- Я пришел вас пригласить, Реверендиссимус. На этот раз не просьба, а приглашение. Честное слово!
- Я уже получил... начал я.
- Получили? Не может быть. Вы шутите, Доминус. По глазам вижу, что вы шутите. Я еще никому не говорил ни слова, тем более ничего никому не посылал. И не писал. К чему писать, если круг приглашенных так ограничен, что его можно назвать интимным кругом? Не правда ли? Всякое усилие, даже минимальное, требует затраты энергии, а энергию надлежит расходовать расчетливо...
"Значит, - подумал я, - приглашение послано Зоей без его ведома".
- ...в особенности, - продолжал он, - если принять во внимание повод. Сам этот повод побуждает к осмотрительности в смысле статьи "приход-расход" энергии. Шутка ли сказать: номер тысяча!
На лице моем, без сомнения, было написано удивление, чем Аллот просто таки наслаждался!
- Да, да, - засеменил он, - тысяча, номер тысяча! И я имею право на гордость: может ли быть сомнете в том, что это прямой результат моей предусмотрительности и плод моих усилий?
- Не понимаю.
- Понимаю, что не понимаете. И поясняю. Я вписал, на днях, в нашу книгу тысячный заказ. А? Недурно? За мало лет собрать много заказов! В среднем вышло по одному каждые три дня. Вот вам очевидное, неоспоримое подтверждение пользы разумной траты энергии, траты позитивной, прибыльной. Я полное имею право, полное из полных, Доминус, гордиться! И уж конечно имею право устроить, по случаю номера тысяча, коктейль в Ателье Зоя-Гойя. И конечно, само собой понятно, Доминус, что вы наш приглашенный номер первый! Заказ номер тысяча! Приглашенный номер первый!
Поболтав еще несколько минут - он ушел, так и не обмолвившись ни одним словом о свадьбе. Мне ничего не оставалось делать, как заключить, что приглашение было прислано Зоей без его ведома.
В тот же вечер меня вызвал по телефону нотариус, попросивший заехать к нему для важного сообщения. Войдя к нему в назначенный час я увидал и торжественную, и радостную улыбку. Он вынул из ящика папку и приступил к некоторого рода допросу, касавшемуся моего происхождения. Мне надо было припомнить и даты, и имена, родственные связи родителей. Он попросил меня, если это возможно, {98} представить документы или копии документов. Все это длилось настолько долго, что я начал испытывать нетерпение.
- Еще минутку, - сказал нотариус и задал еще один вопрос. касавшийся почти мной забытых подробностей тех лет, когда я готовился к экзаменам.
- Никаких сомнений, если бы даже они у меня были, не остается, закончил он. - И простите мою настойчивость. В данном случае я должен был действовать сообразно с указаниями моего заграничного коллеги. Теперь, на основании ваших показаний, я могу ему передать, что лицо, которое он искал, это вы. Таким образом вы оказываетесь единственным наследником... он назвал имя того дальнего родственника, который помог мне получить образование... умершего, не оставив завещания. Как вам вероятно известно, он был главным пайщиком больших сахарных заводов...
В средствах я не нуждался и до тех пор.
Теперь я становился очень богатым.
24.
Улица, на которую выходило ателье Зоя-Гойя, была узкой и темной, дома там были старые и облезлые. Отлично отделанная витрина была, со всем этим окружением, в довольно резком противоречия. Кроме того в ней всегда было выставлено что-нибудь светлое, богатое красками: ширма с экзотическими птицами, стол, покрытый раскрашенной скатертью, какой-нибудь оригинально декорированный ледничек, удивительной формы ваза с цветами, все умело освещенное... Помещение было разделено на две части. Впереди был магазин, сзади, отделенная от него застекленной перегородкой, собственно мастерская, которой, молчаливо и деятельно, руководила Зоя. Когда я пришел, все было сдвинуто к стенам и в середине был длинный стол, уставленный бутылками и блюдами с пирожками и пирожными. Наверху, от стены до стены, красовалось белое полотнище с цифрой 1.000. Все служащие и несколько приглашенных, ожидая моего прихода, ни к напиткам, ни к закуске еще не притронулись. Увидав меня, Аллот потек мне на встречу. Если его походка была такой же, как всегда, то выражение лица казалось сосредоточенным, может быть даже торжественным. Даже беззрачковые глаза и ящеричная улыбка были словно затушеванными. В глубине магазина, около мольберта, на котором был укреплен какой-то замысловатый рисунок, стояла Зоя. Она коротко на меня взглянула, и не только места своего не покинула, но даже не кивнула головой, чему я не удивился: Зоя никогда не здоровалась и не прощалась.
