Нас отбросили в сторону. Не успели мы с Ирой опомниться, как Дашка ринулась вперед, в самую свалку.
- Коля, не пускай ее! - с опозданием крикнула Ира.
Кто-то, работая локтями, толкнул Дашку в живот и чуть было не помог Гаю увидеть Варшаву. Коля обезумел и стал расчищать жене дорогу, как таран. Кожаные куртки, за которые он хватался, трещали по швам. Последнюю он выкинул из кузова грузовика, когда та, склонившись через борт, принимала чемодан, поданный снизу.
- Откуда тут этот хулиган?! - кричала одна бабка. - И здесь от них житья нет!
В кузов взобралась Дашка. Возвышаясь над всеми, как Ленин на броневике, она, доброжелательная и оптимистичная, с ласковой улыбкой, кричала:
- Господа, давайте успокоимся! Господа, тихо, все немедленно успокоились! Как вам не стыдно! Мы же культурные люди! Молодой человек, помогите же бабушке, она свой чемодан поднять не может! Бабушка, дайте чемодан молодому человеку!
Там, где стояли мы - мама, тетя, Ирины мама и тетя, ну и мы с Ирой - и где толпились другие слабосильные, не все было слышно. Дашкин голос пропадал среди общего рева, и женщины думали, что Дашка с Колей стараются из-за собственных чемоданов, тем более что какая-то усатая тетка истошно вопила:
- Уберите эту русскую блядь из грузовика! Позовите милицию!
- Сейчас, - сказала ей Ира. - Вам срочно из Москвы сейчас пришлют милицию.
- Полицию!
Даже когда все кончилось и грузовик уехал, тетка не успокаивалась и крикнула Дашке:
- Чтоб тебе было от твоих чемоданов наше еврейское счастье!
Дашка ответила нежной улыбкой. Против еврейского счастья она не возражала, хоть красилась под блондинку и еще перед первым замужеством очень удачно исправила пластической операцией свой горбатый нос.
Отец Гая, первый Дашкин муж Володя Векслер позвонил утром - приехал на семинар памяти отца, остановился в гостинице в Тель-Авиве. Дашка умчалась к нему - зачем? Что она делала целый день, если даже о взрыве узнала лишь к вечеру? Гай считает отцом Колю, малыш слишком тонкий и чуткий, а от Дашки всего можно ожидать, явится этот Володя - зачем он нам?..
- Гера, ты Гера?
- Да, я Гера. А что?
- Хорошо. Дверь заперта?
Этот его страх тоже, наверно, из телевизора. Его не волнуют взрывы, террористы, военные действия, но почему-то пугают ганавим, то есть воры, которых он никогда не видел, но в которых вобрались все опасности мира. Что такое ганавим, он представляет смутно. Это что-то, опять же, из телевизора. Может быть, с щупальцами и без ног, может быть - с крыльями. Перед сном, не доверяя нам, он сам проверяет входную и балконные двери.
Кончился фильм, я выключил телевизор - все, спать.
- Положу тебя у нас.
У нас - это на нашем с Ирой втором этаже. Гай спит в своей комнатке на первом, а когда родителей нет, мы укладываем его у себя.
Только я постелил ему - приехал с работы Коля.
- Папа, я у Иры сплю! - поторопился Гай.
- Нет, ты спишь в своей кровати.
- Ну папа!
- Гай, я сказал. Иди ложись.
Гай захныкал и, скуля, зашлепал по лестнице вниз. Этот пришелец из телемира неплохо ориентировался, когда дело касалось его интересов: Гера и Ира в нем души не чают, с ними можно канючить и капризничать, а папа воспитывает.
- Пусть бы уж у нас лег, - сказал я. - Он боится один.
- Парню восьмой год, - непримиримо сказал Коля.
Восьмой год он пытается сделать из малыша "настоящего мужика", смелого и стойкого, шпыняет его: "Ты же мальчик!", а Гай вопит: "Не хочу быть мальчиком, хочу быть девочкой!". Спорить с Колей бесполезно, и мы с Ирой помалкиваем, тем более что баловать детей в самом деле нехорошо. Коля каждую пятницу приносит домой новую компьютерную игру. Если выключить компьютер и телевизор, Гай не будет знать, чем заняться. Играть один он не умеет. Коля муштрует его, заставляет засыпать в темной комнате, дрожа от страха, но в выходной, с утра съездив на море, он весь день ничего не может придумать, кроме как сидеть с сыном за какой-нибудь компьютерной игрой, в которой Гай победоносно крушит из автомата или бластера, кулаками, шашкой или гранатой полчища омерзительных врагов.
