Катя постаралась что-то понять. Бросила.
— Я тебе поесть принесла. У меня тут все в машине.
— Вы, французы, ведь в час, кажется, обедаете. И я буду в час. Как коллектив, так и я.
— Так ведь уже час, — ответила Катя.
— Ну? Вот что значит горб гнуть на благо капитализма. Время бежит быстрее денег.
Мальцев с беспокойством прислушивался к своей искусственной насмешливости.
— А почему в России такие плохие урожаи?
Ей нужно было что-то спросить — она почувствовала к этому парню ненависть. Он будил опасные для спокойствия ощущения и воспоминания. Чтоб подавить волнение, стала быстро резать хлеб, и оттого, что были на поле и говорили по-русски, Катя прижала буханку к груди, как не делала уже много десятилетий и стала глубокими округлыми движениями отсекать ломтища. Вспомнилась удивительно ярко бабушка, умершая неизвестно когда. Ее глаза, старше лица, призывали себя соблюсти, их умная угрюмость приказывала быть чистой и бояться Бога в любви к Нему и к людям.
— Почему? Просто без выгоды для человека земля не может полностью себя отдать для урожая.
Полная тревоги насмешливость немного меняла его голос, но Мальцев как будто ничего не замечал. Он поцеловал Кате руку. Вернулся к комбайну и вырубил мотор только с наступлением темноты.
За ужином Мальцев восхищался французской техникой, спрашивал о ценах на землю, о формах кредита. Катя, легко управляя своим огромным, лишенным капли жира, телом, несла на стол блюда и подливала ледяную водку в большой стакан уже по привычке.
Голова Мальцева быстро нагрузилась хмелем, невеселым и не дающим забытья. Глаза потускнели и стали глядеть внутрь себя. Он стал издеваться над собой:
— Садитесь, прошу вас. Прекрасная сегодня погода, не правда ли? Что вы, что вы, дождя нынче не будет. А коммунизм не за горами, уверяю вас.
— О чем ты?
— О чем, о чем. Водка у тебя плохая, вот о чем. Ох, пардон, мадам, она божественна. Катя стерпела. Сказала мягко:
— Не любишь, не пей. Он захихикал:
— Гадость и делают для того, чтоб ее пили. Вкусное каждый может. Ты вот доброй хочешь почему-то быть. Давай, только тебя не надолго хватит. Да и вообще…
Он становился омерзительным, Катя пыталась этого не видеть. «Он несчастный. Надо ему помочь. Трудно ведь. Я ж тоже намучилась».
Катя погладила его волосы, плечи. «А я уж подумала, что он французом стал. Мужик он, настоящий мужик».
Мальцев резко сбросил ее руку. Сквозь побеждавшую его водку он хотел понять, почему он вышел из такой приятной роли быть легким, здешним, привычно вежливым человеком.
Начала тихонько кружиться голова. Он покачал ею, сильно, долго. «Не, ничего у меня не выходит ни в этой стране, ни в этом черном мире. И ничего не выйдет. Ни-че-го».
Скривив лицо, Мальцев поднял глаза на хозяйку:
— Что, хорошо жить на этом белом свете, а? Хо-ро-шо-о-о. Глаза у тебя, ну прямо телячьи.
Мальцев хотел ей сказать, что он вконец запутался, что не только ответы не приходят, но и вопросы исчезают. Приходит пустота, а с ней — скука. Но вместо этого он вновь захихикал:
— Я вот возьму и стану чиновником. Настоящим. А ты останешься между двумя стульями вместе с твоим имением. Нет, понимаешь, ничего, лучше, чем не думать и считать, что это и есть полнота жизни. А ты вот, скажу тебе, невезучая. Здесь тебя все равно иностранкой считают, хоть тресни. Уверен, даже твоим детишкам неудобно, что их мамаша — русская. Ты везде чужая. В Союзе была бы лягушатницей. Ты — пустое место.
Обида в Кате свирепела, клокотала. Мысли путались. Она глядела, как Мальцев нажимал пальцами на глаза, тряс щеками, плечами, будто старался что-то сбросить. Он вяло повторил:
— Пустое место.
Она пожалела, что не может его ударить — не научили, что не может даже его оскорбить. «Почему не могу?» Стала искать, рыться в памяти. И произнесла вдруг слово, которого никогда не произносила, которого, она была в этом уверена, не могло быть в ее памяти:
— Антисоветский ты. Антисоветский.
Катя это слово выговорила с медлительностью и неуклюжестью ребенка, который начал учиться читать.
