P.S. Прилагаемый чек окупит ваши расходы в первое время.
На чеке значилась очень солидная сумма, и хотя он был выписан на клинику Бюргхольцли, а не лично на имя Юнга, ему не хотелось принимать такие деньги.
Он повернулся к посыльному, который читал названия книг в библиотеке и как раз дошел до произведений Гете.
— Если вы подождете минутку, я дам вам письмо для леди Куотермэн…
Он собирался вернуть чек.
— Ее светлость велела мне не принимать ответа, — отозвался посыльный.
— Как странно!
— Она была под мухой, сэр. Она так и сказала: «Я под мухой».
— Ясно. Ладно, спасибо.
Юнг дал молодому человеку скромные чаевые за хлопоты и отпустил с миром.
На библиотечном столе остались лежать шесть пакетов с дневниками Пилигрима, все пронумерованные. Юнг разложил пакеты по порядку и посмотрел на них так, как будто это были рождественские подарки от незнакомцев: «Что там может быть?»
— По очереди, — сказал он вслух. — По порядку. Хотя… Кто узнает, если он откроет их все сразу?
Я узнаю, вот кто!
Ну конечно. То-то я думаю: куда ты подевался? Давненько я не слыхал твоих проповедей.
Это моя работа.
Свести меня с ума?
Может быть.
Юнг сложил дневники в кучку, отнес к своему столу, положил их — все, кроме пакета за номером один — в ящик, запер его и сунул ключ в карман.
А потом подошел к окну и выглянул в сад.
Первый нарцисс, который он сфотографировал, уже увял. Ночной ветер скорее всего унесет его прочь. Но кругом высыпала новая поросль, и все они вот-вот должны были раскрыться.
Юнг вернулся мыслями к письму леди Куотермэн. Какое грустное послание! И странное…
«В глуши я нашла алтарь с надписью: «Неведомому богу»… и принесла ему жертву».
Должно быть, она нездорова, решил Юнг. Он еще неделю назад отметил, какой у нее унылый вид. Подавленный… Наверное, из-за бессонницы. И встревоженный. Жаль, что он не смог прийти к ней вчера на чай. Судьба, как непредсказуемый лунатик, вмешалась в виде эксцесса с графиней Блавинской, и встреча с леди Куотермэн напрочь вылетела у него из головы.
Ладно.
Сейчас он не будет об этом думать. У него есть вино, которое надо выпить, ужин, который надо съесть, выписки Эммы о Савонароле, которые надо обсудить. А еще дети, и собаки, и что делать с садовой мебелью теперь, когда настала весна…
Утром он почитает.
Утром. Утром.
Солнце постепенно зашло за горизонт.
Книга третья
Во вторник утром, четырнадцатого мая, примерно в то время, когда Отто Мор усаживал Сибил Куотермэн на заднее сиденье серебристого «даймлера», Кесслер вкатил кресло Пилигрима в лифт на третьем этаже клиники Бюргхольцли.
Сибил взяла с согнутой руки Отто Мора кашемировый плед в синюю и фиолетовую клетку и положила себе на колени. На согнутой руке Кесслера висели две большущие простыни, в которые он должен был завернуть пациента после ванны. Конверты.
Пока Сибил сидела сзади, восхищаясь видами бесчисленных мостов, мощеных улиц и водоемов, Пилигрим застыл напротив Кесслера в напряженной позе, считая этажи, уходившие вниз. Один. Два. Три. Четыре.
Отто Мор свернул налево.
Когда они спустились в подвал, оператор — с пустыми, как обычно, глазами — открыл дверцу.
— Видите? — сказал Кесслер. — Совсем не страшно!
Сибил в «даймлере» взялась за поручень, отметив про себя, что он сделан из бордового мрамора. Ее детская серая перчатка на этом фоне казалась рукой написанной акварелью и обведенной черными стежками швов. «Я бестелесна, будто клякса на чьей-то странице, — подумала она. — Как странно: чувствовать себя такой неуязвимой и в то же время такой живой…»
Кресло Пилигрима выкатилось из клетки лифта на ковер, покрывающий мраморный пол. «Мы в мавзолее — подумал он. — Кто-то умер». Воздух был насыщен соленым паром. Пилигрим ощущал его вкус на губах.
