Наш день хорош - Селявко Виталий

Наш день хорош

НИКОЛАЙ КУРОЧКИН

РАБОЧАЯ ДУША

Когда в низине тихо застрекотал велосипедный моторчик, Павел Иванович разогнулся и посмотрел вокруг.

Жаркое солнце, казалось, хотело насквозь прожечь землю: оно набухло и катилось все ниже. Горизонт призывно синел невысоким хребтом Уральских гор. Над темно-рыжим массивом поля то здесь, то там виднелись платки, пиджаки, фуражки. По далекой дороге то и дело пробегали машины, груженные белесыми мешками. Стояла пора уборки картофеля. Пахло разворошенной землей, раздавались выкрики людей и звон лопат. А в неизмеримой вышине сияло такое по-домашнему теплое небо, что на душе было легко и просторно и не хотелось никуда уходить.

Павел Иванович с сожалением вытащил лопату из земли. «Хочешь — не хочешь, — подумал он, — а надо ехать домой».

Старенький мотоцикл жалобно скрипнул, когда в его люльку тяжело улегся мешок картошки.

Павел Иванович положил лопату в старую борозду, прикрыл на всякий случай картофельной ботвой, закурил.

Собственно, торопиться особенно некуда. На работу еще не скоро. В ночную смену. К тому же он почему-то сегодня нисколько не устал, перед сменой можно не отдыхать. Да и ехать недалеко: сразу, как поднимешься на ближний увал, вырисовываются в синей дали мартеновские трубы, похожие на зубья большой перевернутой гребенки, и могучие гиганты-домны, хитроумно перевязанные трубопроводами. А дальше лежит гора Магнитная. Та самая, о которой когда-то рассказывал дед.

Давно это было.

...Стояло жаркое лето. Они с дедом ехали на хутор. Павлик сидел на заднем конце повозки, изредка поглядывая на связку серпов, висящую сзади повозки, и слушал деда.

— Стои́т там, паря, высокая гора, — рассказывал тот. — Бо-о-льшущая! Магнит-гора называется. Все железное притягивает к себе. Гвозди прямо из подошвы, подковы лошадиные...

И тотчас представлялась остроконечная гора, к которой прилипло много-много гвоздей, пузатый рукомойник и дедушкин топор.

— Дедушка, а деревяшки она не притягивает?

— Ну вот! Сказал тоже! Деревяшка — она деревяшка и есть. — Дед почесал жиденькую бородку, лениво помахал длинной палкой над спинами быков:

— Цоб-цобэ-э!! Деревяшкой вот только быков подгонять!

— Она только железные деревяшки притягивает?

— Вот, вот. Железные. Потому что она сама железная. Оттуда и железо берут.

Вот так штука! Железная гора! А он-то думал, что железо растет, как растут березы и сосны. Есть такие железные березки. Потом их спиливают и везут в кузницу к дяде Захару.

— Выходит, дядя Захар оттуда привозит железки?

— Хе, умный какой! — усмехнулся дед. — Захар готовое железо кует. Гору копают и возят в домны. Печки такие есть. В них-то и варят железо.

— И серпы тоже варили?

— И серпы. Потом ковали, точили, на ручки насаживали. — Дед обернулся, посмотрел на серпы.

— Ты поглядывай за ними — упадут.

И опять замахал палкой, потому что быки тем временем вошли в ручей, напились и не трогались с места, ожидая окрика.

— Цоб-цобэ-э!!!

Повозка качнулась, серпы отцепились и плюхнулись в воду. Сказать или нет деду? Решил, что не надо — тот же сам говорил: упадут. Значит, знал...

И опять костяно постукивали колеса, медленно уплывала назад серая лента дороги. Над желтоватой степью колыхалось марево, и, наверное, где-то там, за этим маревом, за синим-синим лесом стоит таинственная и потому немного страшная железная гора.

Скоро Павлик захотел спать, прилег на солому. Теперь было видно лишь небо и слышно, как о чем-то монотонно бубнил разморенный жарой дед, истошно пели кузнечики да глухо топали клешнятыми копытами быки.

