Эмма свернулась калачиком и положила руку на живот, просто так, без желания пощупать плод.
— Представь, что у тебя нет вопросов, — сказала она. — Поставь себя на место Тересы. Она не задавалась вопросами. Она просто ждала. В этом заключалось ее чудо — не предугадывать, не говорить: «Это будет так-то и так-то». Не знать. Она не требовала знаний, Карл Густав. А ты жаждешь знать. В этом смысле ты чудовище.
Юнг лег на живот и подвинулся поближе к ней.
Чудовище?
— Я люблю тебя, — выпалил он неожиданно для себя самого.
— Я об этом подумаю, — улыбнулась Эмма.
Юнг положил ладонь на ее левую ягодицу и начал приподнимать рубашку.
— Я никогда не брал тебя сзади, — сказал он, изумившись собственному тону, ставшему вдруг неприкрыто похотливым. Чистая, незамаскированная похоть. Никаких оправданий. Никаких: «Я твой муж, так что не будем притворяться».
Он развязал пижамные брюки и спустил их на бедра.
«Я изнасилую тебя, — подумал он. — Я буду брать тебя во всех позах, в каких мужчина может взять женщину. Ты будешь стонать часами».
— Карл Густав!
— Да?
Она что-то сказала. Да как она смеет открывать рот?
— Убери руку с моей задницы.
Юнг подчинился. Рука, как чужая, упала на простыню. Он отодвинулся, все еще возбужденный и смущенный.
— Бог есть, — сонно проговорила Эмма. — Ты знаешь это, правда?
Знал ли он? Может быть. Хотя Юнг не любил говорить об этом, он знал, что там Что-то есть. Или Кто-то. Если там никого нет, его собственное стремление понять попросту бессмысленно.
— Да, — сказал он.
Вернее, прошептал.
— Что такое определенность? — спросила Эмма.
— Полное незнание, — ответил Юнг.
— Хорошо, — вздохнула Эмма. — Ты начинаешь чему-то учиться. — Она отодвинулась еще дальше. — Хочешь, я помогу тебе руками? Или ты можешь испытать оргазм и без моей помощи?
Юнг буркнул что-то нечленораздельное. «Почему бы ей не пососать его?» — подумал он.
Он постепенно погружался в дрему. Сон казался ему рыбой, которую надо поймать на удочку. «Еще мгновение — и я поймаю ее и забудусь».
Какой приятный образ! Стоять сентябрьским утром, приспустив болотные сапоги, на берегу озера. Заря и зарянка. Прохладный воздух, прохладная вода.
Зимородок.
«Что такое определенность?» — спросила его Эмма. «Полное незнание», — ответил он.
Рыба там есть — но поймает ли ее кто-нибудь! Солнечные лучи, блеснув на воде, на миг ослепили его.
А Бог?
Юнга начало клонить ко сну.
Бог в ослеплении.
Правда. Правда. Похоже на правду.
Рыбка клюнула.
«Меньше сомневайся, больше верь, — сказал Великий Инквизитор. — Пару минут назад, Карл Густав, ты думал о том, как испытать левитацию».
Никогда!
Почти уже во сне…
Никогда? В таком случае, что значит твое определение оргазма? Что это, как не подъем к другому уровню бытия? Тебе следовало бы подумать об этом.
Может быть.
Может быть? Поменьше сомневайся, рыболов. Твоя задача ловить души, прости за плоский каламбур. У меня ужасное чувство юмора. Возможно, мне следовало сказать, что ты должен ловить духов? Кстати, это правда. Маленькая рыбка Эммы. Потерянное душевное равновесие Пилигрима. Луна Блавинской. Твоя собственная утраченная вера…
Ты прав. Не исключено, что ты прав.
Доброй ночи, Карл Густав.
Доброй ночи, чертов ублюдок.
Он улыбнулся.
«Доброй ночи!» Все правильно. Пускай эта ночь будет доброй, несмотря на то что Эмма его отвергла.
Осмелится ли он когда-нибудь взять ее силой? Заставить себя быть беспощадным? Вряд ли. И не из-за того, что она может подумать о нем. Не в этом дело. Дело в том, что он подумает о себе сам. В общем-то его никогда особенно не волновало, что о нем думает Эмма, лишь бы она не теряла уважения к нему как…
К художнику?
Откуда взялось это слово?
Он имел в виду «ученому». Лишь бы она не теряла уважение к нему как к ученому.