Когда они поехали в гору, Сибил обернулась и посмотрела на Цюрихское озеро. «До чего же красиво! Деревья по берегам, распускающиеся цветы… В точности как предрекал доктор Юнг».
— Сюда, пожалуйста.
Кесслер кивнул суровой дежурной, сидевшей за столом, и протиснулся задом наперед через тяжелые стеклянные двери, ограждавшие надзирательницу от непрошеных гостей. А также беглецов. Судя по выражению лица дежурной, у тех, кто попытается бежать, было мало шансов остаться в живых.
Развернув кресло-каталку, Кесслер покатил ее вперед. Двери, двери и снова двери. Кабинки, занавеси, шезлонги — и трупы в купальных халатах… По крайней мере так они выглядели. И повсюду пар, смешанный со звуками льющейся воды.
Где-то вдали звенело меццо Блавинской:
Сибил нагнулась вперед. На дороге стоял пес.
«Ты пришел поздороваться со мной? — подумала Сибил. — Какой-то добрый человек спустил тебя с цепи…»
— Где мы сейчас? — спросила она.
— На другом берегу озера, миледи, видна деревня Кюснахт. Скоро мы въедем в лес.
— Мы собаку не задавим?
— Ни в коем случае, мадам.
— Пожалуйста, посигнальте ей своим рожком. Похоже, она не собирается уходить.
— Уйдет, мадам. Вот увидите, — ответил Отто.
Похоже, это был сенбернар. Сибил никогда не видела таких больших собак. Пес, естественно, отошел, давая «даймлеру» дорогу. Автомобиль проехал мимо. Сибил обернулась и увидела, что собака смотрит им вслед, маша хвостом и склонив голову набок, будто принюхиваясь к тающему в воздухе запаху.
Поддавшись внезапному порыву, Сибил подняла руку, приветствуя — и прощаясь. Пес сразу же вздернул голову и залаял.
«Надо же, как здорово! И странно. Хорошо, что кто-то выпустил его — и что он встретился нам на пути».
Обернувшись снова, она увидела, что пес исчез из виду. Машина въехала в лес, где росли разные деревья — осины и тополя, тенистые сосны с ветками, похожими на канделябры и tаnnenbаum (елка. нем), словно при шедшая сюда из детства. И цветущие асфодели — невероятно, но они действительно здесь были. А соловей пел:
С какой стати ей пришло это в голову?
«Похоже, я опять задремала», — подумала она и села поудобнее, чтобы насладиться видом косых лучей и чеканных деревьев, протягивающих к дороге ветки с обеих сторон. Еле заметным движением Сибил приподняла руку, словно приветствуя их.
Она почти уже спала.
В купальне Кесслер снял с подопечного халат. Пилигрим встал и подошел к воде. Кесслер проводил его взглядом.
Исхудавшее тело походило на труп, приводимый в движение часовым механизмом. Он ступал след в след, будто в какой-то детской игре. «Мы играли в нее: так — или этак?»
Так и этак. Так и этак.
Пилигрим поднял руки.
«Он идет по канату, — решил Кесслер. — Вот в чем дело. Он идет по канату, натянутому у нас над Головами».
— Помочь вам, мистер Пилигрим?
Руки упали вниз.
Кожа у него была такая бледная — почти голубая. Перламутрового цвета. А на ребрах, натянутая на кости, так просто просвечивала. Казалось, он надел чулки, рукава и перчатки из кожи со швами из фиолетовых вен, белоснежными пальцами и пуговицами-ногтями. Тем не менее, несмотря на худобу, мускулы у Пилигрима были упругие, а ягодицы твердые.
Бабочка между лопатками распростерла крылья; раны от веревки на шее покрылись коростой, которая скоро опадет, как кокон.
— Хотите, я помогу вам, мистер Пилигрим? Боюсь, как бы вы не поскользнулись.
Пилигрим балансировал на самом краю мраморной ванны, уцепившись за него согнутыми пальцами ног.