- Милости просим, - заговорил между тем Аллот, на этот раз, по-видимому, решивши спрятать "Реверендиссимус Доминус" во внутренний карман, - и, прежде всего, разрешите вам представить наших приглашенных. Наши заказчики. Наши поставщики.
{99} И он назвал по именам нескольких дам и мужчин, приветствовавших меня, если можно так выразиться, "ультра-коммерческими" улыбками, на что я ответил тем же.
- Наш персонал вам знаком...
Девицы и молодой человек вежливо поклонились.
Я направился тогда к Зое.
- Здравствуйте, - сказал я.
Повернувшись, она посмотрела на меня с таким вниманием, точно хотела проникнуть в мои мысли, и медленно протянула руку. Я только-только успел к ней прикоснуться, как она ее отдернула.
С тех пор как я ее видел, - за несколько дней до поездки на юг, - она в чем-то переменилась. Стал ли гуще румянец, стал ли еще сумрачней не соответствовавший веселому золоту волос взгляд?
По-прежнему был безупречен рот, нежен подбородок, и если невидимый резец и наметил у висков и на щеках места будущих морщин, то различить их можно было лишь тем, кому довелось видеть распухшие черты ее матери. Узкое, зеленое платье, подчеркивавшее стройность, ей очень шло, а от общего облика исходило какое-то напряжение.
- У мира два лица, - затараторил приблизившийся Аллот, - я вам про это говорил, и теперь повторяю. Моя точка зрения вам хорошо известна: одно и то же обстоятельство можно описать, нет: изложить... нет: представить... нет; внутренне пережить, да, да, вот именно: внутренне пережить! - так, что иной раз оно покажется плоским, другой выпуклым. Один раз тусклым - Другой окрашенным в ярчайшие цвета. Один раз пустым, другой полным таинственного содержания.
Помните, как сказано в Священном Писании? "Воздайте Кесарево Кесареви, а Божье - Богови"? И это применительно к одной и той же монете. С одной стороны она впитала в себя все земное, плоское, матерьяльное, с другой послужила основанием словам, прямо касающимся тех, кому дороги сокровища духа, т. е. в данном случае нас. Да, нас! Нас. Мы прямые продолжатели Евангельских заветов. Тут, в этой декоративной мастерской Зоя-Гойя, мы обслуживаем высочайшие идеалы... Даже среди приглашенных отпраздновать тысячный заказ, у стола с яствами, мы внимательны ко всему, что донеслось до нас из Святой Земли.
- Замолчите, Аллот, - прошипел я, донельзя раздраженный, - к чему все эти разглагольствования?
- А? Вы полагаете, что ни к чему? Позвольте с вами не согласиться. Допускаю, что Тысячный Заказ расположен целиком в плане матерьяльном и далек от того мистического заряда, который насытил Тысячный Год, и которым отмечен переход из десятого века в одиннадцатый. Но не забудем, что земное крепко связано с неземным. Почти, можно сказать, с ним слито. Всякому известно, что житейское благополучие поощряет движения души. И что бедность с ее непременными спутниками: голодом, холодом, неуверенностью в завтрашнем {100} дне, поощряет движения тела и вызывает социальные беспорядки. Тело поставлено перед дилеммой: преодолеть земные трудности, или умереть и разложиться. Где же во время такой земной, такой низменной борьбы за существование, помышлять о красотах духа? О нем помыслят после утоления голода, обогревшись у огня... Но это вскользь, на ходу. Возвращаюсь к Тысяче Заказов. Об этой Тысяче, можно сказать, можно даже на-пи-сать, что у нее один лик, если бы были тысячу раз заказаны одинаковые непромокаемые плащи или бутыли с ядовитыми газами. И другой, если дело касается возвышающего дух искусства. Пусть даже прикладного, декоративного. Все-таки искусства...
