«Правильно, медленно», — думал Благодатский. — «Те-то первые были, настроились до концерта… А этим — теперь приходится: под шум и в спешке. Ничего, сейчас они заиграют — сбежите отсюда, следом за этой, тощей: как услышите».
Когда наконец начинали играть — сбегали не только они, но и — практически все прочие, не ожидавшие слышать такой музыки: медленно и сильно стучали в головы и стены актового зала гитарные аккорды и плакал фоном синтезатор. От голоса Бориса, который вместо того чтобы петь — неожиданно принимался страшно рычать, — удивленно переглядывались. Фьюнерал лениво взмахивал палочками, рассыпал редкие удары по тарелкам и барабанам, пока мелодия вдруг не становилась быстрой — резко и безо всякого перехода. Тогда — молотил уже самозабвенно и обреченно, словно не играл на ударных, а — стрелял из пулемета. Прикрывал пьяные глаза и сильно взмахивал спутанными волосами, которые казались в мелькающем разноцветном свете — то синими, то зелеными, то — красными.
Вместе с алко-готами вставал с кресел Благодатский: бросал на пол и раздавливал тонким носком ботинка окурок, взмахивал хвостом волос и шел к сцене. Прочие — шли в противоположную сторону, к импровизированному пивному бару и — прочь из актового зала: на свободные пространства между ним и лестницей. Не успев дойти до сцены видел вдруг — готочку: оглядывалась на него и пробиралась к выходу, цеплялась локтями за находившихся рядом. «Да, а музыка-то — едва началась…», — вздыхал Благодатский и бросал взгляд на Леопардова: высокий, одетый в черное — как и прочие музыканты, вжимал он пальцами синтезаторные аккорды, свесив вниз, к черно-белым клавишам — вьющиеся светлые волосы. Казался грустным и сосредоточенным. «Авось — не обидится, если я — исчезну. А может быть — и не заметит…» — разворачивался и шел вслед за большинством к выходу Благодатский.
Выходил. Сразу видел среди множества — готочку: маленькая, потерянная, стояла она, прислонившись к стене, и тоскливо пила что-то из узкого стакана. Быстро подходил к ней, брал её за руку. Слышал, как на сцене актового зала — замолкали все инструменты, кроме Леопардовского синтезатора, и Борис тихо шептал в микрофон:
— Но снег — никогда не растает…
Далее — вступали гитары, барабаны: продолжалось то же.
— Привет, — говорила ему готочка: смотрела пьяно и не удивленно, ставила на пол пустой стакан. Картавила.
— Угу, — кивал в ответ Благодатский. — Пошли.
— Куда? — спрашивала запоздало, а сама — уже спускалась следом за ним лестницей на первый этаж: в спину им рычал голос Бориса.
Двери туалетов Благодатский успел заметить еще при входе. Спускались с лестницы, сворачивали в коридор и шли к ним: видела, куда идут, и все равно — вновь спрашивала:
— Куда?
— Сюда, — толкал дверь и входил вместе с ней в одноместный запирающийся изнутри туалет под удивленными взглядами покинувшей его полной женщины в розовой кофте. — Сюда…
В туалете горел свет, пахло, и текла из крана в раковину тонкая струя воды. Готочка освобождала от Благодатского свою руку, подходила к раковине, смотрела в приклеенный к голубой плитке стен — осколок зеркала, и вдруг — неожиданно начинала рыдать и быстро умываться: размазывая по лицу густую косметику.
— Такая противная, некрасивая! — булькала попадавшей в рот водой и запиналась от слез. — Дрянная, дрянная… Никому, никуда… Уйди отсюда, иди на хуй… Блядь, я не могу так больше…
— Да успокойся, все в порядке… — успокаивал ее прислонившийся к стене возле унитаза Благодатский и думал про себя: «Ёб твою мать, истерика! Только этого сейчас не хватало… Хорошо хоть, сортиров тут — два». Доставал из кармана носовой платок, приближался к готочке. Приобнимал ее за плечи, заглядывал в лицо. Смотрела на него, всхлипывала. Держала руки на краю раковины. Принимался уголком платка — стирать размазанный по лицу угольный боевой узор, говорил:
— Ну вот, совсем другое дело… Не плачь, не плачь, ты без черных пятен вокруг глаз — совсем иначе выглядишь…
Слушала его и, казалось, не понимала — что он говорит. Переставала плакать, только потихоньку всхлипывала.
— Так, уже лучше, — выбрасывал в унитаз перепачканный черным платок. — Не будешь ведь больше, не будешь?