Проснулся он, когда приехали на хутор. Дед стоял около повозки и озабоченно пощипывал свою бороденку.

— Чем же теперь хлеб жать? — размышлял он вслух. — Где серпы?

— Там, в воде, — охотно объяснил Павлик. Дед открыл от изумления рот и не нашелся, что сказать.

Вспомнив это, Павел Иванович невольно улыбнулся и пососал давно потухшую папиросу.

Солнце закатилось. Сиреневое небо рассасывало легкую ткань облаков. С земли поднималась сероватая мгла, а на западе ярко пламенел закат. Может быть, он-то и увел мысли Павла Ивановича снова в те времена, когда семнадцатилетним юнцом он воевал против белоказаков.

...Много дорог пришлось исколесить по родным уральским местам, многое увидеть и пережить. После каждого сражения яснее виделась победа и приближалось осуществление мечты — самому научиться варить сталь. Бой под Татищевской станцией, Безыменской, Лбищенском... Эх, да разве мало было битв! Все и не вспомнишь.

Время затянуло туманом прошлое, как вечерняя мгла затягивает горизонт.

Обозначились первые звезды. Воздух перестал двигаться, словно прислушиваясь, как по дороге идут и идут машины в сторону, где над городом раскинулся розовый прозрачный зонт — отблеск плавок.

Павел Иванович бросил окурок.

После гражданской войны он не стал жить в селе. Очень уж тихой показалась тамошняя жизнь. Да и настойчиво звала давнишняя мечта.

...Нижний Тагил. Старинный уральский город. Как и в селе, расползались беспорядочно по холмам домики, как и в селе, редкими кучками росли тощие тополя, но даже в походке людей, но даже в запахе чудилось Павлу что-то особенное. Рабочее.

Три года катал он вагонетки на дворе и бегал глядеть на рождение стали. И, наверное, не было на всем свете человека счастливее его, когда он стал, наконец, подручным сталевара. Правда, это оказалось нелегким делом...

А когда вступили в строй первые магнитогорские печи, Павел Иванович приехал сюда с женой и маленьким Сережкой. Еще из окна вагона увидел он невысокую двугорбую гору Магнитную. У ее подножия рядами раскинулись бараки. Учиться пришлось заново: не годились старые приемы работ на печах новой конструкции. Павел был настойчив. Дважды поезд, украшенный флагами и плакатами, увозил его в Москву на слет стахановцев. Довелось Павлу увидеть и знаменитого сталевара Мазая.

Потом — Отечественная война. Как жили в это трудное время, Павел Иванович вспоминать не стал.

Он посмотрел на свои руки — жилистые, с мозолистыми ладонями, и подумал: не измерить всего, что сработано ими. И еще подумал, что над каждым винтиком и кирпичиком завода трудились вот такие же руки.

И какая-то хозяйская — нет, товарищеская, — благодарность к каждому рабочему поднялась в душе. Что-то тугое и теплое подступило к горлу. Павел Иванович поспешно потер заскорузлой ладонью шершавую впалость щеки, словно испугавшись, как бы кто не увидел растерянного выражения лица.

— Вот до чего домечтался, старый черт! — ругнул он себя. — Мотор, видать, сдает. Надо на легкую работу перебираться.

Недавно он ходил к директору ремесленного училища поговорить о своем переводе на должность мастера производственного обучения. Директор не только не был против, а даже доволен предложением Павла Ивановича. И сталевар несказанно обрадовался, когда понял, что он, хотя и стар, а все-таки очень нужен. Как ни говори, опыт у него немалый.

— Хорошо! — сказал он вслух. — Ехать, однако, пора.

И тут же почувствовал странное недоумение. Ощущение было такое, словно он забыл вспомнить что-то очень и очень важное. Он наморщил лоб, но ничего такого вспомнить не смог.

Сумерки затянулись. Все так же боязливо нежно глядели звезды. Свет никак не хотел уступать места темноте, но по каким-то неуловимым признакам было уже ясно, что скоро наступит ночь. Значит, в самом деле надо ехать.