Оттого, что на этот раз Аллот говорил ровным голосом, не называя меня Реверендиссимус Доминус, не вставляя своих хэ-хэ, и оттого еще, что я не был его единственным слушателем и делил недоумение с приглашенными, его кривляние только больше коробило. Я не понимал, к тому же, что могло его к этому выступление побудить? Точно в ответ на мою мысль, стоявшая за мной мастерица тихонько обратилась к своему сосуду:
- Любовь-то, любовь-то, скажите пожалуйста, что делает...
- И добавлю, в заключение, что этим нашим устремлением ввысь мы обязаны Зое, - продолжал Аллот, - так как только ее исключительное дарование позволило нашему коммерческому предприятию стать отделением храма искусств! Зоя! О! Зоя! Где вы?
Отошедшая в глубину помещения Зоя стояла там как окаменелая. На зов Аллота она не отозвалась никак: не произнесла ни единого звука, не улыбнулась, не пошевельнулась. Отыскав ее глазами, он застыл. Я различил в его взгляде какой-то коротеньки луч: был ли это вопрос? Была ли это мольба? Смирение? - Не знаю.
Приблизившись к ней он предложил ей руку, на которую она нехотя оперлась, и подвел ко мне.
- Зоя и я, мы оба вас благодарим, - сказал он попросту, слегка поклонившись. Она же не шевельнулась. В глазах ее я прочел мучение.
Тотчас же она выпростала руку и снова отошла к мольберту. Послышалось что-то вроде нелепых смешков, и все вошло в обычное русло.
Оказавшись, по окончании приема, на улице вдвоем с Аллотом, я ему, без обиняков, сказал, что последнее его замечание слегка сгладило неприятное впечатление, оставленное его спичем, но что все-таки оно остается неприятным. И добавил, что в особенности неуклюже было говорить в присутствии посторонних, подвергая Зою ненужному испытанию.
- Реверендиссимус, Реверендиссимус, - ответил он, - неужели же вы могли хоть на мгновение допустить, что охотнику за сюжетами достаточно плавать по поверхности жизни, что его могут удовлетворить, хэ-хэ, лишь ее телесные проявления, что ему не захочется, иной раз, нырнуть в глубины инстинктов или взлетать к {101} метафизическим вершинам? Земно склониться перед догматами? Почувствовать дыхание потусторонних ветров и осознать себя не просто мастером литературы, а мастером избранным? Надо ли мне признаться? А? Признание очень удобный и излюбленный авторами прием. Но я не автор, я охотник за сюжетами, я не пишу книг, я творю их содержание и проникаю в него живьем, стоя, во весь рост! Признаться или не признаться?
- Как хотите. Особого любопытства я не испытываю.
- Да ведь я уже признался, - проговорил он, - я уже сказал, что гонюсь за сюжетом характера...
- Характера?
- Житейского. Да, да, житейского! Чувственного. Сентиментального. Психологического. Морального. Религиозного. Церковного. Недурно задумано? А? Скажите, Реверендиссимус?
Вскоре после этого Мари и девочки вернулись из деревни и дома, с их приездом, водворилось радостное оживление. Мари-Женевьев и Доротея загорали, были веселы и с увлечением разбирали заготовленные мной подарки. Ритуал "охапок времени" был возобновлен.
- Смотри, - говорила Мари, - минут больше чем когда бы то ни было. Я много их накопила для тебя, в деревне. Смотри, смотри как они носятся во все стороны !
Я был растроган, я был смущен. И только немного спустя понял причину моего смущения: я упустил необыкновенный случай ответить, что я тоже собрал немало минут. Как раз, когда Мари с девочками были в деревне, пришли старинные часы. Наведя справку о хорошем мастере, я не нашел, однако, свободного времени, чтобы пойти к нему сговориться. Так что неподвижные стрелки как раз тоже копили минуты. Впрочем, радость встречи все отодвигала на второй план. Она так меня захватила, что я забыл сказать Мари о новом наследстве.
О другом же событий: бракосочетании Зои и Аллота, - при котором я присутствовал, я не упомянул умышленно. Тут я могу себя упрекнуть в том, что я мог на эту свадьбу не явиться, и все же, подчинившись роду нездорового любопытства, явился. Может быть мной руководило что-то похожее на желание взять реванш? Но сравнить мои впечатления с описанием Аллотом моей собственной свадьбы я мог лишь гораздо, гораздо позже. Тогда же, еще не зная, что Аллот "прятался под деревьями", я видел только тождественность обстановки: Аллот и Зоя венчались там же, где мы с Мари.