Когда-нибудь весь мир признает его величие. Его научное бесстрашие, его открытия и озарения.
Это утешало.
Нет. Он никогда не возьмет Эмму силой. Ему даже просить ее не придется. Она сама будет его умолять. А пока у него будут другие — пока он не достигнет своей конечной цели и не докажет, что он гений и что он прав.
С этой мыслью он и уснул.
Утром, когда Эмма проснулась, Карл Густав уже уехал. Эмма не слышала, как он уходит. Но когда она вошла в ванную комнату, его недавнее присутствие ощущалось во всем. Корзинка для грязного белья была завалена влажными полотенцами. Запах мыла и одеколона с привкусом липы и лимона, которым муж окроплял носовые платки, был таким свежим, словно Карл Густав вышел отсюда буквально пару секунд назад. На зеркале все еще виднелись следы пара.
В правом нижнем углу зеркала Юнг пальцем вывел букву «Т». Довольно большую. И это было очень важно.
Т. Тереса. Тайна.
«Как мне примирить его с этой необычной и сложной женщиной? — подумала Эмма. — С этой святой… Как наставить его на путь истинный и заставить поверить в ее уникальный гений?»
Нет, только не заставить. Он не переносил никакого принуждения и никогда не прислушивался к чужим советам — за исключением тех случаев, когда сам просил ее высказать свое мнение.
Дневники Пилигрима изобиловали откровениями. Леонардо, Мона Лиза. Собаки с кличками Перро и Агамемнон. Насилие и совращение. Испанские овцы и овцы приснившиеся. Мистер Блеет и Генри Джеймс. Пастухи, святые и золотистые пейзажи. Зимородки, пеликаны, голубки и орлы… А посреди всего этого — высокий одинокий человек, который никогда не писал о том, как он любил и его любили. Он записывал только чужие истории.
«А может, это его собственные истории? — подумала Эмма. — Интересно, он просто сочинил их или же искренне верил в то, что пережил все это? А если пережил, то как? Во сне? В мечтах? Вымысел это или правда?»
Скрупулезность, с которой он записывал даты, не типична для снов и мечтаний. Карл Густав сказал, что мистер Пилигрим иногда говорил во сне, причем совершенно отчетливо, словно диктант диктовал. Учитывая природу сновидений, это само по себе крайне интересно.
У Карла Густава была теория, что пережитое человеком во сне равноценно реальности — что ночные кошмары ни в чем не уступают настоящим событиям. Если человека во сне похоронили заживо, но него это подействует точно так же, как если бы его зарыли в землю живым на самом дела. Пережитые ужасы, будь то во сне или в реальной жизни, оставляют одинаковые психические шрамы. Именно поэтому многих пациентов приходилось успокаивать с помощью хлоралгидрата, чтобы они поверили, что ни врачи, ни медсестры, ни санитары не собираются возвращать их в могилу.
Что же до мистера Пилигрима, он жаждал оказаться в могиле — и не мог. До чего же он был печальным, этот необыкновенно высокий человек! Эмма видела его издали, когда он гулял по снегу с леди Куотермэн. У него начали седеть волосы, сказал ей Карл Густав, и он стал еще более одинок. Пилигрим проводил долгие часы в музыкальной комнате, слушая записи Моцарта, Бетховена, Верди и Пуччини — или же сидя за пианино и наигрывая Шумана и Шуберта. Но стоило кому-нибудь нарушить его уединение, как он тут же вставал и, громко топая, уходил прочь. Так много сдержанной злости и внезапных вспышек ярости в этом высоком человеке!
Эмма вернулась в спальню и надела пеньюар. Она проведет утро в кабинете Карла Густава. Отопрет волшебный ящик (таким он казался ей сейчас) и дочитает историю, приключившуюся под солнцем la tierra dorada. Когда она спускалась по лестнице, держась одной рукой за перила, а другой поддерживая дитя, ей чудилось, что где-то вдалеке лает собака и хлопают пыльными крыльями пеликаны.
«Каждый третий день через реку ла Мухер переправлялись всадники, доставляя припасы пастухам дона Педро. Хлеб, вино, лук, сыр и оливки — таков был их основной рацион, к которому пастухи добавляли сушеные бобы и фасоль. Порой, когда удавалось убить птицу или кролика или же, в очень редких случаях, дикого кабана, устраивали пиры. «Коровьи» пастухи питались все вместе, «овечьи» пастыри, как правило, поодиночке.