Павел Иванович глянул на часы и ахнул: времени оставалось в обрез. Он торопливо развернул мотоцикл и нажал кикстартер. Но вместо того, чтобы спокойно и ровно заработать, мотор безжизненно глухо ухнул и замолчал. Что-то было не в порядке.

Опоздать на работу?! Этого никогда не случалось! Никогда! Павел Иванович наклонился к мотору.

А в душе все росло и росло непонятное недоумение, словно бы он и впрямь чего-то не додумал. И чем сильнее Павел Иванович торопился, тем больше становилось это недоумение. А размышлять, откуда оно появилось, было некогда.

К дому он подъехал поздно. Завел мотоцикл во двор, заскочил на крыльцо. Жена проснулась, поглядела, как он торопливо шарит в шкафу, куда обычно клал заводской пропуск, и спросила:

— Куда это ты торопишься, сломя голову?

— Не знаешь куда?! —-возмутился Павел Иванович. — Пропуск где? Время-то видишь сколько?..

Он ткнул пальцем на стол и осекся. На столе стояли часы в красном позолоченном футляре. Павел Иванович растерянно опустился на стул. Он вспомнил, что на работу идти не надо. И обрадовался — опоздания не будет.

Со вчерашнего дня он стал пенсионером, а часы ему подарили, когда провожали на отдых...

АЛЕКСАНДР ПРОХОРОВ

УСТИНЫЧ

Лицо Алексея было недовольным и злым. Не успел он принять смену от напарника и, на́ тебе, запорол деталь!

«Если бы мне другой станок! — он с откровенной неприязнью косился на свой модернизированный старенький ДИП-200. — Придумали же такое название — ДИП! Федор говорит, что это означает «догнать и перегнать». Капиталистов, значит».

Конечно, Федору можно догнать! Поставили его не на какую-нибудь развалину, а на полуавтомат. Федор норму перевыполняет, да еще над ним подсмеивается. Попробовал бы сам на ДИПе.

Алексей сплюнул, выключил патрон и со злостью бросил деталь в сторону. Тоненько звякнув, она покатилась по полу.

— Кузнецов!

Алексей обернулся. Перед ним стоял мастер пролета Куроедов. В цехе его уважительно звали Устинычем. Худой, костистый, сутулый, он был похож на старое дерево, которое вопреки всему стоит, крепко вцепившись корнями в землю.

Мастер поднял деталь и хмуро посмотрел на токаря:

— Запорол?

Стыдно, ох как стыдно перед Устинычем: за неделю Алексей четвертую деталь испортил. А ведь эта втулка очень нужна. Станок экспериментальный собирают. Торопили с выполнением заказа. И надо же такому случиться!

— На этом козле, — Алексей ткнул рукой в сторону станка, — все детали запорешь!

— Что ты сказал? На козле? —возмутился Устиныч. — А ну, повтори, что ты сказал?

— Не станок, а морока! Козел!

— Да знаешь ли ты... — начал было Устиныч и вдруг выронил из рук втулку, схватился за сердце. Лицо его стало землисто-серого цвета. Мастер медленно осел на ящик.

Алексей пулей сорвался с места, нашел в конторке воду и, вернувшись, протянул стакан мастеру.

— Не надо! — сипло проговорил Устиныч, отстраняя стакан. — Обойдусь...

Он с трудом поднялся и медленно пошел вдоль пролета к себе в конторку.

— Сдавать стал Устиныч. — К Алексею подошел фрезеровщик Павлов, который уже лет тридцать работал в цехе. — А какой орел был!.. Что у вас тут стряслось?

— Втулку запорол. — Алексей поднял деталь с пола. Она, казалось, еще хранила тепло рук Устиныча. — Ну и поскандалили маленько... Станок я козлом назвал, а он...

— Дурак! — глаза Павлова, дотоле добрые, вдруг стали метать молнии. — Да ведь он тебя к этому станку временно поставил!

— Временно! — вскипел Алексей. — Все вы тут мастера учить. А попробовали бы сами на этом ДИПе — посмотрел бы я, как вы запели!

