— Пошла! — шикнул Аленкин и топнул. Кошку как волной смыло. Он посмотрел на часы. Скоро отвал. Теперь он почему-то стал замечать все неторопливое, тягучее. В нескончаемом мелькании людей видел только идущих медленно. Ему казалось, что мимо, без конца, одни и те же люди проносят одну и ту же пару огромных черных арбузов… В какие-то минуты он начинал вдруг слышать еле уловимое поскрипывание мостков, потревоженных волною. А то вдруг какой-нибудь голос, выделившись из общего гама, назойливо лез в уши.
На пассажирской палубе, у самой кормы, заговорили двое. Говорили от нечего делать, так, чтобы убить время, со странными паузами посреди слова. Уловив сочный шлепок о воду, Аленкин догадался, что говорившие ели арбуз.
— Ну мы и зажили, — сказал кто-то один. — А какая у Яшки тетя оказалась… она нас так любила — плакала, когда мы уезжали… может, конечно, от радости!
Потом была длинная пауза. Скрипнуло кресло. Аленкин подумал: «Полез в карман за платком. Вытирает сладкие пальцы».
Тот же голос не спеша продолжал:
— На обратном пути нас поймали: «Ваши билеты?» Билетов нет. Проводница отняла документы… Я потом ходил за ней и просил: «О прекрасная женщина, отдайте документ!»
Другой голос лениво хмыкнул:
— Это что, а вот у меня был случай…
Зависть к этим беспечно болтавшим людям согнала Аленкина с места. Он прошел несколько шагов вдоль борта, но, не желая быть замеченным людьми с теплохода, вернулся на прежнее место и снова встал в тень от мешков, штабелем сложенных под стеной диспетчерской.
А капитан все бранился по телефону. Он ругал начальника пристани Быковых Хуторов. Там, как и в Саратове, тоже почему-то не подготовили груза. Аленкин послушал немного и подумал: «Рано стали работать по-осеннему, еще два месяца с лишним до конца навигации, а они!..»
— Третьего не видел? — услыхал Аленкин голос вахтенного матроса в двух шагах от себя.
— Ну что ж, — вслух сказал Аленкин и нехотя направился в рубку. Пора было готовиться к отвалу. На верхней палубе он немного помедлил, потом единым духом взбежал по трапу.
— Отваливайте, товарищ Аленкин! — скомандовал капитан, входя за ним следом в рубку.
Аленкин вернулся с мостика, когда «Георгий Седов» лег на курс. В напряженной тишине шаркающий звук шагов капитана, ходившего позади запасного штурвала, напоминал упрямое чирканье спичкой по отсыревшему коробку и ничего хорошего не предвещал.
После Камышина на душе у Аленкина было неуютно и пусто. Хотелось только одного — поскорее бы кончилась эта вахта!
— Говорите, как пойдем, товарищ Аленкин, — неожиданно скомандовал капитан.
— Есть! — ответил штурман по форме и подумал: «Дурацкая выдумка!»
В эти минуты Аленкин забыл, что именно из-за этой «дурацкой выдумки», носившей на Волге имя «школы капитана Галашина», он и добивался назначения на теплоход «Георгий Седов». Ему очень нравилось, что капитан, желая проверить знания своих штурманов, заставляет их «править вслух», то есть подробнейшим образом говорить обо всех приметах и особенностях пути.
— Я слушаю вас, — как бы в подтверждение его мыслей хмуро. сказал капитан.
Аленкин сделал над собой усилие и вяло заговорил:
— Вот сейчас спущусь налево в яр.
Капитан продолжал ходить. Шаги его замирали за спиной у Аленкина почти после каждой его фразы. Капитан без конца поправлял его. Аленкину казалось, что к нему придираются, и нервничал от этого еще больше.
— Так пойдем пока по яру, — продолжал он,
— Погоди, по яру кто-то идет!
— Вижу, товарищ капитан.
Впереди, медленно перемещаясь, скоплялись огоньки. Вскоре в зеленовато-синей дали, высоко над белыми огнями, отчетливо выявился треугольник бруснично-красных огней — опознавательный знак каравана, груженного сырой нефтью.
— Разойдемся правым бортом, — предложил Аленкин. Капитан, уже несколько минут стоявший у него за спиной, бросил коротко:
— Нет, левым. Машите налево!