— Чудесная горячая водичка! Вам понравится. Это очень расслабляет. Успокаивает, как теплый массаж.
Мимо прошествовала Дора под ручку с графиней Блавинской. «Та еще парочка!» — ухмыльнулся Кесслер. Из-за клубящегося пара казалось, что их ступни не касаются пола — а может, так оно и было, если учесть, как графиня парила рядом с Дорой.
Пилигрим, заметив женщин, стыдливо прикрыл гениталии рукой, хотя ни пациентка, ни медсестра на него даже не посмотрели.
В конце концов он спустился в воду. Все призрачные существа, бывшие когда-то людьми, закачались верх и вниз: одни пропали из виду, другие расплылись. И все они были завернуты в развевающиеся простыни.
Пилигрим закрыл глаза, вытянул руки и ноги. Он сидел на утопленной ступеньке, а вода обволакивала его, исследуя все равнины и впадины — прерии живота, холмы груди, горы плеч. «Я континент возможностей, — подумал он, — опоясанный экватором, разделенный тропиками, расчерченный параллелями и меридианами, с плавучими островами — пальцами рук и ног, пенисом, яичками… А если я свернусь в клубок, то стану моделью земного шара…»
Он улыбнулся. «Какая жалость, что я так низко пал! На самое дно. Опоясан экватором, как же! Разделен тропиками. Расчерчен параллелями и меридианами… Я что — Данте Габриел Россетти? (английский живописец и поэт, 1828–1882) Нет, только не это! Может, у меня еще и лилии в руках да звезды в волосах?»
— Мистер Пилигрим!
Кесслер подошел, нагнулся и усадил его более или менее прямо, поддерживая за плечи.
— Не надо окунать голову в воду, мистер Пилигрим! Таковы правила. Вы должны расслабиться, а не прикидываться рыбкой!
Пилигрим снова сел на утопленную ступеньку и положил руки на край ванны.
— Так-то лучше, — улыбнулся Кесслер. — Мы не хотим, чтобы вы утонули.
На вершине перевала Альбис есть небольшое плато, с которого открывается живописный вид на окрестности.
Сибил Куотермэн попросила Отто остановить машину, накинула на плечи плед и сказала, что хочет здесь постоять. Он открыл дверцу и помог ей выйти.
Графиня склонила голову набок, с наслаждением вдыхая воздух.
— Какой ароматный ветер, — сказала она, закрыв глаза. — Вы чувствуете запах деревьев? Настоящий рай!
— Да, мадам. Настоящий рай.
— Отведите меня поближе к краю. Я хочу посмотреть.
Отто взял ее под руку и провел к краю плато. Цюрихское озеро лежало перед ними как на ладони, далеко внизу виднелись река и дорога. Отто показал вдаль, на туманный призрак Юнгфрау — величественный серый мираж, свободно парящий в небесах.
Сибил закуталась в плед.
— Ветер, — сказала она. — Ветер…
— Это фен, мадам. Он дует из Италии и приносит с собой массу неприятностей.
— Неприятностей?
— Дожди, грозы, а порой и лавины.
Сибил поправила плед, бросила прощальный взгляд на окрестности и вернулась к «даймлеру».
— Поехали дальше, — сказала она.
Это были ее последние слова.
Пилигрим внезапно похолодел — и встал. Невольно схватив Кесслера за руку, он сжал ее, как спасательный трос, брошенный в море утопающему.
«Там есть собака? Там должна быть собака», — думал он.
Кесслер помог пациенту выбраться из ванны и накинул ему на плечи простыню. Невероятно, как он умудрился замерзнуть! Сам Кесслер обливался потом, однако Пилигрима явно трясло от холода.
— Вы хотите уйти, сэр? Хотите вернуться в свой номер?
Нет, нет, нет! Я хочу найти собаку!
Пилигрим пошел вперед, в туман.
— Не надо, — прошептал он, — Не надо. Не сейчас. Не делай этого. Не надо.
У Кесслера мурашки побежали по спине. Пилигрим заговорил!
Слова. Не просто звуки — слова.
Заговорил — и исчез.