Мальцев не расслышал. Он засыпал. Он уже спал. Так и не успев напоследок закусить — изо рта у него торчал маленький кусок черного хлеба.
Катя хотела прикоснуться к нему — не зная для чего — и бросилась бежать. Лежа в постели, так и не дождалась слез.
Голова Мальцева раскалывалась. «Вот это перепой! Чем бы опохмелиться?» В бутылке на столе была еще водка, и Святослав, помучившись над ней несколько минут, выпил залпом граммов сто, затрясся привычно. «Теперь надо повкалывать, с потом все и выйдет. Ну и врезал же я. С чего бы это?»
Мальцев почти без перерывов просидел за баранкой весь день. Только первый час от каждого толчка боль перепойная кочевала в нем, искала места понежнее. Затем сила вернулась. «Эх, даешь, не даешь». Было приятно слушать ровное гудение комбайна под собой. Да, здесь земля была послушной — рожала что надо и сколько надо. Ровно ложились золотые квадраты. Мальцев оглядывался, улыбаясь, щурился.
Во время короткого перекура он подумал, что ему сегодня больше, чем вчера, хочется увидеть Бриджит, перекинуться с ней мыслями. Страсть будто иссякла, и нежность сильнее заиграла своими тайнами. Мальцев ощущал их силу и повторил себе, что не сделает первого шага. Он останется здесь, насобирает денег за несколько лет, купит кусок земли, комбайн вот такой в рассрочку, будет со своего порога мудро глядеть на закат.
Проходя мимо катиных окон, прислушался к тишине, поглядел на темноту. «Зайти, извиниться? Но за что? Ну, выпил… Нет, не сегодня». Он вместе с ночью зашагал к бриджитиному дому. Усталость прогоняла мысли, и Мальцев с ней соглашался.
Катя смотрела ему вслед, звала вернуться, но рот не открывался, и рука не дотрагивалась до занавески. Он хорошо работал, пусть закончит начатое, она заплатит сполна, больше, чем португальцам, и пусть уезжает. И тут же решила поехать в Ленинград.
После уборочной Катя закатила пир. Во дворе был зажарен на вертеле ягненок. Мальцев, у которого зажили ребра, весело прохаживался между столами, потягивал водку по-французски, мелкими глотками, приударял за пышной блондинкой, беспечно говорил о себе, как о ком-то в прошлом:
— На Западе, видите ли, вкушают крепкие напитки языком и небом, в Советском Союзе — горлом и потрохами. В этом вся разница. Вкус водки, например, ясен русскому, только когда ее след еще живет в глотке, а она сама уже растекается в груди. Именно поэтому в России пьют залпом и помногу разом. В Европе это привычка, а в Сибири — необходимость. Помню, раз в тайге во время охоты на волков я заблудился…
Мальцев разошелся, выдавал ножевые раны на груди и руках за следы волчьих ласк, начал рассказывать о лагере, в котором никогда не сидел. К ним подошел старший сын Кати.
— Я Клод. Мать мне о тебе много говорила.
Он был выше Кати и много мощнее в плечах. Уважение человека сильного к еще более сильному сразу вошло в Мальцева. Так бывало раньше, и ни разу ему не приходилось разочаровываться. Взаимное уважение бывает лучше дружбы, уважение не требует доверия. Грубое лицо Клода обладало злым выражением, и одно плечо изредка подергивалось. Они быстро нашли общую тему — море.
— Мать рассказала, как ты добрался до суши. Понимаю. Иногда ведь встречаю ваши суда. На берег советские сходят редко. Я знаю, нет у вас там свободы. Плохо там жить. У тебя там никогда не было своего судна?
Мальцев покачал головой:
— Нет. Запрещено. Частная собственность на средства производства запрещена. Идеология говорит, что с ней человек эксплуатирует человека.
— А без нее?
— Государство эксплуатирует человека. Но это я говорю, не идеология.
Клод поморщился:
— Какая там эксплуатация! Я вкапываю с утра до вечера. И это мое судно. Что мое — мое. Горбом заработал — несколько лет выплачивал долги. Конечно, и у нас во Франции сволочей полно, акул сухопутных, но мы свободны. Куда хочу — туда хожу, за кого хочу — за того и голосую, если вообще хочется голосовать. Трудно было, не скрою, но теперь — корабль мой. «Русский» — так я его назвал, потому как меня самого так кличут. Нет, не чувствую себя русским и не говорю по-русски, просто из-за матери меня так зовут. Мне не жалко. Я просто хотел тебе сказать, что понимаю, почему ты сбежал оттуда.