Буксир приблизился. Отражения красного и зеленого бортовых огней плыли по спокойной воде с веселой яркостью неоновых реклам. Уже слышен был учащенно-трудный рокот мощных машин… горячее их сипение… наконец шлепанье плиц… Поравнялись. Теперь видно было лишь одно ожесточенно бьющее по воде колесо, из-под которого степенная волжская волна вылетала с бесшабашным шумом весеннего потока.
Но вот все это, отшумев, прошло, и, пока тянулся еле видимый трос, натянутый между кормой буксира и носом первой баржи, огни и звуки окончательно сгинули и в водворившейся опять прозрачной полутьме потянулись безмолвные белые, длинные, глубоко сидящие баржи, похожие на гряду полузатопленных пустынных островов, омываемых ленивой волной.
Скоро исчезли и они. «Георгий Седов» снова шел полным ходом. Ярко светили бакены, и, если б не картавый звук без конца перекатываемого руля, могло показаться, что судно идет само, ориентируясь по звездам, отпечатанным в Волге.
Отчетливо темнели каемки далеких, низких в этих краях, берегов. Горизонт был ясен и чист.
— Накрывает, — медленно сказал капитан, вглядываясь в ясную даль. Смысл этого слова дошел до Аленкина только тогда, когда он сам заметил, как с дремотной водной глади большими островами пропадают звезды и еле приметно начинает куриться вода. Приглядевшись внимательнее, он с тревогой отметил, что помягчели и огни бакенов и все голубей становится синяя, прозрачная ночь. А вскоре по левому борту незаметно исчезла из виду земля. Там, где только что темнел берег, было лишь небо да вода, как в открытом море.
А еще через некоторое время туман пошел вовсю. Обильный и валкий, он с удивительной жадностью впитывал в себя пространство. Отдельные летучие его волокна дотянулись уже до рубки. Сразу испариной покрылись окна, а в воздухе растворился кислый запах влажной меди.
Сомневаться больше не приходилось. Аленкин с минуты на минуту ждал команды капитана становиться на якорь. «И проторчат они здесь, — с тоскою думал он, — кто знает сколько — час, три, шесть часов!.. А это значит, что стоянки в Сталинграде вообще может не быть, придут и уйдут, как поезд».
— Становитесь к штурвалу, товарищ Аленкин, — сказал капитан. — А ты, Ветохин, гляди бакена!
«Ай да дед! — с неожиданным восхищением подумал Аленкин. — Вот это капитан!»
Ветохин с большой неохотой отдал штурвал Аленкину. Подождал немного подле, потом встал в правом углу рубки у спущенного переднего окна, из которого тянуло сыростью, и уныло уставился во мглу. Ветохин был уверен, что они вот-вот встанут на якорь, капитан пойдет к себе в каюту, и тогда можно будет погреться за трубой позади рубки. Неплохо просидеть вахту за теплой трубой в такую промозглую ночь, подремать можно даже украдкой. И чего их понесло в туман! Опасно, трудно…
С каждой минутой горизонт становился короче. Впереди оставалось лишь небольшое пространство живой воды, где плясали еще под бакенами короткие, юркие блики.
Капитан вышел из рубки с биноклем в руках, чтобы лучше ориентироваться. Ветохин, воспользовавшись этим, доверительно сказал штурману:
— Чего это наш… самое время якорь отдавать!
— Не твое дело, — обрезал его Аленкин.
Сбавив ход, они шли, ориентируясь теперь по мутным очертаниям правого берега, к которому здесь близко подходил фарватер.
Прошло еще немного времени, и уже было не отличить тента теплохода от реки. Она окончательно пропала с ясной своей синевой, со всеми звездами, со всеми своими огнями и бликами.
А штурман все больше, все оживленней говорил. Голос его стал уверенней и тверже. В эти минуты он не сомневался, что им удастся выбраться из тумана и они вовремя придут в Сталинград.
— На Козьем острове вижу маяк!.. А вон по мачте белый бакен и следующий тускленький…
Капитан больше с ним не спорил, а если в его голосе еще слышалось раздражение, то лишь в замечаниях, которые он теперь поминутно делал Ветохину:
— Гляди острей, гляди ж бакена, Ветохин!
— Пора сигналить, — как бы про себя сказал Аленкин.
— Верно, — подтвердил капитан и, подняв руку, сам взялся за рукоять свистка. Трижды бесконечно долгий и унылый звук покатился по Волге, его много раз перепело эхо, как бы подбирая тон попечальнее.
