Надо спросить у Карла Густава. Выходит, ее чувство сострадания избирательно? Эта мысль не давала ей покоя. Как-то раз, когда они гуляли в воскресенье в Шаффхаузене, отец сказал матери ужасную вещь. В том году Эмме исполнилось десять лет. 1892 год… Как давно это было! На улице упал старик с длинной белой бородой, и никто не помог ему встать. Мать Эммы нагнулась было к нему, но отец притянул ее к себе со словами: «Не обращай внимания. Это всего лишь старый еврей».
Эмма в свои десять лет слышала о евреях, однако знала о них очень мало. Все ее знания ограничивались тем, что евреи убили Иисуса Христа. Больше о них ничего не говорили ни дома, ни в школе, разве что приводили доводы, еще раз доказывающие этот постулат. Знаться с евреями, играть с ними и даже разговаривать запрещалось. Вы не могли спросить у еврея, который час, у евреев ничего не покупали, им ничего не продавали и, естественно, не помогали.
В то далекое воскресенье Эмма обернулась и посмотрела на старика с белой бородой. Тот уже сумел подняться на колени и стоял в позе молящегося. Возможно, он и вправду молился, поскольку ему было очень трудно встать на ноги. Но в конце концов он все-таки поднялся, подобрал шляпу, отряхнул с полей пыль и надел ее на голову — так, словно поставил точку в конце абзаца.
Всего лишь старый еврей.
Всего лишь пастух.
Эмма поняла, что ее приучили так думать и она слепо подчинялась этой привычке, ни разу даже не попытавшись задуматься: «А что, если люди и меня воспринимают точно так же?»
Ну конечно!
Она рассмеялась.
Конечно! Именно так они и думают. Всего лишь женщина!
Всего лишь еврей. Всего лишь пастух. Всего лишь женщина.
С другой стороны, она знала, что, если упадет на улице, ей помогут. Отчасти потому, что она женщина — а женщины слабы и совершенно беспомощны. Их нужно холить и лелеять. Женщин надо защищать. А отчасти, не без горечи подумала Эмма, ей помогли бы потому, что она — фрау доктор Юнг, и помощь не осталась бы без вознаграждения.
Интересно, если бы ее отец и мать увидели на улице упавшего Маноло, они помогли бы ему встать? И подали бы ему костыли? А сама она сделала бы это? Нет. Маноло — всего лишь пастух, не стоящий ее внимания. Тогда она не пришла бы ему на помощь. Тогда — но не теперь. Теперь она поумнела. Она гораздо больше знает о мире и его жестокости. Она стала взрослой женщиной с собственными сознанием и волей.
Паром приближался к Цюриху. Эмма увидела первые мосты через Лиммат, кафедральный собор с двойными шпилями и сады, вклинившиеся между доками. Такой знакомый и до боли родной вид! Хотя порой Эмма боялась этого города с его неистовой одержимостью религиозными революциями и тягой к совершенству. Именно здесь в шестнадцатом веке великий реформист Цвингли поставил католическую церковь на колени, и именно здесь в двадцатом веке ее муж, Карл Густав Юнг, поставит на колени мир психиатрии.
Мой любимый муж — отец моих детей и творец моего сознания…
Она возьмет извозчика. Так будет легче добраться до Карла Густава, поскольку пешком подниматься в гору в ее состоянии слишком тяжело.
Приехав в Бюргхольцли, Эмма еле уговорила старого привратника Константина не сообщать о ее визите.
— Я хочу сделать доктору сюрприз! — сказала она, — Он у себя в кабинете?
— Да, фрау доктор… Но умоляю: позвольте мне доложить!
— Даже не думайте! — рассмеялась Эмма. — Что это за сюрприз, если о нем знает весь мир?
— Прошу вас…
— Нет, я запрещаю! И не смейте ему звонить, Я не хочу, чтобы его предупреждали.
Она зашагала по коридору. Константин вернулся за стойку, снял белые хлопчатобумажные перчатки и надел другую пару.
— Боже мой, Боже! — бормотал он. — Боже мой, Господи!
Эмма, как обычно, трижды стукнула в дверь и открыла се. То, что она увидела, не могло быть реальностью. Это просто не укладывалось в голове. Такое она видела только в самых страшных ночных кошмарах.