— Не буду, — шептала и поворачивалась к Благодатскому — лицом.
Прежде чем приблизить свое лицо к её: мокрому, заплаканному, — взглядывал — на разворачивавшийся комок платка: пропитывался ярко-желтым, и делались невидимыми на светлой ткани следы косметики.
Готочка стояла и тупо таращилась на Благодатского — в ожидании продолжения: вздрагивала и подавалась к нему всем телом, когда запускал пальцы в ее недлинные со следами облезающей краски волосы и целовал. Думал: «Девочка маленькая и дурненькая, на которую не взглянет никто!.. Сейчас, подожди, сейчас… Сейчас — еще крепче обниму, еще сильнее прижму к себе: сейчас почувствуешь меня — внутри…» Чувствовал, как елозила ладошками по спине, и — как поднимался за ширинкой джинсов член: сильно натягивал плотную ткань. Расстегивал от низа к верху — пуговицы на рубашке готочки: прижималась спиной к раковине и с поцелуем — кусала губы и облизывала их крохотным языком. Запускал руки под свободно обвисшие края рубашки, находил чашечки бюстгальтера: приподнимал их вверх, чтобы свободно касаться груди: касался, отнимал губы от губ: скользил языком вниз — начиная с шеи. Там, где грудь — задерживался: сначала — справа, после — слева. Поскуливала, переступала на месте: терла внутренними сторонами бедер — одной о другую. Постепенно доходил до живота: в самом низу его видел: выглядывавшие из-под пояса брюк — трусы. Расстегивал пуговицу и молнию брюк, тянул их вниз. Поднимал голову, видел лицо готочки: открывала рот, издавала звуки, и в то же время — смотрела, словно бы нехорошо понимая: что происходит. Решал про себя: «Если так — то и к лучшему, главное: чтобы опять не устраивала истерики…»
Трусы оказывались — синими и с черными утятами: плоскоклювые, толстые, стройными рядами шествовали они параллельно резинке — справа налево. Не обращал на них внимания: стягивал трусы — следом за брюками, и — запускал пальцы в черный треугольник волос. Принимался облизывать кожу рядом: снизу, с боков: старался протиснуть язык между чуть раздвинутых, насколько позволяла не снятая до конца одежда, ног. Почти не получалось: слегка касался лишь самого края едва заметной в неудобном положении — нежной розово-коричневой кожи. Терся лицом о волосы, чувствовал их во рту: на и под языком. Когда — чуть повышала голос от ощущений и нетерпения, отстранялся. Говорил:
— Не ори, здесь люди кругом. В том числе — в соседнем туалете. Хочешь, чтобы нас с тобою отсюда охранники вывели? — доставал изо рта — жесткие черные волосы.
Отрицательно мотала головой. Предлагала чуть запинаясь:
— Я… да-давай — сниму со-совсем…
— Не нужно, — отказывался Благодатский. — Повернись-ка лучше — спиной. И обопрись о раковину покрепче.
Поворачивалась, опиралась. Расстегивал молнию джинсов, доставал — напряженно вздрагивавший член. Трогал пальцем его сухую от трения тканью одежды — головку, и — перед тем, как войти, — осторожно просовывал между бедер ладонь: проводил ею до верха и касался влажно-горячего. Раскрывал пальцами складки кожи, держал их так: раскрытыми, а другой рукой — направлял и вводил внутрь коротким толчками — член.
Готочка совершала несколько резких вдохов и выдохов, после чего — начинала привычно постанывать и чуть подаваться назад: чувствовала внутри себя двигавшийся все скорее и скорее орган. Благодатский сосредотачивался на процессе, думал: «Снаружи — должны уже были заметить, что с туалетом что-то не так, да и шум могли слышать… Не хочется проблем с администрацией, хочется — на концерт: потому нужно — по возможности быстро». С этой мыслью — сильно хватал готочку за бедра: двигался с удвоенной скоростью. Чувствовал, как спадают ниже приспущенные джинсы, слышал голоса в ведущем к туалету коридоре. Приговаривала что-то невнятное, пыталась — дотянуться и дотронуться рукой до бедра Благодатского, но — не удерживалась и возвращала руку обратно: на край раковины.