Ощущение от этого первого тревожного сигнала, от того, что теперь уже во всеуслышание сказано: «Иду в тумане», было такое тягостное, что даже Ветохин не выдержал, тихо выругался, высунул руку наружу и, видно, ничего не ощутив, со вздохом сказал:
— Хоть бы ветерок подул.
А ночь все мягчела. Все больше тускнели огни, как будто надевали на них чехол за чехлом.
— Буксир идет, что ли? — снова заговорил Аленкин.
Капитан молчал. В неестественной тиши мягко и стройно подплывали слепые огни встречного.
— Застопорите, товарищ капитан! — с волнением скомандовал Аленкин.
— Есть, машина стоп! — отозвался капитан и перевел ручки машинного телеграфа с «тихого» хода на «стоп», — Пропустим караван, хоть он и невелик.
Мимо шел караван. Шумела невидимая вода. Теплоход стоял. На этот раз два долгих свистка унеслись куда-то в невидимый мир, тут же возвратясь сочувственным и задушевным откликом.
По этому быстро вернувшемуся эху Аленкин сообразил, что берег очень близок.
Капитан наклонился к нему и спросил мягко:
— Возьмем тихим, а?
Преодолевая волнение, Аленкин сказал спокойно:
— Да, пойдем тихим, этой стороны пока держаться не опасно, вон там пониже — там опасно.
Теплоход двинулся беззвучно и легко, словно его кто-то ладонью подтолкнул, и пошел, пошел скользить, часто будоража ночь тревожными, вопрошающими свистками.
— Грибная погода, черт бы ее побрал, — выругался капитан и, сняв висевший на задней стенке рубки тулуп, накинул его на плечи. Пол в рубке и тентовая палуба были совершенно мокрыми, хотя не выпало ни капли дождя.
Туман густел. Чернее стали силуэты. Слева от Аленкина стоял капитан, справа, в самом углу, торчала большая голова Ветохина.
— Опять кто-то идет, товарищ капитан!
— Вижу, — отозвался тот, не отнимая бинокля от глаз.
Впереди по мачте с мучительной медлительностью сновали мутные пятна огней. Временами трудно было понять, что движется — судно или эти расплывающиеся точки.
— Самоходка, кажись, стоит и молчит. А ну, дай ему обходной, Ветохин!.. Свисти, свисти еще, пока не поймет, пуста голова! Такой туман, а он молчит — су-до-во-ди-тель!
Еще раз прозвучал обходной сигнал, еще и еще щелкал выключатель в темной рубке, наконец громко проревела самоходка и совсем рядом отмигнулась белым, сонным глазом.
Аленкин опять принялся соображать вслух:
— Так, пойдем пока по яру, а то можем здесь заблудиться… тут скоро где-то протока должна быть…
Капитан сзади обошел штурвал, наклонился над Ветохиным и, протянув руку в пустоту за окном, сказал тихо:
— Во-он красный бакен, что же ты не сказываешь?.. Штурман, он правит, а ты… надо помогать!
— А я гляжу, — оправдывался Ветохин, — только ведь белизна скрозь!
Впереди опять засветлело что-то.
— Тут где-то створы должны быть.
— Нет, не створы это, больно огней много. Не плот ли тут стоит и ничего не говорит?..
— Нет, товарищ капитан, у плота огни пожелтее.
В это время издалека донеслись протяжные гудки. Большой пассажирский пароход стоял за туманом. Когда «Седов» приблизился к нему настолько, что уже видна была белая громада судна, вдоль бортов которого зажжены были все стояночные огни, Ветохин сказал:
— По голосу похоже — «Одесса» стоит.
— Она! — подтвердил капитан и сам дал обходной сигнал.
Когда пароход был уже позади, капитан подошел к Аленкину и с торжеством сказал:
— Гляди — стоит, голубок, а?.. А идти пока еще можно!
Капитан несколько раз оглядывался на «Одессу», белевшую во мгле.
Больше они уже не встречали идущих. За туманом стояли плоты, самоходные баржи, стояли караваны Волготанкера, и, если случалось, «Седов» проходил слишком близко от них, из невидимых рубок неслись тревожные оклики.
Туман, как это бывает ранней осенью, то редел, то наваливался снова. А «Седов» все шел и шел. Его подсвеченная лампой мачта осторожно, но уверенно щупала мглу.
