— Пошел ты!.. — вскипел Алексей и отвернулся.
— Не нравится обхожденьице... — заметил Чернобровкин. — Ничего! Я с вашим братом цацкаться не буду. Я тебе не Устиныч!
...Сегодня вечером Алексей собрался на озеро. Даже Федору ничего не сказал об этом. Надо же в конце концов и для личных дел время выкраивать. Не все для друга.
...Люба поджидала Алексея около старого причала, где две раскидистые вербы купались в прозрачной воде озера. Алексей запаздывал. Пока прибежал с работы, умылся да купил новый галстук в магазине, — время подошло к шести. А свидание назначено на семь. Хорошо, хоть автобус не опоздал.
Алексей взглянул на светящийся циферблат часов и ужаснулся: пятнадцать минут восьмого! К причалу он слетел кубарем. Шумно дыша, встал позади Любы.
Девушка даже не обернулась. Поднялась и, отряхнув платье, пошла.
— Ты сердишься? — Он догнал Любу.
Она шла, ускоряя шаги.
— Хочешь, я перед тобой на колени встану, — расхрабрился Алексей. Забежал вперед и посмотрел в сердитые, ясные глаза девушки.
Люба звонко рассмеялась.
— Ой, какой ты смешной, Алешка! — и потрепала его льняные волосы.
Лодку отыскали быстро. Старый рыбак Тимофеевич сидел на завалинке около своего дома и чинил невод. В рыбколхозе он был сторожем и частенько брал Алексея на рыбалку,
— Покататься захотел? — Тимофеевич подал Алексею ключи. — Весла в сторожке возьмешь. Да смотри, осторожней! Слышишь, сиверко подул...
На середине озера лодку чуть не перевернуло. Люба крепко уцепилась за борт руками.
— К берегу греби, — просила она и испуганно глядела на темнеющий горизонт, где из-за шиханов выплывала темная грозовая туча.
Из лодки они вылезли мокрые. Отдали ключи Тимофеевичу и, взявшись за руки, пошли в парк дома отдыха. Алексей давно облюбовал там скамейку, скрытую в кустах сирени.
— Устиныч вчера ужинать не стал, — сказала грустно Люба. — Прямо беда! Анастасия Ивановна спрашивает его, а он все молчит.
— Почему ты раньше не говорила, что у них на квартире живешь? — перебил подругу Алексей.
— Ты же не спрашивал! — искренне удивилась Люба. — Я давно у них живу, скоро два года...
Девушка рассказала о себе, о том, как росла без отца и матери, как закончила в детском доме семь классов, а потом училась в ремесленном училище на слесаря.
— Это уж меня Павел Устинович попросил нормировщицей поработать. Ты, говорит, девка боевая, грамотная, а учет в цехе сложный...
Много хорошего узнал в этот вечер Алексей об Устиныче.
Домой вернулся поздно. Уткнувшись в подушку, он долго ворочался в постели; ему казалось, что губы его полыхают огнем. Замирало сердце, когда вспоминал, как Люба поднялась на цыпочки и крепко его обняла... Первый в жизни поцелуй.
В цехе что-то произошло. Это Алексей заметил сразу, как только вошел на следующий день в пролет. Фрезеровщик Павлов низко наклонился над станком. Седой ершик волос выбился из-под кепки. Глаза старого рабочего, обычно добрые, улыбчивые, сегодня тоскливо смотрели на деталь. Может быть, заболел?
Лекальщик дядя Вася и зуборезчик Гаврилов имели понурый вид. Даже Чернобровкин не шумел, как обычно, не приставал ни к кому, он тоже был чем-то озабочен.
— Алеша!
Токарь обернулся. Перед ним стояла Люба. Глаза заплаканные, веки красные.
— Алеша, помер Павел Устиныч, — и дав волю слезам, уткнулась в плечо друга.
Алексей растерялся. Он погладил по плечу девушку, не зная, что нужно сказать, чтобы успокоить ее.
— От, чего же он помер?
— От сердца, — проговорила Люба.
«Так вот почему держался Устиныч за грудь, когда я нагрубил ему». От этой мысли Алексею стало не по себе: что если он в какой-то мере виноват в смерти старого мастера?