Кесслер пошел за ним, всматриваясь в каждую окутанную паром фигуру, встречавшуюся ему на пути, пока наконец не нашел своего пациента. Тот сидел на полу, опираясь правой рукой о кафель. Рядом с ним, уставившись пустыми глазами на потолок, лежал голый лысый человек со связанными веревкой руками.
Пилигрим был бледный, как окружавший его туман.
— Он упал? — спросил Кесслер санитара Фрёлиха, присматривающего за лысым.
— Нет. Он просто сидел тут, — ответил Фрёлих. — Мой пациент напал на него и попытался укусить за руку. Это твой?
— Да, его зовут Пилигрим.
Кесслер присел и сказал:
— Пойдемте, сэр. Давайте-ка, вставайте!
Он взял Пилигрима за левую руку и увидел кровь.
— Мой пациент ранен! — сказал он Фрёлиху. — Зачем вы привели сюда своего больного? Он опасен.
— Больше не буду, — откликнулся Фрёлих. — Доктор Фуртвенглер сказал, что это пойдет ему на пользу. Ты не поверишь! — Он хихикнул и, склонившись к Кесслеру, шепнул ему на ухо: — Этот псих считает себя собакой. Иногда мне приходится ставить ему тарелку на пол, иначе он не ест!
— Ничего смешного тут нет, — отрезал Кесслер. — Он мог серьезно поранить кого-нибудь. По-моему, доктор Фуртвенглер просто ненормальный.
Подняв Пилигрима, санитар завернул его во вторую простыню.
— Мы наденем халат и пойдем наверх, в ваш номер. Я промою вам руку, налью чаю. Чашечка хорошего крепкого чая вам сейчас не повредит. А потом мы отдохнем до ужина.
Кесслер развернул Пилигрима по направлению к креслу-каталке, на котором висел халат. Пациента нужно было незамедлительно вытереть и одеть.
«Ну как ребенок! — думал Кесслер. — Он ребенок, а я его маменька. Но мы не должны больше рисковать. Как можно поправиться там, где один считает себя медведем, а другой собакой? Не дай Бог, у нас объявятся тигры и львы!»
И тут его осенило: «Но он заговорил! Заговорил! Мой подопечный заговорил!»
Напиши он эти слова до того понедельника, они могли бы оправдать мое спасение. А так… К среде я возжаждал обратить в пепел не только свое чело, но все мое существо — и сознание.
Юнг прочел это непонятное примечание двадцать раз.
Дата: пятница, десятое февраля 1497 года…
Что дало Пилигриму основания для такого самонадеянного предположения? И сами слова — откуда они взялись? Кто этот «Я», столь неожиданно вторгшийся в повествование?
С ума сойти можно!
Пилигрим описывал свои сновидения — и вдруг откуда ни возьмись появился властный голос от первого лица. Я. Мало того: этот «я» писал свои примечания и датировал их. Описание снов — дело одно, но точная датировка событий, увиденных во сне, с указанием дня, месяца и года, — совсем другое. Особенно если учесть, что они происходили за сотни лет до рождения автора.
Листая дневник взад и вперед, Юнг уже жалел, что поддался соблазну перевернуть страницу. Но проклятый Инквизитор уговорил его!
Не вини меня.
Почему? Это твоих рук дело.
Оставив страницу неперевернутой, ты не сопрешь то, что там написано. Прятать голову в песте — не выход, Карл Густав. Когда ты переворачuваешь страницу, ты делаешь хоть что-нибудь!
Пожалуй, ты прав.
Тогда вперед! «Переверни страницу!» — вот что должно отныне стать твоим девизом.
Мне не нужен девиз.
Ну и зря. Тем более что он все равно у тебя есть. Переверни страницу!
Не могу, пока не пойму, кто этот «я»!
Пилигрим.
Не смеши меня! Его там не было. Он был там — во сне.
Всего лишь как наблюдатель. Он не принимал участия в тех событиях… в изнасиловании…
Ты так думаешь?
Конечно, я: так думаю! В конце концов, Пилигрим всего лишь живой человек.
Элuзабетта тоже была живым человеком.
В дверь дома позвонили.
— Я открою! — крикнул Юнг, довольный тем, что их спор прервали.