Юнг развалился в кресле. Жилет и рубашка расстегнуты, брюки спущены на бедра, ноги расставлены, а между ними женщина, стоящая на коленях спиной к Эмме.
Шторы задвинуты, свет погашен, пахнет духами, табаком и старыми книгами.
Эмма моргнула, а когда снова открыла глаза, женщина — образ женщины растаял без следа. Как будто ее и не было, Юнг, встав и повернувшись к жене спиной, приводил в порядок одежду.
Эмма прислонилась к двери, опасаясь, что вот-вот рухнет. У нее не было сил дойти до кресла.
— Зачем ты приехала? — спросил Юнг. Эмма не могла выговорить ни слова
«Хотела сделать тебе сюрприз», — подумала она.
— Ты понимаешь, что у меня мог быть пациент? Какое право ты имеешь врываться в мой кабинет? Как ты посмела?
Юнгa, по-прежнему стоявшего к ней спиной, всего трясло.
Наконец он надел белый халат, пригладил волосы и повернулся.
— Была такая чудная погода, — сказала Эмма. — Я…
— Как ты сюда попала? — перебил ее Юнг; Голос у него был как нож, которым только что резали лед.
— Приплыла на пароме, — ответила Эмма. — Можно, я сяду?
— Приплыла на пароме? То есть на общественном транспорте? Выставив себя напоказ? Ты что — спятила?
— Я не понимаю, о чем ты, Карл Густав. Прошу, ты можешь включить свет? Мне нужно сесть.
Юнг включил настольную лампу с зеленым абажуром. Призрачный свет с пляшущими взад-вперед тенями придавал ему демонический вид.
Эмма, опираясь на книжную полку, стену и тросточку, наконец добралась до кресла и села. Думала она только об одном: «Как бы не грохнуться в обморок!»
Юнг молча смотрел на нее, явно пытаясь сообразить, что бы такое сказать. Потом демонстративно передернул плечами и вздохнул.
— Как ты могла? Кто угодно — но ты?! Как ты могла это сделать?
Он нагнулся к лампе.
— Что сделать, Карл Густав? — Эмма еле слышала свой собственный голос. — Что я такого сделала?
— Ты приехала из Кюснахта на пароме! На глазах у всех — в таком виде!
Стол содрогнулся от удара.
Эмма настолько растерялась, что не могла его понять. Глядя вниз, она тронула свое красивое новое осеннее пальто и прошептала:
— В каком… В каком виде?
— Ты беременна! — отрезал он так, словно сказал: «Ты прокаженная!»
— Я знаю, — ответила Эмма. — Я знаю, Карл Густав. Но сегодня такая дивная погода…
— Надеюсь, ты понимаешь, что я не собираюсь выслушивать твой бред! — заявил Юнг, не обращая ни малейшего внимания на ее слова. — Так ты будешь мямлить до утра. «Она была на пароме! — воскликнул он, имитируя визгливый женский голосок. — Жена герра доктора Юнга! На седьмом месяце беременности, представляешь? Выставила себя напоказ, так, чтобы весь мир ее видел!»
— Ты неправильно застегнул пуговицы на жилете, Карл Густав, — сказала Эмма, отводя взгляд. Ей хотелось плакать, но она сдержалась. — Знаешь что? Времена меняются. Появляться на публике беременной больше не считается преступлением.
— Это только ты так думаешь! Я лично ничего подобного не слышал. И я желаю, чтобы ты немедленно уехала отсюда. Константин вызовет кэб, и тебя отвезут прямо в Кюснахт. Мне все равно, сколько это стоит. Боже милостивый! А вдруг тебя видел кто-нибудь из знакомых?
— Но… Я приехала повидаться с тобой, мой дорогой…
— Не называй меня «мой дорогой»! — Юнг тщетно пытался поправить неверно застегнутые пуговицы. — Ты поставила меня в идиотское положение, и мне нужно время, чтобы простить тебя… Если я вообще тебя прощу! Уходи!
Он наконец отступил от стола и, больно схватив жену за локоть, повел, как преступницу, из кабинета и дальше по коридору, в приемный покой.
«Только бы не упасть! — думала Эмма. — Только бы не споткнуться и не упасть!»
Юнг, словно сдавая с рук на руки подозреваемую в убийстве извращенку, попросил Константина вызвать такси, развернулся и ушел без единого слова. Шаги его ударами молота гремели о мраморный пол, пока наконец стук захлопнутой двери не поставил точку в этом эпизоде.