Из цеха Алексей ушел, ни с кем не простившись. Даже к Любе в конторку не заглянул. Смерть Устиныча вихрем ворвалась в его беззаботную жизнь, и, может быть, только сегодня по-настоящему он начал осознавать свою вину перед ним.
Хоронили старого мастера всем заводом на городском кладбище. За гробом шли тысячи людей.
Алексей вытирал кулаком непрошенную слезу и крепко держал за руку Любу, которая плакала навзрыд.
Устиныча положили под могучим кленом, широко раскинувшим свои ветви. Над землей вырос покатый холмик с краснозвездным обелиском.
Алексей стоял в толпе и думал об Устиныче и себе. Сердце его терзали горькие, тяжелые мысли.
— Пойдем! — тронула его за руку Люба.
Народ расходился. Две женщины в черных платках поддерживали жену Устиныча — Анастасию Ивановну. Плакала она беззвучно, и только заметно было, как судороги безысходного горя сотрясали ее тело.
Алексей не был на квартире Устиныча, хотя Люба приглашала его не раз. И после похорон он наотрез отказался идти туда. Там все напоминает об Устиныче, старом добром мастере, которого он обидел. Сегодня Алексею просто нужно было остаться одному и обдумать случившееся.
...К Любе он пришел через неделю. Девушка мыла пол. Анастасия Ивановна, осунувшаяся, сгорбленная, стряпала в кухне.
— Добрый день, Анастасия Ивановна, — войдя в кухню, поздоровался он. — Я в гости к вам. Можно?
— Заходи, заходи, Алешенька. — Старушка обтерла передником руки, подвинула табуретку. — Присаживайся.
Алексей сел на табурет. Анастасия Ивановна раскрыла шкафчик, достала чашки, блюдца, варенье.
— Подвигайся, сыночек, к столу поближе, чаю попьем, — хлопотала она. — Сейчас Любашу позову...
За столом сидели втроем. Анастасия Ивановна потчевала гостя пирогами, вареньем.
— Любил мой Устиныч вишневое варенье, — сказала она тихо.
Алексей сидел на стуле, словно на раскаленном железе. Наконец, он рассказал Анастасии Ивановне о том, что случилось в цехе.
— И-и! Полно тебе, Алешенька! — замахала рукой старушка. — От ругани не помирают. Сердце у него, родимого, было плохое. Давно ему врачи говорили: на пенсию пора. Семьдесят пять годков стукнуло. А он все не шел. Жить, говорил, хочу, а жизнь моя на заводе. Неугомонный был. А тебя-то он крепко любил. Бывало, со смены придет и все похваляется: «Хороший парнишка на моем станке работает, дотошный, да такой понятливый».
— На его станке?! — Алексей поперхнулся горячим чаем. — А я и не знал!
— Неужто не рассказывал? — удивилась старушка и всплеснула руками. — Всегда вот он у меня такой тихоня был. За станком-то этим он пятнадцать годков простоял...
Анастасия Ивановна пошла к старенькому пузатому комоду, открыла ящик, достала оттуда кипу бумаг, обернутую белой тряпицей, положила сверток на стол.
— Документы наши, семейные, — с грустью сказала она. — Погляди, Алешенька.
Алексей рассматривал бумаги, и к сердцу его подкатывала теплая волна гордости за человека, с которым ему пришлось так близко встречаться и вместе работать. Одних благодарностей и похвальных грамот он насчитал больше тридцати. И даже такие были, которые Орджоникидзе подписаны.
Фотокарточки. На одной из них Павел Устиныч стоит рядом с Орджоникидзе и улыбается. На другой — рядом с Калининым и Орджоникидзе.
— В Москве это было. На слете стахановцев, — объясняла Анастасия Ивановна. — А вот и ордена его, — она смахнула сухой ладошкой слезу и ласково глянула на Алексея. На красной подушечке поблескивали золотом орден Ленина и орден Трудового Красного Знамени. — Не любил мой красоваться-то, — говорила старушка. — Только и носил ордена, когда большие праздники были. И то я уж сама заставляла.
Алексей встал, подошел к окну. За окном виднелись светлые заводские корпуса. Дымили высокие трубы и в комнату доносился дробный перестук тяжелых пневматических молотов... Завод жил своей жизнью, трудной, напряженной и беспокойной.
