежала навстречу.
— Почему вы не пришли?
— Я был.
— Неужели не могли подождать?
— Я ждал.
— Не могли прийти на другой день, на следующий? Если по-настоящему… если я по-настоящему дорога вам!
Тимош почему-то не решился признаться, что работает па заводе, не имеет возможности разгуливать в будние дни. Дома, на своей улице он гордился званием заводского, а тут, в ее присутствии, устыдился своего рабочего положения.
Из глубины храма доносилось приглушенное тягучее пение — Тимош не различал слов, относился безразлично ко всему, что происходило за тяжелыми, окованными дверьми, но подруга его с затаенной тревогой напряженно к чему-то прислушивалась. На крыльце толпился народ, из притвора то и дело выглядывали господа, наряженные в черные длиннополые сюртуки с белыми цветами, приколотыми на груди, к ограде подкатывали и отъезжали кареты.
Голоса в храме всё более возвышались, переливаясь, под самыми сводами, чей-то негромкий расплывающийся тенорок провозглашал молитвы — седенький священник, в серебряной потемневшей ризе свершал обряд венчания. Но всё, что творилось там, в глубине храма по-прежнему проходило мимо Тимоша отчужденно, не затрагивая его. А девушка прислушивалась всё с большей тревогой и ожиданием.
Наконец, когда стали выходить из церкви и долго-сдерживаемый непокой и возбуждение утомленных церковным служением людей вырвались на волю и звонкий смех и возгласы рассыпались на подворье — она порывисто поднялась, потянулась вперед, засматривая в каждое лицо, словно пытаясь проникнуть в самую душу, что-то понять, разгадать. А потом вдруг, улучив минуту, почти вплотную приблизилась к невесте, так что руки ощутили фату и тотчас отпрянула, чем-то испуганная, прильнула к Тимошу:
— Вы видели ее лицо? — Рука девушки стала совсем холодной, слабой. Тимоша поразило охватившее ее волнение. — Неужели не видели? Какие страшные глаза… Она его не любит. Понимаете — не любит. Это ужасно — прожить всю жизнь… — девушка с трудом овладела собой. — Пойдем скорее. Уйдем отсюда, — она увлекла Тимоша за собой, — не могу я здесь оставаться.
Покинули церковный двор, потянулись торговые ряды, церковное пение сменилось суетным рыночным шумом. Она снова заговорила первой:
— Мне так хотелось повидать вас, так много нужно было сказать… А теперь не знаю, всё спуталось…
Миновали квартал с лавчонками различного пестрого товара, поднялись на Торговую горку, потянулись магазины меховщиков с широкими богатыми витринами, увешанными соболями и куницами. Волки, тигры, барсы скалили сверкающие клыки на прохожих. Только на миг задержалась девушка у витрины, разглядывая горностаевые мантии, собранные под мишурной короной с царственной пышностью, отвернулась:
— Мне кажется, мы просто не отдаем себе отчета, не сознаем всего… она не договорила. Потом продолжала поспешно, будто опасаясь, что мысли разбегутся, — неужели вы не понимаете, что из-за пустого чувства, легкомысленного любопытства девушка не пришла бы сюда, к вам. У меня немало знакомых молодых людей — ну, всяких гимназистов, — пригодных для случайных приключений и прогулок… — она запнулась, трудно было говорить, ждала чего-то, украдкой поглядывая на Тимоша, а парень шел, упрямо опустив голову — казалось, все помыслы его были направлены на то, чтобы не сбиться с ноги, чтобы ступать в лад с ее маленькими легкими шажками, — видимо, это было для него новым и нелегким делом.
— Что же вы молчите? Неужели у вас нет ни одного, ни единого слова, словечка для меня!
— Не знаю, — пробормотал Тимош, — я очень хотел видеть вас.
Она сжала его руку.
— Ну, разумеется, «не знаю!». Мальчишки никогда об этом не думают. Ну, так я вам сама скажу: в жизни каждой девушки бывает такой решающий год, такие решающие дни, даже часы, когда вот только еще вчера была несмышленышем, ребенком, кружилась и порхала беспечно, а сегодня приходится решать все, раз и навсегда. — Она глянула на Тимоша по-своему — не поворачивая головы, а только краешком глаза. — Правда, смешно, что мы говорим друг другу «вы»? — и продолжала говорить Тимошу «вы».
Вдруг спросила:
— Вы работаете?
— Да.