Через несколько времени появлялась мысль: «Не кончу скоро в такой ситуации, ни за что не кончу… Не могу нормально расслабиться и сконцентрироваться. Чего же делать? Уйти отсюда не кончив — глупо как-то: не каждый день такое происходит… Может, одеть ее, выгнать отсюда и додрочить? Не, дрочить — тухло, надрочился уже — сколько можно… Вот если бы она мне подрочила, это — ничего, неплохо наверное». Тяжело дышал, стирал рукой со лба — пот. Наклонялся, прижимаясь к спине готочки, просил:
— Слушай, поделай — рукой, а то я так кончить не могу…
Доставал член и, когда бралась за него рукой, целуя Благодатского, — подавался назад: чтобы стало удобнее — садился на бачок низкого унитаза. Скользила рукой по члену, стягивала и надвигала кожу. Прерывала вдруг поцелуй, взмахивала волосами — так, что Благодатский не успевал даже увидеть её лица до того, как почувствовал свой член охваченным горячим кольцом губ. Видел теперь перед собой подрагивавшую голову и понимал: не убирала руки, продолжала движения — вместе со ртом. Невидимо касалась нежной кожи языком, вращала его в полости рта — по кругу. Держался рукой за стену, чувствовал волну приближающегося оргазма и горячее ощущение радостного превосходства, распиравшее грудь. «Ну, кто из вас так может? А я — могу, и не так еще могу! Вот она, такая крошечная и некрасивая, — и как рада она, что сейчас — со мной, и как рад я — тому же!..» — понимал: сейчас кончит. — «Кончить бы в рот, да вдруг — ей это не понравится… Наверняка не понравится, никому ведь почти не нравится… Так — не буду!» Доставал член — изо рта, отводил его в сторону, привставал. В несколько движений завершал: стрелял резкими залпами сильной струи и видел, как стекает по голубой плитке стен бледная сперма.
Одевались, уходили. В коридоре улыбался ожидавшим у соседней двери — туалетной очереди. Готочка не обращала на них внимания, крепко держалась маленькой влажной ладошкой — за руку Благодатского: словно это придавало ей необходимую для чего-то уверенность. Спрашивала вдруг:
— А как… как тебя зовут?
— Не важно, — отмахивался Благодатский: доставал из кармана сигарету, закуривал. — Понравилось?
Кивала.
Сверху громко бухала музыка: поднимались к ней — лестницей, проходили в актовый зал. Окидывал взглядом и понимал: выступление Леопардова окончено: на сцене уже прыгали музыканты следующей группы, одетые в камуфляж и спортивную одежду. Видел в углу — послеконцертных готов: размахивали руками, обсуждали что-то. Спрашивал у не отпускавшей его руку готочки:
— Ты где сейчас будешь?
— С тобой, — отвечала не думая.
— Нет, сейчас ты со мной не будешь, сейчас — я пойду к своим друзьям поговорить про их выступление, а ты — посидишь пока где-нибудь.
— А почему я не могу — с тобой? — спрашивала растерянно.
— Не можешь — и всё, — отрезал Благодатский. — Вон, иди, — указывал пальцем. — Свободные кресла…
Медленно плелась в сторону кресел, оборачивалась и смотрела на Благодатского. Чувствовал на себе — этот взгляд, думал: «Нужно теперь как-то незаметно исчезнуть, чтобы не увязалась за мной… И не дай бог — подойдет, когда рядом с Леопардовскими друзьями стоять буду».
Подходил к Леопардову, спрашивал:
— Ну как?
— Чего — ну как? Это тебе — ну как…
— Мне — заебись!.. — честно отвечал Благодатский.
— А по мне — это была далеко не лучшая репетиция… Лажали все — кто во что горазд. А клавиш, мне кажется, вообще слышно не было…
— Да нет, почему: звучали… Фьюнерал зажигал: колотил, как ненормальный… — не знал, чем похвалить выступление, которого — не видел: лишь легкие приглушенные отзвуки долетали до него в туалет первого этажа.
— Он и есть — ненормальный… — понижал голос Леопардов. — Пьет, как черт и шизует — от музыки, в основном. Мне кажется иногда, что он кончает во время репетиций, если подольше по барабанам поколотит… Стучит и кончает.
И звучали рядом голоса Кости и Бориса: выясняли, кто из них больше допустил ошибок в игре, рассказывали об этом — алко-готам. Поверх них — раздавался голос Фьюнерала:
— Господа готы! Пройдемте…
Вел за собой — на улицу.
— Не будем дослушивать концерт… — с облегчением выговаривал Благодатский и шествовал, смешиваясь с прочими, к выходам.