Они разбивали походные лагеря и разжигали костры. Спали на земле, подложив под голову вместо подушки седло, сапоги либо свернутую в узел одежду. У каждого пастуха была своя собака или даже две. Тем, что пасли коров, кроме собак, полагалось также несколько лошадей и ослов, поскольку последние предупреждали о появлении волков. При случае — дней через пять или шесть — людей и собак сменяли, позволяя отдохнуть два-три дня.
Условия были хорошие. Другие, менее богатые или более скупые землевладельцы, оставляли пастухов в горах на четыре-пять месяцев.
Два дня спустя после их первой встречи Тереса де Сепеда поскакала вместе с конниками навестить Маноло и посмотреть на лас Агвас. Она влюбилась в этот пейзаж и, несмотря на крайнее косноязычие Маноло, соскучилась по его очаровательной невинности. Именно так она написала в своем дневнике, испещренном молитвами и покаяниями в грехах, самым страшным из которых была левитация. Все из ряда вон выходящее являлось грехом, если только не исходило от Его Величества. Привлекать к себе внимание людей означало заискивать перед ними, а потому в последнее время Тереса молилась в погребах и амбарах.
Услышав о том, куда она направляется, наездники дали ей пайку Маноло и поскакали дальше. Они любили Тересу, называли ее дочкой и относились как к своей.
Особняк дона Педро был известен под названием El Cortijo Imponente — «Большая Усадьба». Там, не считая Тересы, росли пять детей, и еще пять уже вышли в люди посредством женитьбы, семинарии или армии. Двое умерли во младенчестве много лет назад.
В общей сложности донья Анья де Сепеда-и-Каридад родила двенадцать детей. Сейчас ей, как и ее мужу, дону Педро, было под пятьдесят, но в отличие от него она часто впадала в меланхолию и сидела недвижно с четками в руках, не молясь, а просто глядя поверх meseta (плато, исп.) за горизонт. В минуты глубокой депрессии она верила, что жизнь ушла туда, в неведомые дали, и в конце концов ее покинут все, кого она любила и родила. Ее оставят одну, и она умрет, так ни разу и не преклонив колени в соборах Мадрида и не совершив паломничество в цветущие монастыри Альгамбры. Она мечтала об этом, как дитя, и часто представляла, как сбежит туда, чтобы осуществить свою заветную мечту.
Хотя Тереса любила тетку, она радовалась, когда могла удрать от нее. Слишком тяжко было смотреть, как долгие часы проходят в пустых мечтаниях. Уж лучше бы она молилась, право!.. Донья Анья слишком напоминала Тересе ее мать — сплошные раздумья и никаких поступков.
До леса над озером, где она впервые встретилась с Маноло, Tеpecа добралась довольно рано, часу в девятом утра. Там она молилась на коленях — и взлетела на дерево.
Кто это сделал с ней? Бог?
Но зачем?
С какой стати Его Величество станет проявлять к ней особый интерес? Хотя, если честно, она считала это логичным и собиралась воззвать к Нему еще раз. Тереса знала, что у Него есть куда более важные заботы, и все же решила указать Ему на конечности Маноло. Раз Он заботится о каждом воробышке, почему бы Ему не проявить милость к несчастному калеке?
Стоя среди деревьев, Тереса подумала, а смеет ли она вновь молиться в таком месте?
Что вызвало ее подъем небесам? Дерево? Земля? Сам лес или небо над ним?
Способность к левитации — и Тереса прекрасно это знала — была дарована лишь святым. А она не святая.
Может, все дело в питании?
Возможно, если человек постоянно умерен в пище (что давалось ей с большим трудом), он становится легким как перышко, и вес собственного тела больше не пригвождает его к земле? Стоит себя отпустить — и ты полетишь… Тереса рассмеялась. «Я бумажный змей, — подумала она, — и ветер может нести меня куда захочет».
Тем не менее она никогда не видела, чтобы другие люди воспаряли над землей.
Пикаро рвался к воде, но она удержала его на месте. Пели цикады.
Земля поплыла под ногами.
На небе ни облачка. На земле, где она стоит, ни единой тени — и не слышно голоса, который велел бы делать то или это.
Она одна, если не считать ослика.
— Есть тут кто-нибудь? — спросила Тереса. — Есть — тут- хоть кто-нибудь?