«Что мое — мое. Хорошо сказано. Только сколько людей так думало, пока им головы не поскрутили».
— Слушай, Клод. Я бы хотел вспомнить, что такое море, вернее океан. Ты сможешь меня взять с собой?
Тот подергал плечом:
— Конечно, только работаю один — платить не смогу. Каждый день выхожу в семь утра. Без выходных. Сможешь меня найти в порту напротив булочной. Ладно, потопаю, а то мать уже сердито смотрит. Так, значит, когда захочешь.
В Кате не было веселья. Урожай был хорош, год — знатен, а радости вот не было из-за этого советского мальчишки. К Кате шел сын, а она видела приближающуюся старость. Мальчишка стоял, а она видела приближающийся холод. Душевный. Это было хуже зубной боли. Впрочем, у нее никогда не болели зубы.
Гостей было много, и Катя рьяно бросилась на кухню — тащить людям радость и забыть о себе.
Всю ночь, весь долгий сон дул по Мальцеву беспокойный воздух; кто-то раздувал щеки, прищуривался и бросал человека к гигантской пасти истины и нужно было проскочить между ее кривыми зубами.
Наутро Мальцев был в просыпающемся порту. Прохлада пробиралась под одежду. От сна остался лишь маленький испуг, похожий на чувство, живущее под ложечкой каждого моряка, давно не выходившего в море. Каждый раз в Мурманске он смотрел на влажный горизонт с надеждой, зная, что за ним вода, опять вода и так до особой суши, запрещенной и прекрасной. Мальцев разочаровался не в ней, а в себе. Эта чужая земля была ни при чем, но так хотелось ее проклинать!
Выходили лодки с хмурыми людьми на них. Это было знакомо Мальцеву. После запах моря вызовет жажду, азарт. «Русский» был довольно маленьким суденышком, казался хрупким. «Беззащитный дурак на беззащитной посудине».
У подошедшего Клода при виде Мальцева развеселилось лицо:
— Так ведь уборочная еще не кончилась. Надоело быть мужиком? Соскучился? Смотри, а то сегодня ветер силен… хотя у вас там и не такой бывает. Ну, здравствуй. Я, в общем-то, рад, что ты пришел. Но смотри, старуха будет в бешенстве, она ведь говорила, что ты хороший работник.
Мальцев махнул рукой:
— Я не нанятый, я — свободный человек.
Он не верил ни одному своему слову, но в ту минуту это не имело значения. На суденышке не было и следа сетей.
«Может, браконьерствует? Динамиту, небось, достать тут не так трудно. Черт, а морда ведь у него честная, непохоже как-то».
Мысль взлететь на воздух показалась ему вполне естественной.
— От той войны мины остались? Не довелось тебе парочку выловить?
Клод вертел штурвал, опытно проходил к выходу из порта.
— Нет. Давно их нет. Вообще война была на радость рыбам. Рыбачить было запрещено, она и разводилась до невероятного количества. Мне рассказывали, что уловы были потрясающими, правда, и цены стали никудышними.
— Что мало, то и дорого. Это банально, но именно поэтому мы любим больше всего самих себя.
— Что ты говоришь?
— И пытаемся себя понять, и лелеем свои чувства.
— Что ты там болтаешь?
Мальцев замолчал. «Русский» выходил, подпрыгивая, в открытый океан. Тело вспоминало, приспосабливалось, находило точки опоры, начинало следовать ритму палубы. Мальцев увидел на палубе несколько ящиков, края были утыканы крючками. Он понял: переметы. Рядом валялись запасные буйки.
«Как мило. Парень ловит рыбу переметами. Как в старое доброе время».
Клод объяснил, что знает неглубокие места, где водится… Мальцев не запоминал названия рыб, а если и удерживались они в памяти, то он не мог перевести их на русский. Были сорта, стоившие пятьдесят и больше франков за килограмм — на них Клод и метил. В нужном месте его ждут десять переметов. При нормальной удаче выходило до полсотни килограммов за утро. Жить можно. Для него это не только работа, но и охота. Без нее существование было бы серым.
— Бывает у вас наоборот — что рыбаки идут кормить рыб?
— Конечно, бывает. Как везде, правда? И не только непогода, поломки. В перемете тоже смерть прячется. В прошлом году я закидывал, так один крючок мне руку и пробил, а груз был уже за бортом. Я успел схватиться за мачту, иначе… И так держался более часа: груз тащит крюк, а крюк — руку за борт, на дно, а другая рука держит мачту. Ни отпустить, ни схватить нож, бритву — сразу бульк. Наконец крючок сломался о кость. Был бы я послабее — жена была бы уже замужем за другим несчастным кретином.