— Это хорошо. Не люблю, когда мальчишки болтаются без дела. У нас есть один такой: тросточка, бантик бабочкой, тиролька. Воображает себя джентльменом, а на самом деле болван-болваном. Ему еще нет семнадцати, а может, даже шестнадцати, а уже старичок. Впрочем, уверяют, что он всегда был старичком — от рождения. Его так и зовут — старенький мальчик.
И продолжала расспрашивать:
— А где вы работаете? Наверно, на заводе?
— Да, на заводе.
— На каком?
— На шабалдасовском, — неохотно отозвался Тимош, с трудом произнося название нелюбимого завода.
— На шабалдасовском? — почему-то удивилась девушка. — Это совсем близко от нас. Рядом.
— Да, рядом.
— А вы откуда знаете?
Тимош покраснел:
— Ну, тогда мы встретили вашу коляску…
— Пожалуйста, не вздумайте появляться там, — строго проговорила девушка, — Тимош не ожидал, что взгляд ее может быть таким требовательным, — никогда! Иначе всё погибло. И вообще — нам нельзя больше встречаться так. Это глупо. Потом вы начнете приходить с букетами сирени. Станем бродить но улицам, вздыхать. Фу, противно. А потом потянутся дождливые, слякотные дни…
Она по-прежнему не позволяла ему слова молвить:
— Вы наверно забросили книги? Решили, что всё кончено, что вы уже взрослый. Ну, конечно. А между тем, вы бы могли сдавать экстерном. Сейчас очень многие сдают так. Хотите, я буду с вами заниматься? Мы скоро пройдем курс. Сначала за четыре, потом за шесть классов. А там… там видно будет. Но вы не должны так легко сдаваться. Слышите? Ну, что вы молчите?
Тимош схватил ее, обнял крепко, как не обнимал еще ни одной девчонки. Но она вырвалась и, поправляя растрепанные косы, воскликнула:
— Нет, нет — не надо. Не смейте никогда меня целовать. Мне так будет очень трудно.
— Не смейте! Не приходите! Не заходите! — не выпускал ее руки Тимош. — А зачем тогда ты ко мне приходишь?
— Глупый! — не отнимая рук, шептала она. — Ну, какой ты глупый. Ты совсем еще не знаешь девушек. И себя не знаешь. Нам тогда будет очень, очень трудно. А впереди, ведь, еще много забот. У тебя даже нет еще места в жизни. Ну, что ты такое сейчас? Бегаешь на завод! Но разве это жизнь — на побегушках! — она продолжала заглядывать ему в лицо. — Какие удивительные у тебя глаза. Рот детский, девичий, а глаза!..
Тимош грубо оборвал ее:
— Я не могу так. Не хочу. Что я тебе, мальчик — в игрушки играть?
Маленькая ласковая ручка, самыми кончиками пальцев прикоснулась к его губам:
— Замолчи. Ты сам не знаешь себя. Ты — хороший, значит, можешь. Всё можешь ради меня, — девушка легким движением оттолкнула Тимоша. — Ну, вот, мы пришли. Видишь этот домик? Завтра в шесть вечера ты постучишь в крайнее окно три раза. Только, пожалуйста, не вздумай и вида подать, что у нас с тобой близкие отношения. Не вздумай смотреть на меня такими глазами. Зина ничего не должна знать. Зина — моя подруга, ты встречал ее в саду. Она… — девушка поднялась на цыпочки и прошептала таинственно: — она социалистка! Ее мама работает в Обществе трудящихся женщин. Я не знаю, что это такое, но, наверно, что-нибудь нелегальное. Так что ты, пожалуйста, в их присутствии не говори о чем-нибудь таком, ну, там о цветах, поцелуях, любви. Лучше всего, если ты скажешь что-нибудь об освобождении женщин. Хоть несколько слов. Ну, хоть так: «Ах, положение женщин в нашем обществе…» Потом еще запомни слово: «эмансипация». Повтори, пожалуйста: «эмансипация». Ну, вот, хороню. Теперь они тебя целый год будут чаем с сухарями поить. А главное — мы сможем у них заниматься по предметам. И Зина охотно станет помогать.
Расстались они друзьями, но Тимоша мучила, а не радовала новая дружба.
На следующий день он явился в назначенный час.
Девушка поспешила представить его семье Кривицких:
— Рабочий завода акционерного общества «Шабалдас и K°» Руденко Тимофей. Его старшая… сестра…
Тимош удивленно глянул па кисейную барышню, но та бровью не повела:
— …Его старшая сестра замучена генерал-губернатором. Младшая еще и теперь мучится в невыносимых условиях. У нас с ним равноправные товарищеские отношения, и мы говорим друг другу «ты».