Среди ночи дважды будили звонками Ирины школьные подруги из Штатов: увидели взрыв по CNN. Ближе к утру Ира заснула, а я услышал гул самолетов. Он удалялся к востоку, потом послышались глухие далекие хлопки - то ли самолет преодолел звуковой барьер, то ли бомбили Тулькарм. Утром показывали вчерашний взрыв по российскому телевидению. Комментатор сказал: "Израиль: теракт в курортном городке Натания на Средиземном море". Он сказал, что пять погибших и более ста раненых, но мы ему не верили: даже название города он не мог правильно произнести. Коля и Дашка, знающие английский, смотрели по CNN, там тоже сказали - более ста раненых, но погибших, по их сведениям, было двое.
- По-моему, Тулькарм бомбили, - сказал я.
Коля отмахнулся:
- Что эти бомбежки дают. Надо войска ввести и устроить зачистку. Все равно к этому придем.
Утром Дашка отвозит его к поезду и возвращается - машина у них одна. Ему удобно ездить поездом, и "мицубиси" полностью в Дашкином распоряжении.
Она появилась в кофточке с открытыми плечами, в пестрой юбке и на каблуках.
- Приеду поздно, вы уж тут как-нибудь сами покрутитесь с Гаем.
Коля смотрел в сторону. Мне это не понравилось.
- А где ты будешь?
- В Тель-Авиве.
- Что ты там делаешь?
- Я не понимаю, - сказала она. - Что это за тон? Я что, не могу встретиться с Володей? Он хочет увидеть сына.
- Ты что, сын? - бросил Коля и залез в машину.
- Вот видишь, - сказала Дашка. - Лучше будет, если я сюда его притащу?
- Гай не должен его видеть, - сказал я.
- Ну, ты ж всегда знаешь, кто что должен.
Из-за этого разговора я пропустил утренние новости по радио. Чего-то мне не хватало. Я вдруг заметил, что у соседей тихо. Мы отделены друг от друга лишь кустами жасмина. В это время обычно выходят на крыльцо Яков и сыновья, кричат по своим мобильникам, что-то грузят в минибус и тендер, и вот никого не было, и над дверью горел под ярким солнцем ночной фонарь. Я вспомнил, что и вечером никого не видел, подумал: что-то случилось, но тут же сказал себе, что, наверно, уехали, и забыл об этом - надо было поднимать Гая и везти его в школу.
В автобусе слушал новости по радио. Водитель сделал звук погромче. Вчера погибло двое израильтян, ранено сто двадцать шесть. Значит, кто-то из раненых умер ночью. Наши самолеты бомбили какие-то административные здания в Тулькарме и Газе. Европейское сообщество осуждало Израиль за неоправданное превышение силы. "Хизбалла" обещала усилить борьбу с еврейскими оккупантами, сирийский президент призывал палестинцев оказывать сопротивление.
Сидеть без дела и смотреть в окно Гай не умеет, мы с ним играли в "О, счастливчик!". Проехали мимо каньона а-Шарон. Там на автокране работали ремонтники - взрывом повредило фасад до самой крыши. За нашими спинами тихо разговаривали по-русски. Женский голос сказал: "Ты посмотри. Сволочи. А наши в ответ пустые дома бомбят". - "А что, людей бомбить?" - ответил мужской голос. Я снова вспомнил синюю "субару". Что я мог бы сделать?
Закричать? Будь там террорист, он мгновенно соединил бы проводки. Если бы не было Гая, если бы я добежал до полицейского и сказал ему номер машины...
Ничего уже нельзя было успеть.
Сзади продолжали разговор. Женщина не могла смириться: "Что-то же надо делать". - "Что тут можно сделать". Чувствовалось, что человек думал и ничего не придумал. Как, наверно, и все здесь. Как и мы с Дашкой. Вчера смерть пронеслась над головой и обрушилась на других так же, как могла обрушиться на Гая и меня. Мы можем взлететь на воздух в любое мгновение, от меня тут ничего не зависит. Я не могу защитить Гая.
Я догадывался, что Дашка сейчас пытается как-то изменить жизнь. Я же мог лишь одно: превратить жизнь в глыбу слов. В ней будет синее небо, метелки финиковых пальм над разделительной полосой бульвара, "Макдоналдс" на другой его стороне, рванувшиеся с места машины, одна из которых, синяя "субара", задержится...
Но разве видел я метелки финиковых пальм в тот полдень? Они реяли в синем майском небе так же, как реют сейчас, но я был поглощен совсем другой картиной, и, значит, для меня их не было. И уже совсем я не уверен в том, что видел оголенные проводки. Мало ли что может померещиться настороженному человеку.