АЛЕКСАНДР СМИРНОВ
АТТЕСТАТ ЗРЕЛОСТИ
Данил Матвеевич неторопливо поднялся на площадку четвертого этажа. Дверь его квартиры внезапно распахнулась. «Что бы это значило?» — подумал Данил Матвеевич, вглядываясь в полумрак длинного коридора. Он неуверенно переступил порог и вдруг почувствовал тепло чьих-то рук на шее; а на щеке два горячих поцелуя.
— Папочка, родной, поздравь меня! — услышал Данил Матвеевич голос дочери.
— Шурка! Эка бестия — на шею повесилась. Сдала, что ли?
— Все сдала! В субботу будет выпускной вечер. Пал Палыч сегодня поздравил нас. «Перед вами, — говорит, — товарищи, открывается большая дорога в жизнь».
«Дорога в жизнь», — мысленно повторил Данил Матвеевич, испытующе разглядывая Шуру. В полутьме коридора она казалась совсем маленькой, худенькой.
— Ну, добро, Шурка, поздравляю, — в голосе отца Шура уловила знакомую ноту затаенной досады. — И куда ты с этим аттестатом теперь?
— В институт, пап... Не доволен, вижу. Думаешь, срежусь, не пройду по конкурсу? Пройду! Целое лето буду готовиться.
— Добро, Шурка, ладно! А волноваться тебе вредно, слабенькая ты. Погулять собралась?
— Какой ты черствый, Даня, — заговорила Вера Павловна, едва за дочерью захлопнулась дверь, — у ребенка такая радость, праздник жизни, а ты...
— А чему радоваться?
— Дочь окончила школу, получила аттестат зрелости...
— Куда она с этой зрелостью пойдет? В институт? Не та голова. Работать? Не научили в школе. Может, в секретарши? Лицом не вышла. Разве вот замуж, коль добрый человек найдется. Ума не приложу, что дальше с ней делать.
— Это с твоими-то связями? Да поговорил бы с Максимом Петровичем, он ведь в ладах с директором института.
— Избавь, Вера: во-первых, нечестно, во-вторых... пусть Шурка сама своими руками, своим умом в жизнь влазит.
Пророчество Данила Матвеевича было не пустым — осенью Шура не прошла по конкурсу.
Лицом вниз она лежала на кушетке, худенькие плечи нервно вздрагивали. Не заметила, как вошел в комнату отец, как сел на табурет, даже не сняв брезентовой куртки.
— Открываю дверь, — начал Данил Матвеевич вкрадчивым голосом, — и жду: расцелует меня Шурка. А нет! Не то, видно, настроение. Не прошла, что ли?
— Не-ет.
— И так бывает... Да и какой бы из тебя инженер вышел? Жизни не видела. Кроме ложки, в руках ничего не держала.
— А другие-то как?
— Да и с другими проку мало. Пришли к нам летом два выпускника строительного института — грамотные ребята, плохого ничего не скажешь, а вот практическая работа на обе ноги хромает. Неказистый я бригадир, а на практике не уступаю молодым инженерам. Ты вот хотела на факультет горного дела поступить. А знаешь ли, что такое горный инженеров каких условиях ему приходится работать? Ничего ты, Шурка, не знаешь. Значит, не по душе был выбор, а поступала потому, что учиться в вузе модно.
— Для кого мода, а для меня призвание.
— Слова добрые, а на деле не то.
— Папа! Какой же ты, не знаю. Ну, не сдала. Ну, не прошла. Сдам на будущий год.
— А до того баклуши бить станешь?
— Не знаю...
— Шла бы работать: в труде и человек заметней, да и сам он многое замечает, многому учится. Поработаешь, посмотришь, по душе ремесло в руки возьмешь, а там и учись себе на здоровье.
— Не возьмут меня работать. Ничего я не умею делать.
— Говоришь, не умеешь? В том и беда. Ну, да ладно. Пойдешь к нам на стройку подсобницей?
— Не пойду на стройку, никто из наших не хочет.
— Предвидел и это... Говорил я, Шурка, с начальником нашим, примет тебя подсобницей в комплексную бригаду.
Походка у Данила Матвеевича была уверенная. Шура едва успевала за ним, часто спотыкалась, хватаясь при этом за руку отца.
— Ничего, привыкнешь, — подбадривал тот, — попервоначалу и я в траншею падал.