Этого оказалось совершенно достаточно, чтобы на столе мигом появились серебряный граненый, чрезвычайно интеллигентный самовар, маленькие фарфоровые, почти прозрачные интеллигентные чашечки, маленькие тоненькие интеллигентные сухарики и даже печенье «Альберт».
Заговорили о судьбе русской женщины, Тимош два раза весьма удачно произнес слово «эмансипация», и дело было решено — еще один экстерн, кажется, двенадцатый по счету, закрепился в доме Кривицких.
Через неделю или немногим более после того Тимоша вызвали в главную контору завода.
— Руденко из механического?
— Я.
Стеклышки пенсне оглядели парня с ног до головы:
— Тэк-с. Превосходно. Потребуется — позовем. Ступай.
На этом первый разговор и закончился.
Руденко поспешил на цеховой двор, не особенно задумываясь над тем, зачем потребовали его в контору. Но и цехе встретили его настороженные взгляды:
— Зачем вызывали?
— Да почем я знаю.
— Спрашивали что-нибудь?
— Ничего не спрашивали.
— Правду говоришь?
— Да что вы пристали!
Тимош всё еще не придавал значения происшедшему, расспросы товарищей удивляли и раздражали его. Едва дотянув до вечера, поспешил на Заиковку, в дом Кривицких, однако там его ждала неудача. Общество трудящихся женщин давало благотворительный бал, и Елена Павловна Кривицкая с дочерью вынуждены были танцевать первый вальс во имя эмансипации.
Занятия пришлось отложить на воскресенье.
— Я вообще полагаю, — сказала Елена Павловна на прощанье, — полагаю, что вам лучше всего построить программу по примеру воскресных школ. Буду очень счастлива, молодой человек, если таким путем мы отвоюем для вас место в обществе..
«Место в обществе. Нет места. Без места. Да что они, сговорились?» — с досадой думал Тимош, возвращаясь домой. Самым горьким было то, что он не увидит ее до воскресенья.
Целую неделю он сгребал стружку с таким жаром, точно это были золотые россыпи.
Товарищи насмешливо поглядывали на него.
— Стараешься?
— Мастер, озираясь на мелькавшую лопату, обходил Руденко стороной.
В субботу Руденко неожиданно встретил ее на площади, у заводских ворот. Она ждала Тимоша вместе со всеми женками, караулящими мужиков и получку.
— Я знаю, что вы в субботу кончаете раньше, — проговорила девушка, беря Тимоша под руку, — я нарочно пришла. Во-первых, соскучилась, а во-вторых, завтра там у них ни о чем не сможем поговорить…
Тимош обрадовался непредвиденной встрече и готов был слушать всё, что угодно, лишь бы звенел ее голос, ласковое, по-детски картавое «эр». Он привык уже к сбивчивой речи девушки, но всё еще не мог угнаться за неожиданными поворотами, внезапными решениями и вопросами, — почти ничего не запоминая из того, что она говорила:
— Мама очень изменилась. Стала такой требовательной, болезненной. Мы не привыкли нуждаться. Не знаю, удастся ли окончить гимназию. Шестнадцать лет для девушки — это совсем не то, что для вас. Вы, мальчишки, такие счастливые…
Внезапно она остановилась:
— Прощайте, прощай до завтра Пожмите мою руку. Крепче, так, чтобы стало больно. Вот теперь хорошо, — она освободила его руку, отпустила Тимоша. Вдруг остановила:
— Давайте померяемся ростом. Ой, вы намного выше меня. Это хорошо, терпеть не могу, когда женщина выше мужчины. Прощай!
Тимош не мог понять, зачем понадобилась ей эта встреча. Ни о чем не мог думать в тот вечер, только всё время видел ее рядом с собой — маленькой-маленькой.
На заводе на следующий день в обеденный перерыв подошел к нему конторщик:
— Четвертуха с тебя.
— Чего? — переспросил Руденко.
— Четвертуха, говорю. Потому, — в рубашке родился. Что ему нужно, этому прыщавому молодцу?
— В люди выходишь, — продолжал завистливо поглядывать на Руденко конторщик, — в кладовую переводят. Помощником кладовщика.
— В кладовую?
— Да ты что, ничего не знаешь? Младенец? Херувим? А сам, небось, пороги обивал…
— Ану, проваливай! — крикнул Тимош. — Ни в какую кладовую не пойду. Не канцелярская крыса!
— Поду-маешь! — отскочил конторщик. — Не пой-де-ет. Побежишь, а не пойдешь.
— Так и передай. Пускай не очень беспокоятся.