Я должен буду, по примеру Родена, удалить из глыбы все лишнее. Но что лишнее? Метелки пальм, надоевшие в туристических буклетах? Синяя сумка с торчащими проводками, которых, может быть, вовсе и не было? Лишнее в глыбе это опять же слова, окаменевшие, фальшивые, пустые или случайные. Лишние слова - это лишнее во мне самом. Как узнать, что во мне подлинное, а что лишнее?
Может быть, я пойму это, доведя рукопись до конца.
2. Нетания
Нетания - город маленький. Вдоль моря идет бульвар, широкий, как шоссе, с пальмами на разделительной полосе. От него по одну руку - квартала два к железной дороге, по другую - квартала четыре к морю. В зелени лавров, акаций и пальм город был бы очень красив, если бы его покрасили, но как-то все не до этого. Стены домов покрыты грязными разводами, на окнах ржавые решетки. На всех этажах сохнет на веревках белье. Только у моря красиво: вся улица вдоль берега над крутым обрывом - высокие гостиницы. Это для туристов: Нетания, как здесь считается, - жемчужина Средиземноморья.
Мы с Ирой, возвращаясь вечером из родильного отделения Ланиадо, прошли по этим приморским улочкам к центру. Гай родился в суматохе первого дня, словно, как самолет, дотянул до посадки и три часа еще раздумывал, что ли, медлил, прислушивался к тишине, когда мы все задыхались в тесноте случайной квартиры. Был первый весенний хамсин[1], раскаленный воздух пустыни надвинулся на город, обложил ржаво-розовыми, как окровавленная вата, песчаными тучами и завис неподвижно. Улицы опустели. Потом говорили, что такого хамсина и не упомнят на побережье.
[1] Ветер, несущий горячий воздух пустыни.
К вечеру хамсин сломался, бриз разогнал грязные тучи. Справа, сразу за парапетом, начинался сплошной черный провал моря и неба, а слева горели яркие огни и гремела музыка. Мы дошли до красивой приморской площади. Вокруг нее стояли столики, за ними сидели люди. Сновали официанты. Вдаль уходила улица Герцля, гирлянды электрических шаров, а под ними - праздничная перспектива столиков, за которыми пили и ели сотни людей, словно весь город превратился в один огромный зал пиршества. Мы шли в неторопливой толпе, под ногами шныряли малыши, и вокруг звучала разноязычная речь.
Мы стали дедушкой и бабушкой, но слишком отупели от всего пережитого за день и радоваться не могли.
- Может, водки выпить, бабушка? - предложил я.
Похожий на Альберта Эйнштейна дядька ринулся к нам от своей уставленной бутылками зеркальной стойки:
- Русские? Какой хотите водка? Хотите "Столична", "Смирновска", "Посольска", хотите наш "Голд"?
- Водку не хочу, - сказала Ира.
- Виски, бренди, коньяк, джин, граппа?
Нам нельзя было задерживаться - Коля остался в больнице, четыре наши старухи, потрепанные хамсином, были дома одни.
- Что это - граппа?
- Итальянска виноградна водка, не будете жалеть.
Мы выпили у стойки граппу. Хозяин, родом из Польши, торопливо рассказывал про какого-то русского капитана Нечипоренко. Я вытащил деньги:
- Не знаю, тут хватит?
- Вы мои гость, - отстранил он деньги. - Все будет карашо. Главное терпение.
Это мы уже слышали в больнице. Я спросил:
- Хорошо идут дела, туристов много?
Мне казалось, что с частниками надо говорить так.
- Какие туристы? - сказал он. - Откуда туристы? Кто сюда поедет? Тут нет казино, нет герлс, как это - девушки, стрэптезейшн, нет ничего, есть социалистическая партия и арабские террористы, вам это надо? Это никому не надо.
- Тут мировые святыни.
- Люди хотят поехать развлекаться, а не получать выстрелы.
Мы заспешили, и Ира ухватилась за меня. Вокруг за столиками по-домашнему развалились в креслах отяжелевшие мужчины в распахнутых рубашках. Женщины, утвердив среди тарелок локотки, тараторили друг с другом на всех языках.
- Как он угадал с граппой, - удивилась Ира. - Потрясающе, да?.. - она чуть не споткнулась о ползающего под ногами малыша. - А прибедняется, как русский мужик: туристов нет. Да тут яблоку упасть негде.
- Ира... тебе не кажется... - я сам еще не верил своей догадке, - что эти люди не похожи на туристов?