Справа, скрежеща гусеницами, под надрывный выхлоп мотора, двигался мощный бульдозер; переваливая перед собой целую гору взлохмаченной земли. По другую сторону дороги в бесформенной обширной яме стоял экскаватор, черпая своим хоботом землю и высыпая ее в кузов громадной автомашины, которая пугливо вздрагивала, получая очередную порцию груза.
Повсюду в каких-то металлических корзинах был кирпич. В штабелях лежали не знакомые Шуре детали из железобетона. Там и тут стояли ящики с сухой известью и цементом. Все это напоминало громадный склад, в котором копошились люди, двигались механизмы, дополняя общий хаос говором, лязгом и грохотом. Шура поморщилась, крепко сжала руку отца и остановилась.
— Пап... — Шура в упор посмотрела в обожженное солнцем морщинистое лицо отца.
— Что тебе?
— Да так я... оступилась... — она опустила глаза и, как бы между прочим, проговорила:
— Пап, ты Любу Жихареву помнишь? Она в прошлом году уехала учиться в мединститут. Так вот, эта Любка прислала сестре письмо. «Перейду, — пишет, — в педагогический».
Не поняв намека дочери, Данил Матвеевич продолжил ее мысль по-своему:
— Окончит педагогический, пойдет в гастроном торговать селедкой. — В голосе Данила Матвеевича скользнула ирония, и после минутной паузы он уже вполне серьезно продолжал: — В том-то и беда, Шурка. Не знаете вы, подростки, что любо вам, что нет. Слепыми выходите на дорогу, о которой говорил завуч... А вот и наш участок!
На четвертый этаж дома, где были в разгаре каменные работы, они поднялись по настоящим мраморным ступеням, минуя всякие «леса» и «сходни».
— Вот мы и дома, — Данил Матвеевич облегченно вздохнул и присел на контейнер с кирпичами.
«Ширь-то какая», — думала Шура, оглядывая сверху территорию стройки. Разрезанная траншеями на квадраты, треугольники и ромбы, территория напоминала ей план, набросанный на бумагу рукой чертежника.
— Новенькую привели, Данил Матвеевич? — услышала Шура незнакомый голос и только теперь заметила, что ее окружили несколько парней и девушек. В их глазах она увидела любопытство, но не насмешку, как ожидала.
— Вот, Борис, бери ее к себе подсобницей, да смотри у меня, через год сделай из нее каменщика, такого, как сам.
— Вы бы к кому другому ее, Данил Матвеевич, — смущенно возразил краснощекий парень.
— Нет. Пусть у тебя учится, только построже с ней — не смотри, что девчонка.
Работал Борис проворнее своих соседей. Ковшом-лопатой Шура расстилала ему раствор на стену и клала под руку кирпич. Борис шел следом, разравнивая раствор кельмой, и выкладывал наружную «версту».
— Шевелись! — покрикивал он.
Шуре было обидно: она и так старалась изо всех сил, а тут — «шевелись». Шура нервничала, кирпичи вырывались из рук.
— Подыми, как на порядовке причалку, — лукаво продолжал Борис, даже не взглянув в сторону Шуры. Она смотрела на него с мольбой и недоумением: слова были новыми для нее и значения их Шура не знала.
— Ну, что тебе на кулаках растолковать? — озорно улыбаясь, Борис подошел к Шуре.
— Каменное дело нехитрое, а знать о нем кое-что нужно. Не так знать, как уметь. Я покурю, а ты попробуй прогони внутреннюю «версту». Не тычком, не так! Ложковый ряд клади. Вот та-ак. На шнур смотри — не на меня.
— Нужен ты мне! — отрезала Шура.
— Вопрос не производственного значения, поговорим позже.
Шура проснулась рано. Но спешить было некуда: настал первый выходной день в ее трудовой жизни. Большие серые глаза Шуры были устремлены в потолок: она рассматривала лепной узор потолочной розетки. Думала о прошедшей неделе, о своей работе, о новых товарищах, о Борисе. Ласковый, веселый, а строгость на себя напускает, будто в самом деле такой. Волевой: живет в общежитии, учится в десятом классе и еще успевает посещать спортивную секцию. Вовсе не похож на сезонника, о каких мама говорила.
Шура попробовала встать, но тело стягивала боль. Ныли руки и спина.