Трепет птичьих крыльев.
Тереса посмотрела наверх.
Голубка.
Потом вторая.
Ее-е!
Блеяние овец.
Звуки, издаваемые овцами: их щаги, голоса, треск сучьев, шуршание травы.
Ее-е! Ее-е! Голос Бога. Молись!
Все ее существо — и физическое, и моральное, и духовное — рвалось ввысь от земли. Поджилки тряслись, колени подгибались. Голова внезапно стала пустой-пустой. Она лишилась чувств.
Когда Тереса очнулась, в воздухе разливались трели — пылкие, трепетные и страстные. Так умеют петь только дрозды. Но самой птицы она не видела. Перед глазами у Тересы все плыло. Она взлетела над землей и упала в листву, сосновые иголки и останки прошлогодней травы.
«Я могла бы лежать тут вечно, прижавшись щекой к земле. Я могла бы лежать тут вечно и стать частью природы — прахом, перегноем, почвой, как все умершие твари… Я тленна, и в один прекрасный день земля поглотит меня».
Она улыбнулась и вздохнула. Пикаро шагнул вперед, тронув носом ее плечо.
— Все хорошо, — сказала она ему. — Я жива.
Нос у него был мягкий, как бархат. Изо рта сладко пахло травой, в глазах плескалась тревога.
Внизу между деревьями, поднимая пыль, бродили овцы. Тереса согнула ноги и встала на колени.
Когда она теряла сознание, ее уже не раз принимали за мертвую. Тереса лежала так неподвижно, что трудно было определить, дышит она или нет. Сама она во время таких трансов напрочь теряла чувство места и времени. Тереса была нигде. Так она это называла: «нигде». Где-то между жизнью и смертью, где нет ни мыслей, ни ощущений.
«Я жива, — сказала она Богу. — Спасибо, Ваше Величество, за жизнь».
Тереса перекрестилась и встала.
— Пошли, — обратилась она к Пикаро. — Спустимся к воде. Припасы, предназначенные для Маноло, и ее собственные хлеб и вино находились в седельных вьюках, свисавших с попоны на спине Пикаро. Так, сидя на попоне, Тереса и ездила на нем. Седло для ослика не годилось. Никто в округе не седлал ослов. Обычно люди ездили на них просто так, но Тереса надеялась, что Пикаро нравится попона, тем более что она была очень веселой, алой в желтую полоску — яркой, как флаг.
Тереса развернула ослика вниз, а дальше он уже сам нашел дорогу.
Под деревьями было прохладно. Овцы рассредоточились так, что можно было легко провести границу между теми, кто отдыхал, и теми, кто пасся. Они казались совершенно невозмутимыми. Человек мог прийти и уйти, почти как Бог, незамеченный, однако вездесущий.
— Тише, тише, Пикаро, — шепнула Тереса.
Копыта у ослика были мягкие, точно тапочки. В утренней тиши раздавались только звуки его шагов да мимолетных шлепков, которыми награждала его листва, — когда он раздвигал боками кусты. Ветви смыкались за ним, трепетали, покрывались новым слоем пыли и постепенно успокаивались. А овцы если и подымали головы, то лишь для того, чтобы увидеть подобранные юбки и болтающийся хвост незваных гостей. Все вокруг было золотым и зеленым, пахло лежалой травой, дыханием животных и растоптанным навозом.
У подножия косогора, где деревья отступали, дул прохладный ветерок, разнося по воздуху запах вчерашнего костра.
— Маноло!
Не видать ни его, ни Перро. Странно. Тереса была уверена, что Маноло не оставит овец без присмотра.
— Маноло! Маноло! — крикнула она чуть погромче.
Сняв со спины Пикаро попону и вьюки, Тереса ласково шлепнула его по попке, и ослик потрусил к воде.
На другом берегу в тени лежал утиный выводок. Цикады молчали — они запоют только в три часа, когда солнце достигнет зенита. Какой-то зверек, то ли ласка, то ли горностай, привел детенышей попить у запруды. Скользнув к воде, словно тень бестелесной руки, зверушка мельком глянула на женщину на том берегу, на ослика у отмели и свистнула, что все в порядке. Ее выводок — три малыша — мигом примчался к маме. Напившись, зверушка села, глянцевито блестя на солнце. Детеныши лакали, склонившись к воде. Не было слышно ни звука.