Потом Коля мыл тарелки в одном из этих ресторанчиков, изумляясь, как мало среди объедков попадается бутылок из-под спиртного и как много пропадает доброкачественной еды. Совершенно не тронутые дорогие пиццы, ароматные, изысканные, огромные, красивые, как керамические медальоны, выбрасывались, как гнилые помидоры. Как-то хозяин разрешил Коле взять домой две, не вычитая за это из заработка. В полночь Коля вышел с пиццами в картонных футлярах, хозяин за его спиной с грохотом опустил стальные жалюзи, запер замок и включил сигнализацию. Где-то еще домывали из шлангов пластиковые столы и кресла, потоки воды бежали по брусчатке, пустая и влажная Кикар Ацмаут волшебно сияла в свете мощных электрических шаров - во всей стране, до самых далеких кибуцев у подножья Голанских высот, умудренные опытом, не гасят ночами свет. Принеся нам пиццы, Коля поднял бокал красного "Хеврона" за тех, кто по-французски, английски, на немецком и идиш, румынском и польском, по-грузински, молдавски и по-русски говорил за столиками ресторанчиков и кафе - за жителей города Нетания, за нас.
Жанна, изящная шатенка, подруга Дашки, благодаря которой мы оказались именно в Нетании, говорила, что и в гостиницах снимают номера израильтяне. Она устроилась кастеляншей в одну из них, небольшую и уютную. По пятницам, а то и по четвергам подкатывали туристские автобусы и выходили из них, разминаясь после долгой дороги, мужчины, женщины и дети, кто-то в костюме и при галстуке, кто-то в неопрятной маечке с английской надписью, шортах и шлепанцах, вытаскивались чемоданы и кофры, Жанна вместе с хозяином выдавала ключи от номеров, приезжие поднимались по устланным коврами лестницам, в просторных ванных комнатах гостей ждали стопки махровых полотенец, на мраморной плите перед зеркалом - разовые подушечки с мылом, шампунями и кремами, на тумбочках у роскошных кроватей - проспектики, буклетики, планчики, памятки, списки всяких услуг, гости принимали ванну и душ, отдыхали в кроватях, включали телевизоры и кондиционеры, в назначенное время, отдохнув и одевшись, спускались в ресторан, там звучала тихая музыка, начинался обильный совместный ужин со спичами, мужья танцевали с женами и детьми, в баре подавали крепкие напитки. Это длилось до конца субботы, йом кейф, день радости, мероприятие солидной фирмы из Беер-Шевы, Тель-Авива или Иерусалима, из Нацерета или Петах-Тиквы, маленькая премия сотрудникам, низкие цены из-за отсутствия иностранных туристов. В субботу лжетуристы разъезжались, и Жанна вместе с горничными меняла постели и полотенца, отправляла их в стирку, получала из стирки, выкладывала на мраморных плитах разовую парфюмерию, заправляла туалетную бумагу и мешки для мусора, клала салфетки, буклетики и списки услуг, следила, как натерты перила, краны и зеркала.
И на полочке перед зеркалом однажды увидела сережки. Медленно, словно боялась их спугнуть, взяла. Сказала себе: подделка под бриллианты, дешевка. Но сердце говорило, что темная полоса в жизни должна кончиться, что ей обязательно должно повезти, она это утром знала, по пути на работу, и вот предчувствие сбылось. Даже радости не было, ничего не чувствовала, - ведь не могла же она не найти сегодня эти сережки, которые, конечно же, никакая не подделка. Она сунула их в карман брюк и продолжала работать. Когда спустилась в пустую конторку, зазвонил телефон: "Шалом, Жанна, это Альтман, моя жена оставила у вас сегодня сережки, вы не находили?" - "Я посмотрю, - сказала Жанна, - если ваша жена их оставила, они там и лежат, передавайте ей привет, она у вас очень милая". Час спустя, застилая кровати на третьем этаже, она почему-то обернулась и увидела, что хозяин стоит в дверях и смотрит на нее. Рядом жужжал пылесосом эфиоп Давид. Хозяин, молодой, гладкий марокканец, молчал. Она продолжала работать, и он ушел. Кончив день, она пила кофе в пустом баре, он сел рядом на диван и спросил: "Где сережки Альтмана?" "Почему ты меня спрашиваешь? Я ему сказала, что их нет". - "Кроме тебя там никого не было". - "Может быть, она их в другом месте потеряла, - сказала Жанна. - Я смотрела. Их нет". - "Не хочешь посмотреть еще раз? Я побуду здесь". Она заколебалась, он отвернулся, брезгливо приказал: "Иди посмотри". Она медленно поднялась в номер. Почему-то заглянула под кровать. Она вела себя так, словно за ней наблюдала скрытая камера, хоть хорошо знала, что камеры нет. В баре положила сережки на столик перед хозяином. "Они были на телевизоре". - "Очень хорошо, - сказал он. - Отдай ключи". Пришел бармен - она все сидела на диване с чашкой кофе. "Что-нибудь случилось?" - спросил он. "Сердце болит". - "Это хамсин. Надо много пить".