Опасаясь, что мой автомобиль будет узнан, я приехал на такси, приказав шоферу остановиться не доезжая, но не слишком далеко, так как хотел непременно все видеть. Стояла солнечная и теплая погода. Приглашенных, среди которых я узнал служащих художественного ателье и двух-трех гостей, было мало.
Как прошла служба - я не знаю, так как, само собой понятно, в церковь не вошел. В сущности, впечатление у меня сохранилось лишь о выходе молодых. {102} Первое, что меня поразило - это фата и белое платье Зои. Второе глаза Аллота. Он смотрел куда-то вверх, не замечая ни того, что было в непосредственной близости, ни в отдалении. Он был отсутствующим, поглощенным, каким-то вдохновенным, он не в этот мир смотрел, он вообще никуда не смотрел. Никогда я его таким, ни раньше, ни после, не видел. Этому взгляду, похожему, пожалуй, на взгляд тяжело больного, или на взгляд умирающего, противоречила неподвижная, ящеричная улыбка. На нем был хорошего покроя фрак и шел он своим мышиным шагом чуть-чуть отставая от Зои. Скорей скользил он, чем шел. Зоя смотрела себе под ноги. В шелковом, блестящем своем платье и в фате она была очень эффектна. Когда она, вдруг подняв глаза, взглянула в мою сторону, я откинулся назад и постарался спрятаться за спиной шофера. Все же я заметил, что она, в направлении моего такси, смотрела довольно долго. Что было написано в ее взгляде я не разобрал: равнодушие? Спокойствие? Смирение?
25.
Проснувшись утром еще раз, - как это теперь случалось все чаще и чаще, - в состоянии подавленности, я тотчас же заметил, что Мари рядом со мной нет. Вскочив, я едва успел накинуть халат, как она вошла в спальню.
- Ты уже встал, - проговорила она ровным голосом. - Мое отсутствие тебя, верно, удивило?
- В чем дело, в чем дело? - перебил я ее, сразу заметив, что ее спокойный вид результат усилия.
- Я провела ночь у постельки Доротеи, - продолжала она, с еле заметным упреком. - Я ее нашла всю в огне, когда зашла в детскую посмотреть, как девочки спят. Я не стала тебя будить, так как ты вчера вернулся поздно. (Я действительно был на банкете торговой палаты.) Нерс сидела со мной. Мы поставили градусник: 39,5. Доротея немного бредила, и ее два раза стошнило. Вероятно, засорение желудка.
Слушая ее я, одновременно, слушал и то, что творилось во мне и спрашивал себя: нет ли между моим состоянием и болезнью девочки какой-то внутренней связи?
- Ты уверена, что это засорение желудка?
- Почти уверена. Мы вчера были у (Мари назвала фамилию своих друзей) по случаю именин их старшей дочери, и девочки пили шоколад, ели пирожные, груши, виноград, орехи и винные ягоды. Доротея очень развилась, бегала, играла. Это могло расстроить пищеварение.
- Надо вызвать доктора, - сказал я, с нетерпением.
- Я уже ему позвонила, он приедет к девяти.
Мы прошли в детскую, где Доротея была одна, так как кроватку {103} Мари-Женевьев еще ночью перенесли в комнату нерс. Девочка дремала, щечки ее были очень красными.
- Градусник снова показал 39,5, - прошептала нерс, добавив, чтобы меня успокоить, что у детей температура поднимается очень легко.
Я посоветовал Мари воспользоваться временем, остававшимся до приезда доктора, чтобы принять ванну, - после бессонной ночи это лучшее средство восстановления сил. Через несколько минут после того, как она заперлась, раздался звонок. Нерс дежурила у Доротеи, горничная спустилась за булочками. Рассудив, что это, вероятно, прибывший раньше времени доктор, немного досадуя на то, что Мари, как раз, купается, и что сам я в халате и еще не брит, я пошел открыть дверь. И увидал Зою. Не знаю, больше ли я удивился, чем рассердился, или наоборот, - но желания проявить хоть минимум любезности я не испытал.