Мальцев посмотрел на Клода с восхищением: «И здесь растут с кишками в пузе. Молодец, сучье вымя».
Клод одновременно и управлял судном и проверял свои снасти. Груз тащил леску с крючками, на которых жили-манили рыбу маленькие крабы, а система поплавков поднимала леску со дна на нужную высоту, ту, что посещает дорогостоящая рыба. Мальцев быстро втянулся в работу — напрягая все мышцы, тянул двадцатиметровую леску и дрожал от восторга, чувствуя рывки. Забываясь, говорил с Клодом по-русски. Улов был большой. Палуба уже жила местами рыбьим умиранием. Мальцев, смеясь, бил тушки ногой по головам, шептал:
— Ух вы, мои хорошие, ух вы, мои милые.
Особенно ретивой рыбине он придавливал хвост и водил любовно концом резинового сапога против чешуи.
Клод несколько раз повторил, топнув о палубу:
— Он «Русский», ты русский, а мне, французу, везет.
Солнце только-только начинало уставать, когда распаренный Мальцев выбросил за борт последний буек последнего перемета. Ему не хотелось возвращаться на землю, там его могли ждать старые страхи или их ожидание. А океан, которого он так остерегался и к которому его так тянуло, не принес нового. Ничего не произошло. Клод ему дал штурвал, и Мальцев с невольной детской радостью — большая игрушка — повел судно к порту. Он с дружбой во взгляде наблюдал, как Клод хозяйственно перебирает рыбу, взвешивает ее на руках, шевелит губами:
— Рано мы сегодня закончили. Хорошо пошла. Я угощаю.
Большая плотная масса его тела четко выделялась на фоне неба и воды, грудь жадно заглатывала воздух. Мальцев подумал: «Вот как надо жить! Сам себе хозяин!»
Мираж длился весь день до позднего вечера. Они пили какую-то белую муть под названием пастис, запивали пивом, коньяком, арманьяком, маром, кальвадосом. Мальцев рассказывал московские анекдоты, разные случаи из жизни, опять показывая шрамы, но врал на этот раз мало — было ощущение, что здесь все свои и могут потому легко обличить. Обниматься не обнимался, но долго хлопал Клода по плечам, говоря по-русски: «Ты свой в доску. В доску. Не боись». Тот не понимал, но лопотал: «Ну что, мы корешки?»
Возвращаясь на Булонову дачу, Мальцев шептал нараспев: «Не боись, не боись, боись, боись».
Велосипед выписывал кренделя, встречные машины шарахались, а он весело смеялся, и мысли его были не пьяными и не задними, у них была просто форма велосипеда, и они шуршали об асфальт. Тоже счастье.
Когда опасность миновала и фары перестали трогать ночь, Мальцев запел, сначала по-русски:
Я служу на границе,
Где полярная мгла.
Ветер в окна стучится,
Путь метель замела…
Затем по-французски «Марсельезу». Подъезжая к дому, он уже завывал одну из татарских песен, выученных в Казани.
Мальцев окончательно проснулся на следующее только утро опять в порту и не без удивления посмотрел на велосипед под собой. Походил взад-вперед, стараясь понять, для чего он тут… пожал плечами.
Через два часа Святослав Мальцев полетел за борт. Ветер появился быстро из-за угла горизонта, нагнал судно, стал издеваться.
Клод, морща перепойное лицо, вцепился в штурвал:
— Ерунда. Скоро стихнет. Небо, гляди, почти чистое. Хорошо мы вчера побаловались, а?
Мальцев с трудом вспомнил обрывки разговоров, веселья, что пел на разных языках, что цеплялся как будто за французский. Для чего?
Задумавшись, он отпустил штангу и стал прикуривать. Как раз ударила волна и поверху ее тугой воздух. Взгляд прыгнул вбок, вниз, подмел борт. Пальцы в узких непромокаемых сапогах скрючились, захотели въесться в палубу; руки замахали, умно, но очень некрасиво, и как раз, когда тело Мальцева стало возвращаться к равновесию — лопнул тросик. Он был ветхим давно, еще до рождения этой глупой лодки, на которой он, натянутый до предела, должен был сделать вид, что поддерживает не нужную никому мачту. Он все же постарался — по должности — выдержать и на этот раз, но ветер, родившийся над лагерем, в котором должен был бы сидеть Мальцев, пришел, ударил из-за угла, резко и ядовито. Лопнув, трос, толкаемый качкой, ветром и собственной силой, ударил его.