— Что это? Никак кто-то идет?
— На самоходку похоже, — согласился Аленкин и, не дожидаясь капитана, скомандовал:
— А ну, спроси его, Ветохин.
Ветохин взялся за свисток, и, прежде чем звук его вернуло эхо, ответила сормовская самоходка полнокровным басом, прозвучавшим как музыка в непривычной на Волге тишине.
— Вот молодец, сразу видно, ходок хороший! Гляди, молодежь, он тоже идет в самом яру. А почему? Потому, что и ему красных бакенов не видно — за бережок, друг, держится… поганое место — угол! — И, снова подойдя вплотную к Аленкину, капитан дотронулся до его локтя и мягко посоветовал:
— Иди полевее, а то поцелуешь плечо.
— Вон они, створы! — обрадовался Аленкин.
— Верно. Видишь створы, Ветохин?
— Вижу, товарищ капитан, а как же.
Теперь и рулевому видны были лохматые огни створов. Они, как близнецы, стояли один за спиной у другого. Ветохин с завистью смотрел, как штурман точно ведет на них; он-то хорошо знал, что стоит лишь слегка отклониться от курса, и огни разбредутся. Тогда катай скорее руля, пока их обратно не сгонишь.
А капитан и штурман, позабыв обо всем на свете, то спорили, то соглашались, то подолгу молчали, понимая друг друга с полуслова. На белесом от мокрого блеска полу рубки густо чернел упавший тулуп капитана.
Вот снова, казалось, разредилась мгла. Капитан подошел к окну и с биноклем у глаз застыл. Аленкин, косясь на его спину, с радостным напряжением ждал команды: «Полный!», но капитан долго не оборачивался. Молчал. Потом нагнулся. Поднял с пола тулуп. Надел его в рукава. По-стариковски зябко запахнулся и, подойдя к сигналу, резким свистком вызвал вахтенного.
Аленкин насторожился.
Не прошло и двух минут, как перед рубкой возникла долговязая фигура вахтенного.
— Готовьте якорь! — скомандовал капитан. — Скажите боцману, чтоб поживее! — С этими словами он открыл дверь на левый мостик.
— Товарищ капитан! — закричал Аленкин. — Товарищ капитан!..
Капитан даже не обернулся.
«Ну что он делает! — с возмущением думал Аленкин. — Вот-вот откроется горизонт, а он — на якорь!»
Огромный теплоход легко и послушно поворачивался вокруг собственной оси. Наконец, описав полный круг, встал носом против течения и замер.
В машинном отделении в последний раз отзвучали колокольцы очень мелодичной и изящной трелью. С угрюмым ожесточением пророкотала якорная цепь, и все окончательно стихло.
— Якорь на воле! — прокричал снизу боцман таким тоном, как будто сообщал что-то хорошее.
Капитан вернулся в рубку. Прошел к скамье. Плотно запахнул полы тулупа и медленно сел. В тусклом свете непогожего утра обычно моложавое лицо капитана выглядело старым и плоским. Воспаленные бессонной ночью глаза смотрели устало и отчужденно. Обиднее всего Аленкину была как раз эта отчужденность.
«Вот уж кому не угодишь, — думал про капитана Аленкин, — как ни старайся — один черт!»
А туман, который начал было редеть, навалился снова. Окна рубки побелели так, словно их снаружи завесили полотном.
Вместе с новой волной тумана навалилось на Аленкина тупое, бездумное уныние. Ему казалось, что судно врезалось в осевшее на воду облако и стало нечем дышать.
— Сигналить надо, вы что, уснули там оба? — послышался раздраженный голос капитана.
Аленкин нажал на рукоять свистка, и весь звук точно вошел в него.
Он посмотрел на часы. Было половина четвертого. Без пяти четыре в рубку поднялся рулевой, которого вчера сменил Ветохин, а следом и первый штурман.
Аленкин подошел к капитану и попросил разрешения остаться в рубке до привала в Дубовке.
— Идите отдыхать!
Аленкин не двинулся с места.
— Почему не выполняете приказания, товарищ Аленкин?
Чувствуя собственный пульс под тугим воротом кителя, Аленкин выбежал из рубки. Его душила обида.
Быстро пройдя по гулкой палубе на корму, он остановился, прислушиваясь… Ветохин оставался в рубке. Ветохину можно! А мне нельзя?!
Гнев горячей волной обдал и сразу схлынул.