— Не будем, — подтверждал вышагивавший рядом с синтезатором под мышкой Леопардов. — Очень сильно хочется выпить, а тут — дорого. Вот выйдем, дойдем до палатки какой-нибудь и сядем там — рядом…
На асфальтированной площадке перед домом творчества — останавливались, ставили на землю инструменты: ждали отстававших — отошедших в туалет. Курили.
Дождавшись — отправлялись. Двигались толпой, обсуждали произошедшее. Шумели. Отходили уже порядком от дома творчества и сворачивали на параллельную широкой дороге пешеходную дорожку, когда раздавался сзади истошный крик, заставлявший обернуться:
— Стой, а-а-а!
Благодатский, шедший в числе первых, оборачивался и видел медленно и неровно спускавшуюся по ступеням лестницы дома творчества — готочку, которая голосила — призывала его. Снова плакала. Понимал: нужно действовать быстро и резво, чтобы не попасть в глупую ситуацию. Пожимал музыкантам и Леопардову — руки, прощался. Говорил:
— Спешу, совсем забыл: срочное дело… — и, пока не поняли, кому так кричала готочка, — бросался бежать к близкой автобусной остановке, возле которой как раз в это время останавливался троллейбус: не посмотрев маршрута, запрыгивал внутрь, поворачивался спиной к провожавшим его удивленными взглядами и уезжал.
Дорогой до метро — заходил в троллейбус ближний иностранец: высокий, темный, в грязных штанах, садился он на первое попадавшееся место: рядом с Благодатским. Недовольно смотрел на иностранца, думал: «Ебаный хач…» Вставал и шел в другой конец троллейбуса: не хотел сидеть рядом.
Одним долгим днем Благодатский находился в общежитии и не знал — чем себя занять. Несколько времени проводил за письменным столом: писал на листах бумаги черной ручкой; ручка пачкала. Когда надоедало — откладывал листы в сторону, пробовал читать. Не читалось. Думал: «Вот Неумержицкий — сука: исчез куда-то, даже на кладбище съездить не с кем… Может — одному? Или — что-нибудь еще?..» Решал: отправиться в книжный магазин.
Собирался: смотрел в окно на хмурое осеннее небо: надевал куртку с капюшоном, кеды и джинсы. В карман джинсов — клал целлофановый пакет с ручками: под книги. Выходил на улицу.
Закуривал и отправлялся пешком до станции метро: шлепал лужами, дышал запахами летевших с дороги выхлопных газов и лежавших на земле мокрых опавших листьев. Понимал: не так уж и долго осталось хозяйничать над городом осени: скоро подберутся к нему первые морозы, прочно схватят разлитую по улицам грязь и широкие лужи. Окончательно усыпят голые деревья — до весны. «Осень лучше зимы, красивее…» — размышлял Благодатский. — «Осень нужно успеть увидеть и почувствовать, чтобы она — не промелькнула перед глазами бледно-желтым пятном и не исчезла в следующем за ней белом холоде. Эту осень я, кажется, запомню надолго… Я ее хорошо чувствовал там, на кладбище: поздними вечерами, в тишине — когда оставался один или отходил поссать. Как встречали её деревья, покачивая в темноте ветвями и встряхивая листьями, которые вскоре должны были пожелтеть, оторваться и упасть на влажную землю!.. Как жили ей — после, как спокойно и гордо переносили её многие утраты… И кресты с такой готовностью подставляли свои плечи под мертвые листья: словно помнили, что сами когда-то были деревьями. Есть чему учиться у них, высоких, наблюдать и учиться: учиться покою и гордости, учиться понимать, что есть ты, и что есть — то, что вокруг: достойно встречать и провожать приходящее. Не суетиться и — не останавливаться ни на минуту: расти — выше окружающих стен, и — грызть, ломать их корнями: если мешают. А потом — постепенно засыхать и сгорать распиленными на мелкие бревна в яме кладбищенской свалки, чтобы стать полезной для других деревьев золой, которую подхватят и унесут в глубь земли дожди и талый снег. А еще — я видел отличные осенние листья: те, что застряли в складках зеленой строительной сетки, наброшенной на черные пустые окна страшного взорванного дома. И дождь, какой шел дождь, когда я разбивал её стекло! Эти удивительно крупные для заканчивавшегося дождя последние капли, которые били по лицу и попадали в рот: тем временем, как от жуткого бега у меня пересыхало горло… Они казались желтыми из-за плохого света редких фонарей, а когда дождь совсем переставал — помню, как сыпались они с качавшихся от ветра ветвей дерева, под которым сидел я в том странном дворе…»