Всю дорогу домой Эмма боролась со слезами. Кэб оказался двухколесной коляской, и Эмма уставилась на конягу, трусившую развалистой походкой.
А может, Карл Густав сошел с ума? Свихнулся, сам того не подозревая?
Его обвинения не лезли ни в какие ворота. Никто на пароме не обратил ни малейшего внимания на ее «вид». Да, обычно женщины — особенно женщины ее круга — не появлялись на публике, когда беременность становилась заметной. Но это не правило! Исключений становилось все больше и больше. Бывали ситуации, когда выход в свет считался вполне приличным. Званый ужин, прием…
Эмма старалась не думать о женщине, стоявшей на коленях между ног ее мужа.
Я ее не видела. Ее там не было. Человек не может просто взять и исчезнуть. Это невозможно.
Но она ее видела.
Видела.
И знала это.
Когда она села в кресло, потрясенная яростными нападками Карла Густава, то заметила женский силуэт, скорчившийся под столом и тщетно старавшийся спрятаться.
Она видела ее волосы в отблесках света, падавшего через распахнутую в коридор дверь.
Она видела, чем они занимались.
Она видела, как муж отчаянно старался привести в порядок одежду — и как он промахнулся с пуговицами.
Она видела руку женщины, на которую та опиралась, сидя под столом.
Она видела ее ногти.
Она почуяла запах ее духов и заметила женскую шляпку возле стопки книг на столе мужа.
«Боже правый, моя жизнь кончена», — подумала Эмма.
Я умираю. Я уже умерла.
Не важно, кто она такая, эта женщина. Какая разница, как ее зовут? Она была — а все остальное не важно. Интересно, когда это началось?
Обеды в одиночестве напротив пустующего мужниного стула. Ночи, когда она ложилась спать до его приезда… А по утрам он уходил до ее пробуждения. Сколько это длилось? Недели? Месяцы? Разве вспомнить? Откуда ей знать?
В любом случае, все уже кончено. Все вообще кончено.
В тот вечер — то есть в пятницу, тридцать первого мая Юнгу позвонил из Кюснахта лечащий врач Эммы доктор Ричард Вальтер.
— С Эммой произошел несчастный случай, Карл Густав.
Советую вам вернуться домой как можно скорее.
Одевшись к ужину, Эмма упала с лестницы, и в результате у нее случился выкидыш. Ребенок умер, Эмма была в коме.
10нг приехал только через два часа. Ему пришлось рассказать все любовнице и на время отослать ее. Об инциденте в его кабинете никто не должен был упоминать.
В 1910 году, когда у него был роман с Сибил Шпильрейн, Юнг написал Фрейду об Эмме: «Она устраивает беспочвенные сцены ревности. Она не понимает, что условием удачного брака — во всяком случае, так мне кажется — является разрешение на неверность». И позже добавил: «Я, в свою очередь, тоже многому научился».
Он действительно научился контролировать свою жену — но не мать своих детей.
Эмма лежала так недвижно, что Юнгу на миг почудилось, будто она мертва.
Он взял ее за руку.
Доктор Вальтер стоял рядом.
-..:.. Она сможет еще иметь детей? — спросил Юнг.
— Не исключено, когда-нибудь. Однако боюсь, что ей больше не захочется.
— Пожалуй. Пожалуй. — Юнг сжал руку Эммы и положил ее обратно на покрывало. — Скажите, какого пола был ребенок?
— У вас должен был родиться второй сын.
— О Боже!
Юнг отвернулся от кровати.
Доктор Вальтер нанял сиделку — на неопределенный срок, пока будет необходимость. По крайней мере на неделю. Звали ее Берта. Schwester Берта. Высокая, спокойная и молчаливая, она все время читала книги и долгими часами, пока Эмма лежала без чувств, услаждала себя «Смертью в Венеции» (Роман немецкого писателя Томаса Манна (1875–1955). Когда доктор Юнг и доктор Вальтер вышли из спальни, Берта села в кресло в ногах кровати, так, чтобы видеть свою пациентку, и с размаху открыла тоненький томик, разорвав переплет в трех местах. Поднесла книгу к носу, принюхалась… Типографская краска. Запах бумаги, клея — Венеция. А больше ничего и не надо.