— Сопляк! — вконец рассердился Павлов. — И на этом станке ювелирную работу люди делают, специальные заказы выполняют. А ты!.. Обожди, вытянем тебя на цеховое собрание...

— Хоть сегодня! — обозлился Алексей.

— Тьфу, оглашенный! — чертыхнулся Павлов и ушел на свое рабочее место.

Сменное задание Алексей не выполнил. Подписывая наряд, Устиныч даже не взглянул на токаря. Алексея это задело за живое.

— А может, вы поинтересуетесь, Павел Устиныч, почему я до нормы не дотянул?

Мастер промолчал. Он поднялся из-за стола и пошел к шкафу, где хранился сменный журнал, показывая всем своим видом, что говорить не о чем.

— Понятно! — Алексей достал папиросу, прикурил и, выйдя из конторки, направился в душевую. Сегодня они с Федором собрались на стадион. Смешно! Они будут играть против футбольной команды ремесленного училища, из которого вышли сами! Вот потеха!

«А может, отказаться? — думал токарь. — Будешь плохо играть, еще обвинят. Скажут, подыгрываешь по старой памяти».

Из кабинки душевой выскочил Федор. Мокрый белобрысый чуб падал ему прямо на глаза. Прыгая на одной ноге, Федор силился попасть другой в тапочек.

— Жми скорее! — Федор схватил полотенце. — Дадим сегодня жару!

Однако матч заводская команда проиграла.

По домам приятели разошлись хмурыми. О чем тут говорить, когда тебе; токарю четвертого разряда, ремесленники нос утерли! Свои же рабочие освистали, «сапожниками» назвали.

Алексей словно от озноба передернул плечами. С какими глазами в цех придет? Привет, скажут, представителям солянки сборной...

Утром, шагая по улице родного города, Алексей с трепетным волнением оглядывался кругом. Цвели акации, сирень, яблони.

«В воскресенье в горы пойду, — подумал он. — На Урале второй год живу, а ни разу не собрался. Хорошо там сейчас. Интересно бы с шиханов на город посмотреть. Надо Федьку позвать, чтобы фотоаппарат с собой взял. Маме карточку пошлю».

Вспомнив о матери, Алексей замедлил шаг. «На три письма не ответил... Денег два месяца не посылал. Сегодня же напишу письмо и денег отправлю с получки»,— твердо решил он, входя в двери заводской проходной.

В цехе его встретил привычный гул моторов, лязг металла. Пахло нагретым маслом и горячей стружкой.

Токарь Петр Васильевич, которого должен был сменить Алексей, закончив дела, вытирал ветошью руки. Он косился на сменщика:

— Когда за станком смотреть будешь?

— А что он, барышня, что ли? — огрызнулся Алексей, хотя и чувствовал себя виновным: второй раз забыл почистить и обтереть станок.

Петр Васильевич укоризненно покачал головой:

— Эх ты, голова садовая! Долго тебя еще обтесывать надо да учить.

По привычке Алексей прошел в конторку мастеров получить наряд. Но Устиныча там не было.

— Заболел Устиныч, — ответила ему нормировщица Люба. Федор называл ее Прозерпиной. Почему? Наверное, за глаза. У Любы они были такие голубые, чистые!..

— Сегодня, что ли? — поинтересовался Алексей.

— Вчера. Директор на своей машине его отвез.

«Ишь ты, — подумал токарь и в душе усмехнулся. — Персона какая важная наш мастер — директор отвез!..»

Устиныча заменял мастер Чернобровкин. Он бегал по пролету в своем черном кургузом пиджаке. Стоило какому-нибудь рабочему зазеваться или отойти на минуту от станка, Чернобровкин коршуном налетал на него и шипел:

— Бездельничаешь? — и страшно бранился.

За сквернословие он имел уже несколько выговоров, даже с последним предупреждением, но ему — что с гуся вода.

— А-а, любимчик Устиныча появился! — Чернобровкин показал в ехидной улыбке щербатые зубы. Глаза у него, как два хитрых зверька, глядели из-под насупленных бровей ядовито и зло. — Получай наряд. Сегодня на болтах поработаешь, — и протянул листок бумаги.