Спустившись вниз и велев налить им бренди, Юнг спросил у доктора Вальтера:
— Что в таких случаях делают с останками?
Вальтер, пользовавший Эмму с того самого времени, когда она вышла замуж и поселилась в Кюснахте, ответил:
— С вашего позволения, простейшим выходом было бы сжечь их.
— Понятно. Могу я посмотреть на плод?
— Не советую, Карл Густав. Это слишком грустно.
— Он был здоровенький? И правильно сформировался?
— Да.
— Сын, вы сказали?
— Да.
— Скажите откровенно, Ричард… Как по-вашему, это действительно был несчастный случай?
— Откуда мне знать?
— Кто ее нашел?
— Фрау Эмменталь.
— И что она говорит?
— Она услышала звук падения и сразу же прибежала. Ваша жена была без сознания. Фрау Эмменталь вызвала меня. Выкидыш случился при мне, быть может, часом позже. Я боялся этого и был готов. Эмма ничего не почувствовала.
— Где сейчас ребенок?
— Я велел завернуть его в полотенце и отнести на кухню, чтобы сжечь в плите. С ним фрау Эмменталь и горничная.
— Сжечь. — Юнга передернуло. — Сжечь.
— Ребенок был слишком мал и выжить не мог, Карл Густав.
— Может, кремируем его вместе? Я хочу быть уверен, что с этим покончено.
— Воля ваша.
Фрау Эмменталь сидела на кухне с завернутым в полотенце ребенком на коленях и бокалом рислинга под рукой. Тишина стояла мертвая. Лотта, нарыдавшись, притулилась в углу. Когда на кухню зашли мужчины, обе женщины встали и присели в реверансе.
— Ах, доктор Юнг! Мне так жаль! — сказала фрау Эмменталь.
— Благодарю вас, — откликнулся Юнг. — Благодарю. Можете сесть.
— Нет, мы постоим, — заявила фрау Эмменталь. — Этак будет приличнее.
Юнг повернулся к доктору Вальтеру:
— Могу я это сделать? Хочу подержать его хоть минутку.
— Разумеется.
Доктор Вальтер спросил у фрау Эмменталь, хорошо ли разгорелся в плите огонь. Она ответила утвердительно.
Юнг взял из рук кухарки безмолвный сверток и прижал его к груди.
«Мне некому молиться. Некому. И я впервые в жизни жалею об этом».
— Бедный малыш! — прошептал он. — Прости, пожалуйста, что мы так тебя подвели. Мы тебя никогда не забудем.
Он стоял, убитый горем, зная, что должен отпустить сверток. Высоко на стене тикали часы. Больше не было слышно ни звука.
Юнг повернулся и подошел к плите.
— Ладно, — сказал он. — Мы готовы.
Доктор Вальтер открыл крышку над огнем. Оттуда вырвались искры, послышался треск дров.
Юнг нагнулся и трижды поцеловал завернутый в полотенце плод. Потом поднял его над огнем, закрыл глаза и отпустил.
Тот беззвучно упал вниз.
Доктор Вальтер задвинул крышку и сказал фрау Эмменталь:
— Я вернусь через полчаса.
Мужчины ушли. Фрау Эмменталь налила себе еще бокал вина.
Лотта села за стол, и они молча стали ждать возвращения врача, отводя глаза от плиты.
Форстер коротал время в отеле «Бор-о-Лак», изобретая способы встретиться с мистером Пилигримом.
Он мог замаскироваться, поскольку лицо его было слишком хорошо известно в клинике, и сделать вид, что приехал навестить друга из Лондона. Он мог прикинуться посыльным, которому велели передать сообщение исключительно в собственные руки мистера Пилигрима. Он мог принести подарок, переодеться женщиной и выдать себя за сестру мистера Пилигрима… Он мог… Он мог… Нет, ничего он не мог. Дело в клинике поставлено туго. Люди там бдительные, и никакими фокусами и маскировками их не проведешь.
Форстер купил бинокль и осмотрел фасад Бюргхольцли. Хорошо, что окна номера выходили как раз на клинику. «Я не нашел бы окна лучше, даже если бы попросил, — подумал Форстер. — Надо использовать это преимущество».
Утром первого июня 1912 года, в субботу, Пилигрим вышел на балкон покормить своих птиц.
Форстер мигом его засек.
— Как же я сразу не догадался! — воскликнул он вслух.